ЗВЕРО-ЛЮДИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ К ПРЕЖНЕМУ СОСТОЯНИЮ

Так я стал одним из зверо-людей на острове доктора Моро. Когда я

проснулся, было уже темно. Забинтованная рука сильно болела. Я сел, не

понимая, где нахожусь. За стеной раздавались чьи-то грубые голоса. Я

увидел, что баррикада моя снята и вход открыт. Револьвер по-прежнему был у

меня в руке.

Я услыхал чье-то дыхание и увидел съежившуюся фигуру совсем рядом с

собой. Я замер, стараясь рассмотреть, что это за существо. Оно

зашевелилось как-то бесконечно медленно. И вдруг что-то мягкое, теплое и

влажное скользнуло у меня по руке.

Я задрожал и отдернул руку. Крик ужаса замер у меня на губах. Но тут я

сообразил, что случилось, и удержался от выстрела.

- Кто это? - спросил я сиплым шепотом, все еще держа револьвер

наготове.

- Я, господин.

- Кто ты?

- Они говорят, что теперь больше нет господина. Но я знаю, знаю. Я

относил тела в море, тела тех, которых ты убил. Я твой раб, господин.

- Ты тот, которого я встретил на берегу?

- Да, господин.

Существо это было, очевидно, вполне преданным, так как могло свободно

напасть на меня, пока я спал.

- Хорошо, - сказал я, протягивая ему руку для поцелуя-лизка. Я начал

понимать, почему он здесь, и мужество вернулось ко мне.

- Где остальные? - спросил я.

- Они сумасшедшие, они дураки, - ответил собако-человек. - Они там

разговаривают между собой. Они говорят: "Господин умер. Второй, тоже с

хлыстом, умер, а тот, ходивший в море, такой же, как и мы. Нет больше ни

господина, ни хлыстов, ни Дома страдания. Всему этому пришел конец. Мы

любим Закон и будем соблюдать его, но теперь навсегда исчезло страдание,

господин и хлысты". Так говорят они. Но я знаю, господин, я знаю.

Я ощупью нашел в темноте собако-человека и погладил его по голове.

- Хорошо, - снова повторил я.

- Скоро ли ты убьешь их всех? - спросил он.

- Скоро, - ответил я, - но нужно подождать несколько дней, пока кое-что

произойдет. Все они, кроме тех, кого мы пощадим, будут убиты.

- Господин убивает, кого захочет, - произнес собако-человек с

удовлетворением в голосе.

- И чтобы прегрешения их возросли, - продолжал я, - пускай живут в

своем безумии до тех пор, пока не пробьет их час. Пусть они не знают, что

я господин.

- Воля господина священна, - сказал собако-человек, по-собачьи сметливо

поняв меня.

- Но один уже согрешил, - сказал я. - Его я убью, как только увижу.

Когда я скажу тебе: "Это он", - сразу бросайся на него. А теперь я пойду к

остальным.

На мгновение вокруг стало совсем темно: это собако-человек, выходя,

загородил отверстие. Я последовал за ним и остановился почти на том же

месте, где когда-то услыхал шаги гнавшегося за мной Моро и собачий лай. Но

теперь была ночь, в вонючем ущелье царил мрак, а позади, там, где был

тогда зеленый, залитый солнцем откос, пылал костер, вокруг которого

двигались сгорбленные, уродливые фигуры. А еще дальше темнела лесная чаща,

отороченная поверху черным кружевом листвы. Над ущельем всходила луна, и

дым, вечно струившийся из вулканических трещин, резкой чертой пересекал ее

лик.

- Иди рядом, - сказал я собако-человеку, желая подбодрить себя, и мы

стали бок о бок спускаться по узкой тропинке, не обращая внимания на

какие-то фигуры, выглядывавшие из берлог.

Никто из сидевших у костра не выказал ни малейшего намерения

приветствовать меня. Большинство нарочно не замечало меня. Я оглянулся,

отыскивая глазами гиено-свинью, но ее не было. Всего тут было около

двадцати зверо-людей, и они, сидя на корточках, смотрели в огонь или

разговаривали друг с другом.

- Он умер, он умер, господин умер, - послышался справа от меня голос

обезьяно-человека. - И Дом страдания - нет больше Дома страдания.

- Он не умер, - произнес я громким голосом, - он и сейчас следит за

вами.

Это ошеломило их. Двадцать пар глаз устремились на меня.

- Дом страдания исчез, - продолжал я, - но он снова появится. Вы не

можете больше видеть господина, но он сверху слышит вас.

- Правда, правда, - подтвердил собако-человек.

Мои слова привели их в замешательство. Животное может быть свирепым или

хитрым, но один только человек умеет лгать.

- Человек с завязанной рукой говорит странные вещи, - сказал один из

зверо-людей.

- Говорю вам, это так, - сказал я. - Господин и Дом страдания вернутся

снова. Горе тому, кто нарушит Закон.

Они с недоумением переглядывались. А я с напускным равнодушием принялся

лениво постукивать по земле топором. Я заметил, что они смотрели на

глубокие следы, которые топор оставлял в дерне.

Потом сатиро-человек высказал сомнение в моих словах, и я ответил ему.

Тогда возразило одно из пятнистых существ, и разгорелся оживленный спор. С

каждой минутой я все больше убеждался в том, что пока мне ничто не грозит.

Я теперь говорил без умолку, не останавливаясь, так же, как говорил

вначале от сильного волнения. Через час мне удалось убедить нескольких

зверо-людей в правоте своих слов, а в сердца остальных заронить сомнение.

Все это время я зорко осматривался, искал, нет ли где моего врага -

гиено-свиньи, но она не показывалась. Изредка я вздрагивал от

какого-нибудь подозрительного движения, но все же чувствовал себя гораздо

спокойнее. Луна уже закатывалась, и зверо-люди один за другим принялись

зевать, показывая при свете потухающего костра неровные зубы, а затем

стали расходиться по своим берлогам. Я, боясь тишины и мрака, пошел с

ними, зная, что, когда их много, я в большей безопасности, чем наедине с

кем-либо из них, все равно с кем.

Таким образом, начался самый долгий период моей жизни на острове

доктора Моро. Но с этого вечера и до самого последнего дня произошел

только один случай, о котором необходимо рассказать, все же остальное

состояло из бесчисленных мелочей и неприятностей. Так что я не стану

подробно описывать этот период, а расскажу лишь о главном событии за те

десять месяцев, которые я провел бок о бок с этими полулюдьми,

полузверями. Многое еще осталось в моей памяти, о чем я мог бы рассказать,

многое такое, что я дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы это забыть.

Но эти подробности здесь излишни. Оглядываясь назад, я с удивлением

вспоминаю, как быстро я усвоил нравы этих чудовищ и снова приобрел

уверенность в себе. Конечно, бывали и ссоры, я теперь еще мог бы показать

следы укусов, но, в общем, они быстро прониклись уважением к моему

искусству бросать камни и ударам моего топора. А преданность

человека-сенбернара была для меня драгоценна. Я увидел, что степень их

уважения зависела главным образом от умения наносить раны. И, говоря

искренне, без хвастовства, я находился среди них в привилегированном

положении. Некоторые, получившие от меня в подарок недурные шрамы, были ко

мне настроены враждебно, но злобу свою проявляли главным образом

гримасами, да и то за моей спиной, на почтительном расстоянии.

Гиено-свинья меня избегала, но я был всегда начеку. Мой неразлучный

собако-человек страстно ненавидел и боялся ее. Этот страх еще больше

привязывал его ко мне. Скоро для меня стало очевидным, что гиено-свинья

узнала вкус крови и пошла по стопам леопардо-человека. Где-то в лесу она

устроила себе берлогу и поселилась в одиночестве. Я попробовал устроить на

нее облаву, но мне недоставало авторитета, чтобы объединить их всех. Я не

раз пытался подойти к берлоге и напасть на гиено-свинью врасплох, но она

была осторожна и, увидев или почуяв меня, тотчас скрывалась. Устраивая

засады, она подстерегала меня и моих союзников на всех лесных тропинках.

Собако-человек почти не отходил от меня.

В первый месяц звериный люд вел себя вполне по-человечески в сравнении

с тем, что было дальше, и я даже удостаивал своей дружбой, кроме

собако-человека, нескольких из них. Маленькое ленивцеподобное существо

проявляло ко мне странную привязанность и всюду следовало за мной. А вот

обезьяночеловек надоел мне до смерти. Он утверждал, что, поскольку у него

пять пальцев, он мне равен, и не закрывал рта, тараторя самый

невообразимый вздор. Только одно забавляло меня в нем: он обладал

необычайной способностью выдумывать новые слова. Мне кажется, он думал,

что истинное назначение человеческой речи состоит в бессмысленной

болтовне. Эти бессмысленные слова он называл "большими мыслями" в отличие

от "маленьких мыслей", под которыми подразумевались нормальные, обыденные

вещи. Когда я говорил что-нибудь непонятное для него, это ему ужасно

нравилось, он просил меня повторить, заучивал сказанное наизусть и уходил,

повторяя, путая и переставляя слова, а потом говорил это всем своим более

или менее добродушным собратьям. Ко всему, что было просто и понятно, он

относился с презрением. Я придумал специально для него несколько забавных

"больших мыслей". Теперь он кажется мне самым глупым существом, какое я

видел в жизни; он удивительнейшим образом развил в себе чисто человеческую

глупость, не потеряв при этом ни одной сотой доли прирожденной обезьяньей

глупости.

Так было в первые недели моей жизни в среде зверо-людей. В это время

они следовали обычаям, установленным Законом, и вели себя благопристойно.

Правда, один раз я нашел еще одного кролика, растерзанного - я убежден в

этом - гиено-свиньей; но это было все. Но к маю я ясно заметил растущую

перемену в их говоре и манере держать себя, все большую невнятность,

нежелание разговаривать. Обезьяно-человек болтал даже больше обычного, но

его болтовня становилась все менее понятной, все более обезьяньей.

Остальные, казалось, потеряли дар слова, но еще понимали то, что я говорил

им. Можете ли вы себе представить, как ясный и понятный язык постепенно

стал туманиться, терять форму и смысл, снова превращаться в пустое

нагромождение звуков? Держаться прямо им также становилось все трудней и

трудней. Хотя они, видимо, стыдились этого, но по временам я видел, как то

один, то другой бежал на четвереньках, уже совершенно неспособный ходить

на двух ногах. Руки у них стали еще более неловкие; они лакали воду, ели

по-звериному, с каждым днем становились все грубее. Я видел собственными

глазами проявление того, что Моро называл "упорными звериными

инстинктами". Они быстро возвращались к своему прежнему состоянию.

Некоторые из них - я с изумлением заметил, что по большей части это

были существа женского пола, - стали пренебрегать приличием, правда, пока

еще втайне. Другие открыто посягали на установленную Законом моногамию.

Было ясно, что Закон терял свою силу. Мне неприятно рассказывать об этом.

Мой собако-человек незаметно снова превратился в собаку; с каждым днем он

немел, чаще ходил на четвереньках, обрастал шерстью. Мне трудно было

уследить за постепенным перерождением моего постоянного спутника в

крадущегося рядом со мной пса. Так как нечистоплотность и беспорядок среди

звериного люда возрастали с каждым днем и берлога, которая всегда была

неприятной, стала совсем омерзительной, я решил покинуть ее и построил

себе шалаш внутри черных развалин ограды Моро. Смутный воспоминания о

страданиях делали это место самым безопасным убежищем.

Нет никакой возможности подробно описать каждый шаг падения этих

тварей, рассказать, как с каждым днем исчезало их сходство с людьми; как

они перестали одеваться, их обнаженные тела стали покрываться шерстью, лбы

зарастать, а лица вытягиваться вперед; как те почти человеческие отношения

дружбы, в которые я невольно вошел с некоторыми из них в первый месяц,

стали для меня одним из ужаснейших воспоминаний.

Перемена совершалась медленно и неуклонно. Она происходила без резкого

перехода. Я продолжал свободно ходить среди них, так как не было толчка,

от которого прорвались бы наружу звериные свойства их натуры, с каждым

днем вытеснявшие все человеческое. Но я начинал опасаться, что толчок этот

вот-вот произойдет. Мой сенбернар провожал меня до ограды и стерег мой

сон, так что я мог спать относительно спокойно. Маленькое ленивцеподобное

существо стало пугливым и покинуло меня, вернувшись к своему естественному

образу жизни на ветвях деревьев. Мы находились как раз в состоянии того

равновесия, которое устанавливают в клетках укротители зверей и

демонстрируют его под названием "счастливого семейства", но сам укротитель

ушел навсегда.

Конечно, эти существа не опустились до уровня тех животных, которых

читатель видел в зоологическом саду, - они не превратились в обыкновенных

медведей, волков, тигров, быков, свиней и обезьян. Во всех оставалось

что-то странное; каждый из них был помесью; в одном, быть может,

преобладали медвежьи черты, в другом - кошачьи, в третьем - бычьи, но

каждый был помесью двух или больше животных, и сквозь особенности каждого

проглядывали некие общезвериные черты. Теперь меня уже поражали

проявлявшиеся у них порой проблески человеческих черт: внезапное

возвращение дара речи, неожиданная ловкость передних конечностей, жалкая

попытка держаться на двух ногах.

Я, по-видимому, тоже странным образом переменился. Одежда висела на мне

желтыми лохмотьями, и сквозь дыры просвечивала загорелая кожа. Волосы так

отросли, что их приходилось заплетать в косички. Еще и теперь мне говорят,

что глаза мои обладают каким-то странным блеском, они всегда насторожены.

Сначала я проводил весь день на южном берегу острова, ожидая, не

появится ли корабль, надеясь и моля об этом бога. Прошел почти год со

времени моего прибытия на остров, и я рассчитывал на возвращение

"Ипекакуаны", но она больше не появлялась. Я пять раз видел паруса и три

раза дым, но никто не проходил вблизи острова. У меня всегда была наготове

куча хвороста для костра, но, зная вулканическое происхождение острова,

моряки, без сомнения, принимали дым за испарения из расселин.

Только в сентябре или даже в октябре я стал подумывать о сооружении

плота. К этому времени рука моя зажила, и я мог работать обеими руками.

Сначала беспомощность моя была ужасающей. Я никогда в жизни не плотничал и

потому целыми днями возился в лесу, рубил и скреплял деревья. У меня не

было веревок, и я не знал, из чего их сделать. Ни одна из многочисленных

лиан не была достаточно гибкой и прочной для этой цели, а изобрести я с

моими обрывками научных знаний ничего не мог. Более двух недель я рылся

среди обугленных развалин дома и даже на берегу, где были сожжены лодки, в

поисках гвоздей или еще каких-нибудь случайно уцелевших металлических

предметов, которые могли бы мне пригодиться. По временам за мною наблюдал

кто-нибудь из зверо-людей, но, как только я окликал его, он исчезал.

Наступила пора дождей, что очень замедлило мою работу, но в конце концов

плот был готов.

Я был в восторге. Но по своей непрактичности, из-за которой я страдал

всю жизнь, я построил плот на расстоянии мили от берега, и, когда я тащил

его к морю, он развалился на куски. Быть может, это было и к лучшему, хуже

было бы, если б я спустил его на воду. Но в то время я так остро

почувствовал свою неудачу, что несколько дней в каком-то отупении бродил

по берегу, глядя на воду и думая о смерти.

Но все же я не хотел умирать. А потом случилось событие, которое

показало все безумие моей медлительности, так как каждый новый день грозил

все большею опасностью со стороны окружавших меня чудовищ. Однажды я лежал

в тени у остатков ограды, смотря на море, как вдруг прикосновение чего-то

холодного к пяткам заставило меня вздрогнуть. Привскочив, я увидел перед

собой ленивцеподобное существо. Оно давно уже разучилось говорить и быстро

двигаться, гладкая шерсть его с каждым днем становилась все гуще и гуще, а

кривые лапки, вооруженные когтями, все толще. Оно издало жалобный звук и,

увидев, что привлекло мое внимание, сделало несколько шагов к кустарникам

и оглянулось на меня.

В первую минуту я не понял, чего оно от меня хотело, но потом

сообразил, что оно звало меня за собой. День был жаркий, и я поплелся за

ним до деревьев. Оно вскарабкалось наверх, так как свободнее двигалось по

свисавшим с деревьев лианам, чем по земле.

И вот в лесу я увидел ужасное зрелище. На земле лежал мертвый

сенбернар, а гиено-свинья припала к нему, охватив его тело своими

безобразными лапами, и грызла его, урча от наслаждения. Когда я

приблизился, она подняла на меня сверкающие глаза; дрожащие губы обнажили

окровавленные клыки, и она угрожающе зарычала. Она не была ни испугана, ни

смущена; в ней не осталось ничего человеческого. Я сделал еще шаг,

остановился, вынул револьвер. Наконец-то я очутился лицом к лицу с врагом.

Она не сделала никакой попытки к бегству. Но уши ее встали, шерсть

ощетинилась, все тело сжалось. Я прицелился ей меж глаз и выстрелил. Она

бросилась на меня, сбила с ног, как кеглю, и ударила по лицу своей

безобразной рукой. Но, не рассчитав, она перескочила через меня. Я

очутился у нее под ногами, но, к счастью, выстрел мой попал в цель. Это

был предсмертный прыжок. Выкарабкавшись из-под отвратительной тяжести, я

встал, весь дрожа. Опасность, во всяком случае, миновала. Но я знал, что

события только начинаются.

Я сжег оба трупа на костре. Теперь я ясно видел, что меня ждет

неминуемая смерть, если я не покину остров. Все зверо-люди, за исключением

нескольких, покинули ущелье и сообразно со своими наклонностями устроили

себе в лесу берлоги. Лишь немногие из них выходили днем; большинство днем

спало, и со стороны остров мог показаться совершенно безлюдным, но ночью

воздух оглашался отвратительным воем и рычанием. Я даже думал убить их

всех: расставить западни или просто перерезать ножом. Будь у меня

достаточно патронов, я ни на минуту не поколебался бы перестрелять всех.

Опасных хищников осталось не более двадцати; самые кровожадные из них были

уже мертвы. После смерти моего бедного сенбернара я начал дремать днем,

чтобы ночью быть настороже. Я перестроил свое жилище, сделав такой узкий

вход, что каждый, кто попытался бы войти, неизбежно должен был поднять

шум. Кроме того, зверо-люди разучились добывать огонь и стали снова

бояться его. Я опять начал усердно собирать стволы и ветки, чтобы сделать

новый плот.

У меня на пути возникали тысячи затруднений. Я вообще очень неловкий и

неумелый человек, и учился я, когда в школе еще не ввели обучение ручному

труду, но в конце концов большую часть нужных для плота материалов я нашел

или чем-либо заменил и на этот раз позаботился о прочности. Единственным

непреодолимым препятствием было отсутствие посудины для воды, необходимой

мне в скитаниях по этой глухой части океана. Я сделал бы себе глиняный

горшок, но на острове не было глины. Долго бродил я по берегу, ломая себе

голову, как преодолеть это последнее затруднение. Порой меня охватывало

бешенство, и я, чтобы дать выход раздражению, рубил в щепки какое-нибудь

несчастное дерево. Однако ничего придумать не мог.

Но вот настал день, чудесный день, полный восторга. Я увидел на

юго-западе небольшое судно, похожее на шхуну, и немедленно зажег большой

костер. Я стоял около огня, обдаваемый жаром, а сверху меня палило

полуденное солнце. Целый день я не пил и не ел, только следил за этим

судном, и у меня кружилась от голода голова. Зверо-люди подходили,

смотрели на меня, удивлялись и снова уходили. Наступила ночь, а судно было

все еще далеко; мрак поглотил его, и я трудился всю ночь, поддерживая

костер, а вокруг удивленно светились в темноте глаза. На рассвете судно

подошло ближе, и я определил, что это маленькая грязная парусная шлюпка.

Мои глаза устали. Я смотрел и не мог поверить. В шлюпке было двое людей:

один - на носу, другой - на руле. Но сама шлюпка шла как-то странно. Она

не плыла по ветру - ее просто несло течением.

Когда совсем рассвело, я принялся махать остатками своей блузы, но люди

в шлюпке не замечали меня и продолжали сидеть. Я бросился на самый конец

мыса, размахивал руками и кричал. Ответа не было, и лодка продолжала плыть

без цели, медленно приближаясь к заливу. Вдруг из нее вылетела большая

белая птица, но ни один из сидевших там людей не пошевелился и не обратил

на это внимания. Птица описала круг в воздухе и улетела, взмахивая своими

сильными крыльями.

Тогда я перестал кричать, сел на землю и, подперев рукой подбородок,

стал смотреть вдаль. Шлюпка плыла медленно, направляясь к западу. Я мог бы

доплыть до нее, но какой-то холодный смутный страх удерживал меня. Днем ее

приливом прибило к берегу, и она очутилась в сотне шагов к западу от

развалин ограды.

Люди, сидевшие в ней, были мертвы, они умерли так давно, что

рассыпались в прах, когда я перевернул шлюпку на бок и вытащил их оттуда.

У одного на голове была копна рыжих волос, как у капитана "Ипекакуаны", и

на дне лодки валялась грязная белая фуражка. Пока я стоял около шлюпки,

трое зверо-людей вышли украдкой из-за кустов и приблизились ко мне,

втягивая ноздрями воздух. Меня охватило отвращение. Я оттолкнул шлюпку от

берета и вскарабкался в нее. На берег вышли два волка, у которых

раздувались ноздри и сверкали глаза, а третьим был ужасный, неописуемый

зверь - помесь медведя и быка.

Когда я увидел, как они, рыча друг на друга и сверкая зубами,

подкрадываются к злополучным человеческим останкам, отвращение сменилось

ужасом. Я повернулся к ним спиной, спустил парус и принялся грести, чтобы

выйти в море. Я не мог заставить себя оглянуться назад.

Эту ночь я провел между рифом и островом, а на следующее утро добрался

кружным путем до ручья и наполнил водой пустой бочонок, который нашел в

шлюпке. Затем, собрав остатки терпения, я нарвал плодов, а потом подстерег

и убил тремя последними патронами двух кроликов.

Шлюпку я оставил привязанной к рифу, боясь, как бы ее не уничтожили

чудовища.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Вечером я сел в шлюпку и вышел в открытый океан, подгоняемый легким

юго-западным ветром. Остров становился все меньше, тонкая струя дыма таяла

на фоне заката. Вокруг меня расстилался океан, и вскоре темный клочок

земли скрылся из глаз. Свет дня понемногу как бы стекал с неба, и передо

мной раскрывалась голубая необъятная бездна, днем скрытая солнечным

блеском вместе с плавающими в ней мириадами светил. Молчало море, молчало

небо; я был один среди безмолвия и мрака.

Три дня носило меня но морю. Я старался есть и пить как можно меньше,

размышлял о своих приключениях и не очень стремился снова увидеть людей.

На мне висели какие-то лохмотья, грязные волосы были всклокочены. Без

сомнения, когда меня подобрали, то сочли за сумасшедшего. Как ни странно,

но я не чувствовал ни малейшего желания вернуться к людям. Я был рад

только, что распростился навсегда с омерзительной жизнью среди чудовищ. На

третий день меня подобрал бриг, шедший из Апии в Сан-Франциско. Ни

капитан, ни его помощник не поверили моему рассказу, решив, что я сошел с

ума от одиночества и страха перед смертью. Опасаясь, как бы остальные не

подумали то же самое, я удержался от дальнейших рассказов, объявив, что не

помню решительно ничего, что случилось со мной со дня гибели "Леди Вейн" и

до того времени, как меня подобрал бриг, то есть за целый год.

Мне пришлось действовать с крайней осмотрительностью, чтобы рассеять

подозрения в безумии. Меня преследовали воспоминания о Законе, о двух

мертвых моряках, о засадах в темном лесу, о теле, найденном в тростнике. И

как это ни странно, но с возвращением к людям вместо доверия к ним и

симпатии, которых следовало бы ожидать, во мне возросли неуверенность и

страх, которые я испытывал на острове. Никто не поверил мне, но я

относился к людям почти так же странно, как относился раньше к принявшим

человеческий облик зверям. Возможно, я заразился их дикостью.

Говорят, что страх - это болезнь, и я могу подтвердить это, ибо

несколько лет во мне жил страх, который, вероятно, испытывает еще не

совсем укрощенный львенок. Моя болезнь приобрела самый странный характер.

Я не мог убедить себя, что мужчины и женщины, которых я встречал, не были

зверьми в человеческом облике, которые пока еще внешне похожи на людей, но

скоро снова начнут изменяться и проявлять свои звериные инстинкты. Я

доверился одному очень способному человеку, специалисту по нервным

болезням, который лично знал Моро, и он как будто отчасти поверил моему

рассказу. Он очень помог мне.

Я вовсе не рассчитываю на то, что ужасные картины, виденные на острове,

когда-нибудь совершенно изгладятся из моей памяти, но все же они теперь

ушли в глубину моего сознания, они далеки, как облачка, и кажутся

нереальными; но иногда эти облачка разрастаются, закрывают все небо. И

тогда я оглядываюсь на окружающих людей, дрожа от страха. Одни лица

кажутся мне спокойными и ясными, другие - мрачными и угрожающими, третьи -

переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц нет той разумной

уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне кажется, что под

внешней оболочкой скрывается зверь, и передо мной вскоре снова разыграется

тот ужас, который я видел на острове, только еще в большем масштабе. Я

знаю, что все это моя фантазия, что мужчины и женщины, которые окружают

меня, действительно мужчины и женщины, они останутся такими всегда -

разумными созданиями, полными добрых стремлений и человечности,

освободившимися от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона

и совершенно не похожи на зверо-людей. Но все же я избегаю их, избегаю

любопытных взглядов, расспросов и помощи, стремлюсь уйти, чтобы быть

одному.

Вот почему я живу близ большой холмистой равнины и могу бежать туда,

когда мрак окутывает мою душу. И как хорошо там под безоблачным небом!

Когда я жил в Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог

укрыться от людей; их голоса проникали сквозь окна; запертые двери были

непрочной защитой. Я выходил на улицу, чтобы переломить себя, и мне

казалось, что женщины, как кошки, мяукали мне вслед; кровожадные мужчины

бросали на меня алчные взгляды; истомленные, бледные рабочие с усталыми

глазами шли мимо меня быстрой поступью, похожие на раненых, истекающих

кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные, они бормотали что-то про

себя, и беззаботные дети шли, болтая, как обезьянки. Если я заходил в

какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя болезнь), что и

тут священник бормотал "большие мысли", точь-в-точь как это делал

обезьяно-человек; если же я попадал в библиотеку, склоненные над книгами

люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня

были бледные, бессмысленные лица людей в поездах и автобусах; эти люди

казались мне мертвецами, и я не решался никуда ехать, пока не находил

совершенно пустой вагон. Мне казалось, что даже я сам не разумное

человеческое существо, а бедное больное животное, терзаемое какой-то

странной болезнью, которая заставляет его бродить одного, подобно

заблудшей овце.

Но, слава богу, это состояние овладевает мною теперь все реже. Я

удалился от шума городов и людской толпы, провожу дни среди мудрых книг,

этих широких окон, открывающихся в жизнь и освещенных светлой душой тех,

которые их написали. Я редко вижу незнакомых людей и веду самый скромный

образ жизни. Все свое время я посвящаю чтению и химическим опытам, а в

ясные ночи изучаю астрономию. В сверкающих мириадах небесных светил - не

знаю, как и почему, - я нахожу успокоение. И мне кажется, что все

человеческое, что есть в нас, должно найти утешение и надежду в вечных

всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в обыденных житейских

заботах, горестях и страстях. Я надеюсь, иначе я не мог бы жить. Итак, в

надежде и одиночестве я кончаю свой рассказ.

Эдвард Прендик.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: