Противоестественное или естественное?

Не только клиническая психология и психиатрия видят в суициде, прежде всего, своеобразную болезнь, патологию, девиацию (см., например: Вассерман, 2005; Шустов, 2005; Соколова, Сотникова, 2006). Такого рода представления доминируют в литературе по медицине, по клинической психологии, по социологии, по эпидемиологии, по статистике, а также в теологическом подходе, в котором самоубийство закономерно рассматривается как форма поведения, связанная с отклонениями, нарушениями (см.: Хиллман, 2004, с.119). В коллективной ментальности большинства традиционных культур самоубийство также не одобряется, хотя встречаются исключения (см. обзор: Моховиков, 2001, с.288-304).

На этой основе строится и подавляющее большинство моделей, пытающихся объяснить причины суицидального поведения. Обычно выделяются две группы факторов: внешние, связанные с какой-то неблагоприятной ситуацией – депривации, внешнего давления, невозможности, – с одной стороны (объективный фактор), и внутренние, связанные с пониженным сопротивлением этим внешним давлениям. Итогом является та или иная механистическая естественнонаучная причинная модель. Когда внешняя ситуация благополучна – проблемы нет. Когда внешняя ситуация начинает давить и ставит человека перед ситуацией какой-либо невозможности, невыносимости, боли, то те, кто внутренне крепок, в состоянии с этим справиться, а те, кто внутренне неустойчив, дают такие патологические реакции, как суицид. Такие модели в суицидологии преобладают. Наиболее концентрированным их вариантом выступает формула Мориса Фарбера, описывающая суицид как функцию двух переменных – ранимости и депривации (см.: Чхартишвили, 1999, с.165). Близкой к ним выглядит модель Всемирной Организации Здравоохранения (Первичная профилактика…, 2002, с.90): в ней фигурируют социокультурное окружение, физическое окружение, суицидальная идеация, суицидальное действие. Фактически в русле таких моделей находятся многочисленные корреляционные исследования, данные которых регулярно публикуются, где устанавливается, что способствует, а что не способствует суициду: так, например, известно, что нахождение в браке и религиозность находятся в отрицательной корреляции с суицидальным поведением, изменение семейного положения и безработица – в положительной, и т.д. (напр.: Вассерман, 2005).

Есть и противоположная тенденция – рассматривать суицид как некую естественную часть природы человека, естественное стремление; эта тенденция идет, прежде всего, от Фрейда, впервые заявившего, что в природе человека заложено как стремление к жизни, так и стремление к смерти (Фрейд, 1998). Стремление к смерти, желание убить себя оказывается при таком взгляде столь же естественным, как и желание жить. К этой тенденции относится, например, подход К.Меннингера (2001), но не внешне перекликающийся с ней, хотя по сути иной подход Э.Фромма (1998), противопоставляющего биофильную и некрофильную ориентации личности. Теоретическая позиция, объявляющая суицид естественным, в целом не более оправдана и обоснована, чем та, которая определяет суицид как девиацию. В частности, Дж.Хиллман (2004) достаточно четко показывает, что не доказаны ни та посылка, которая лежит в основе морального осуждения самоубийства, ни посылка, которая лежит в основе его морального оправдания.

Границы понятия

Начнем с феноменологии суицида, с его рабочего определения. Одной из наиболее популярных является дефиниция суицида Мориса Фарбера: «сознательное, намеренное и быстрое лишение себя жизни». Сознательность и намеренность трактуются здесь на уровне здравого смысла, обыденного сознания: когда мы говорим о сознательности применительно к лишению себя жизни, под этим обычно всегда имеется в виду то, что человек принимал решения, выполнял соответствующие действия сам, не будучи в состоянии патологического опьянения или гипноза. Но с точки зрения собственно психологической, вопрос о том, насколько эти действия можно считать сознательными, остается: не все, что человек делает в бодрствующем и трезвом состоянии, можно считать сознательным, существуют градации сознательности. Ф.С.Сафуанов в своей книге «Психология криминальной агрессии» (2002) дал четкий экзистенциальный анализ проблемы вменяемости, связав ограничение вменяемости с ограничением свободы выбора. Ограничение же свободы выбора может быть следствием разных факторов, в том числе факторов чисто когнитивного плана. С этой точки зрения, манипуляция – это ограничение свободы выбора через ограничение возможности принятия им решения. Тем самым, человек делается не вполне отвечающим за свои поступки, ограниченно вменяемым. Это непростой вопрос, но в ситуации суицида он, по меньшей мере, правомерен.

Параметр быстроты был введен в определение М.Фарбера, чтобы отделить собственно суицид от суицидального поведения, к которому относятся, в частности, и разные формы саморазрушительного поведения: нездоровый образ жизни, алкоголь, наркотики, рискованные экстремальные виды спорта и стиль вождения автомобиля и т.д. Либо человек знает, что определенными действиями он заведомо приносит себе ущерб и сокращает свою жизнь, но сравнительно отдаленные последствия не являются для него психологически реальными; либо, предпринимая действия, которые связаны с повышенным риском гибели, он надеется на то, что они все же приведут к благополучному финалу. Карл Меннингер (2001) дал замечательный анализ различных форм самодеструктивного поведения, которые, на первый взгляд, по формальным признакам суицидом не являются, но анализ историй болезни, анамнеза обнаруживает их отчетливую связь с такого рода намерениями и тенденциями. В последнее время продолжает дискутироваться правомерность их рассмотрения как форм медленного суицида. Так, В.А.Тихоненко и Ф.С.Сафуанов определяют суицидальную деятельность как «любые внутренние и внешние формы психических актов, направляемые представлениями о лишении себя жизни» (2004, с.273), исключая этим критерий быстроты суицидальных действий, но сохраняя критерий их относительной целенаправленности. Тем самым саморазрушительное поведение включается в категорию суицидального в той мере, в какой осознается или, по меньшей мере, допускается его саморазрушительность.

Одно из последних клинических определений (Вассерман, 2005) трактует суицидальные попытки как целенаправленные произвольные действия с осознанной мотивацией. Вместе с тем в современной психологии отсутствует единство взглядов на мотивацию, ее осознанность, произвольность, и, как справедливо отмечают в этой связи Е.Т.Соколова и Ю.А.Сотникова (2006, с.104), декларируемые намерения и реальные побуждения далеко не всегда совпадают.

Проблема границ понятия суицида упирается в то, насколько единым по своим внутренним основаниям и психологическим механизмам может выступать феномен осознанного лишения себя жизни. Забегая вперед, отметим, что, по-видимому, общим в различных случаях выступает лишь наличие осознанного решения при наличии альтернатив, хотя сам процесс принятия решения может укладываться в сравнительно короткий отрезок времени после наступления каких-то критических событий, в корне меняющих ландшафт жизненного мира, а может растягиваться на годы, заполненные аккумулированием аффективных переживаний, пока капля не переполнит чашу. С точки же зрения собственно психологических механизмов мотивации и регуляции суицидальных и парасуицидальных действий, мы встречаемся с их большой вариативностью, в которой специфика суицида не усматривается, скорее напротив, размывается.

Многовариантность суицида

Даже если оставить в стороне спорные случаи, связанные с экстремальным спортом, а также с саморазрушительным поведением, и ограничиться традиционными суицидальными актами, связанными с быстрым и явно намеренным уходом из жизни, за этим тоже может стоять совершенно разное: не только разные причины, но и разные механизмы. «Люди всегда полагают, – писал Камю, – что самоубийцы кончают с собой по какой-то одной причине. Но ведь можно покончить с собой и по двум причинам!» (Камю, 1990, с.419). Как отмечает И.Паперно (1999, с.23), самоубийство преисполнено амбивалентности и «подобно губке, впитывает в себя различные смыслы» из культурного контекста.

В последние годы автором разработана мультирегуляторная модель личности, в которой описаны семь (первоначально шесть) разных механизмов регуляции человеческого поведения, возможных логик человеческого поведения, семь механизмов, которые встречаются у людей в разных сочетаниях и соотношениях. Они отвечают на вопрос, почему люди делают то, что они делают. Вот их краткий перечень (подробнее см.: Леонтьев, 2007б):

1. Удовлетворение потребностей: «захотелось».

2. Реагирование на стимул: «а он первый начал».

3. Воспроизведение стереотипов: «я всегда так делаю».

4. Социальная нормативность или социальные ожидания: «все так делают».

5. Логика смысла, или жизненной необходимости: «мне это важно для чего-то».

6. Возможность: «а почему бы и нет?».

7. Просветленное познание сути вещей: «за-не-зачем, а потому, что не иначе как!» (Петровский, 1997).

Эта схема может быть применена к различным формам и механизмам суицидального поведения:

1. Суицид как удовлетворение потребности. Прежде всего, это связано с формами саморазрушающего поведения, связанного, например, с наркотиками, когда у человека доминирует компульсивная потребность и он, осознавая всю скорую гибельность этого пути, не может сдержать себя и остановиться. В 1980-е годы в одном из выпусков юмористической телевизионной программы «Веселые ребята» был показан короткий сюжет: трое пьянчужек отошли на пустырь и разлили на троих добытую где-то политуру. Чокнулись, один выпивает свой стакан и падает замертво. Двое остальных с ужасом смотрят на него, потом друг на друга, второй неуверенно выпивает свой стакан и тоже падает замертво. Третий с ужасом смотрит на два тела, потом закрывает глаза и с криком: «А-А-А-А-А-А!» выпивает свой стакан, с закономерным исходом. Человек просто не может сопротивляться потребности, даже зная, что его ожидает через минуту.

2. Суицид как реагирование на стимул, или реактивный суицид. Э.Шнейдман (2001) и вслед за ним А.Н.Моховиков (2004) характеризуют суицид в первую очередь как реакцию на невыносимую психическую боль, которую просто невозможно терпеть. Для таких суицидов характерна фрустрация потребностей, беспомощность и сужение сознания; регуляция действий носит крайне усеченный, упрощенный, механический характер при минимальном вкладе сознания. Другой вариант суицидальных стимулов представляют собой «приглашения к смерти», описанные С.Джурардом (Jourard, 1971), на которых мы остановимся ниже.

3. Суицид как воспроизведение выученных стереотипов, как подтверждение самого себя. Он часто связан с безрассудной отвагой, с риском, когда человек поставил на кон свою репутацию, свою самооценку – вот я какой, и мне море по колено, или с другими культурно поддерживаемыми формами демонстративного поведения.

4. Суицид как одобряемая социальная норма – на эту тему есть целый ряд расхожих примеров, начиная от японского кодекса Бусидо (нормированное ритуальное самоубийство харакири, или сеппуку) и кончая известным феноменом Вертера (см.: Чхартишвили, 1999) – эпидемией самоубийств среди молодежи, следующей примеру героя новой повести Гёте. В последнем случае речь идет о более краткосрочной субкультурной норме, или моде.

5. Суицид как жизненная необходимость. В этом случае то, что внешне выглядит как самоубийство, выступает как цена, плата за что-то более значимое для человека. Это может быть самопожертвование, подвиг, обоснованием которого являются серьезные ценности. Другим, несколько менее возвышенным примером является легенда о ночи с Клеопатрой, за которую люди добровольно платили жизнью – для них по каким-то причинам эта ночь оказывалась более ценной, чем жизнь, и они готовы были отдать свою жизнь за нее. Последний пример иллюстрирует, что в этом случае возможны два варианта – или ценность настолько ценна, что жизнь отдать не жалко, или жизнь не так уж дорога и выглядит как соразмерная плата.

6. Суицид как возможность иллюстрируется классической «русской рулеткой». Может быть, останусь в живых, может быть, нет – будь что будет, разница не принципиальна.

7. Суицид как следствие познания сути вещей. Повесть Дж.Сэллинджера (1991) «Тедди» иллюстрирует восточную философию, в которой смерть не является концом, чем-то принципиальным: какая разница, ты просто бросаешь это тело ко всем чертям и все, будет другая жизнь. Отсюда вытекает готовность к действиям, которые связаны с прекращением земного телесного существования в обычном смысле слова.

Приведенная уровневая типология перекликается со смысловой классификацией суицидов (Тихоненко, Сафуанов, 2004), в которой выделяются пять оснований: 1) протест, месть; 2) призыв; 3) избежание; 4) самонаказание; 5) отказ.

Интересно, что Виктор Франкл (2004) писал, что по его наблюдениям как врача в концлагере суицидальные тенденции снизились по сравнению с обычной жизнью. Эти данные подтверждаются другими авторами (Bronisch, 1996). Предлагается целый спектр возможных объяснений этого феномена: групповая сплоченность, деперсонализация, апатия, агрессивность, близость к смерти и опускание рук (там же), наличие ясных внешних объяснений своим несчастьям и недостаточная энергия и мотивация, чтобы наложить на себя руки (Lester, 1997). Во времена войн, правда, уровень самоубийств также падает, что не согласуется с энергетическими объяснениями. Г.В.Старшенбаум (2005, с.10) объясняет это тем, что в мирное время действует культурный запрет на внешнее проявление агрессии, канализирующий агрессию в форму суицида, а в военное время она обращается на врагов. Это предположение, однако, противоречит ситуации концлагеря, где внешнее проявление агрессии табуировано гораздо сильнее, чем в мирной жизни. Поэтому более правдоподобным представляется объяснение снижения уровня суицидов и на войне, и в концлагере их бессмысленностью. Действительно, там, где и так слишком легко погибнуть, добавлять к этому свои собственные усилия, самому пытаться покончить с собой было абсолютно бессмысленно: и без этого шансы выжить были минимальны.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: