Выбор суицидента. Есть ли у суицида причины?

Из перечисленных выше механизмов суицидальных действий одни связаны с очевидно осознанным решением и выбором, в других, напротив, внешне на первый план выступает вынужденность суицида. И то, и другое затрагивает проблему личной ответственности суицидента. Правомерно считать признаком «истинного» суицида, прежде всего, принятие решения, наличие осознания и выбора, пусть даже этот выбор не носит развернутый характер. Вспомним подвиг Александра Матросова: есть доли секунд на решение, но достаточно очевидная альтернатива все же есть. Его бросок на амбразуру – действие, которое может быть, а может и не быть, то есть относится к категории возможного, но не необходимого (см.: Эпштейн, 2001). Именно поэтому, как первыми обратили внимание А.Камю и Ж.-П.Сартр, возможность самоубийства как такового сопровождает становление рефлексивного сознания. Пока такое сознание не сформировалось, человек не является в полной мере субъектом своей жизни и не может принять осознанное решение о ее прекращении – разве что, импульсивно реагируя суицидом на невыносимую боль, что может наблюдаться и у животных.

Необходимо различать две вещи: 1) осознание неизбежности смерти и осознание возможности суицида; 2) принятие решения в пользу жизни или в пользу смерти. Первое осознание, – здесь можно согласиться с Камю и Сартром, – связано с определенной ступенью личностного развития, без чего суицид невозможен. Верно, что способность к суициду означает выход на субъектное, трансцендентное, осознанное отношение к собственной жизни. Пословица «что имеем, не храним…» выражает тот парадокс нашего бытия, что нам легче выбрать и осмыслить то, чего у нас еще нет, чем то, чем мы обладаем, легче увидеть и принять ценную возможность в чем-то ином, чем в том, что нам дано изначально.

«Выбор заключается в том, что мы реально делаем, уже делаем; все кажется, что еще выбираем, что мы еще на пороге выбора, а по факту уже выбрали и живем…» (Калитеевская, 2006, с. 146). Вопрос о суициде, – быть или не быть, – как раз заставляет отнестись к своей жизни не как к чему-то данному и самоочевидному, а как к возможности, которая может быть и отвергнута. Такой ракурс, безусловно, поднимает осмысление собственной жизни на более высокий уровень. «До тех пор, пока мы не можем выбрать смерть, мы не можем выбрать и жизнь…. Единственное, что нам остается – плыть по течению коллективного потока, реки жизни» (Хиллман, 2004, с.126).

Однако абсолютно неправомерно считать осознание принципиальной возможности стать хозяином собственной смерти причиной суицидального поведения. Серьезные сомнения в возможности говорить о наличии у самоубийства причин в детерминистическом смысле высказывает известный экзистенциально ориентированный психотерапевт Лесли Фарбер (Farber, 1966, p.77), развивая далее оригинальную концепцию «жизни суицида» – не цепи событий и решений, ведущих к трагическому акту, а пребывания в нашем сознании такой возможности, независимо от того, приведет она к суициду как таковому или нет. «Осознание того, что у нас есть возможность убить себя, не больше толкает нас к суициду, чем осознание того, что мы грешники, побуждает нас продолжать грешить дальше» (там же, p.78). У действительно зрелой личности имеется достаточно личностных и смысловых ресурсов, осознавая эту возможность, не зачаровываться ею, а осознанно отвергать ее, оставлять нереализованной, делая выбор в пользу жизни.

Причина суицида заключается не в осознании его принципиальной возможности, а в принятии решения в пользу смерти, а не жизни. И этот процесс принятия решения, безусловно, связан с уровнями саморегуляции и со степенью вменяемости в психологическом понимании этого феномена – способности принимать решения осознанно, со знанием дела, хоть и при неполноте информации, со свободой выбора и принятием ответственности (см.: Сафуанов, 2002; Леонтьев, 2005). По-видимому, именно жизнь суицида – внутренняя деятельность переживания и осмысления этой возможности – при условии конструктивного к ней отношения, содержит максимальный позитивный потенциал, и выбор жизни, сделанный на этой основе, оказывается намного прочнее и глубже, чем «естественная» биофильная ориентация, сформировавшаяся без конфронтации с альтернативной возможностью.

По многочисленным эмпирическим данным, суицидальность коррелирует с другими формами поведения, которые явно связаны с нарушением саморегуляции: с внешней агрессией, с криминальностью, с алкоголизмом и наркоманией. О том же говорит историческая динамика (см., напр.: Лекомцев, Панченко, 2002; Шустов, 2005). Советский Союз был всегда в числе лидеров по числу самоубийств, но их резкое падение совпало с горбачевской кампанией по борьбе с алкоголизмом. Если «трезвые» суициды остались на прежнем уровне, то «пьяные» упали на треть, за чем последовало медленное восстановление к исходному уровню в течение ряда лет. То, что введение жесткого государственного контроля потребления алкоголя в 1985 году привело к такому падению числа самоубийств в состоянии алкогольного опьянения, говорит в пользу того, что суицидальность в достаточно существенной степени связана с проблемами саморегуляции – ведь алкоголизм проявляется, прежде всего, в ее нарушениях. И наоборот, следствия антиалкогольной кампании противоречат интерпретации суицидального поведения на основе врожденного саморазрушительного Танатоса, потому что по этой логике принудительное снижение саморазрушительного употребления алкоголя должно было привести, напротив, к компенсаторному росту суицидальности. Но тот факт, что произошло обратное, опровергает гипотезу о наличии универсальной силы, направленной против жизни, в сторону смерти.

Вообще постановка вопроса о причинах самоубийств представляется в принципе неверной, поскольку подразумевает детерминизм: если есть причина, то из нее с логической неизбежностью должен следовать суицид. Если понимать под причинами то, что обычно описывается в этом качестве в литературе по суицидологии, то они есть практически у всех, но далеко не у всех приводят к серьезным суицидальным мыслям и намерениям, не говоря уже о действиях. «В перечне мотивов суицида нельзя усмотреть особой «суицидальной специфики», они являются отражением обычных жизненных трудностей, с которыми сталкиваются почти все люди» (Амбрумова, 1983, с.10). Более того, те, у кого никаких «причин» нет, оказываются также не застрахованы от навязчивых суицидальных мыслей, как, например, Лев Толстой в зените своей славы и благополучия (см. его «Исповедь»). Применительно к факторам, влияющим на собственно осуществление суицидальных актов и попыток, корректнее говорить не о причинах, а о поводах. Повод отличается от причины тем, что он не детерминирует исход. Повод – это то, что мы принимаем решение считать причиной. Он может быть использован нами как обоснование нашего поведения, но сам по себе не детерминирует наше поведение помимо нашего решения. Поводы, аналогичные тем, которые имеют место в реальных суицидах, можно найти у многих людей, но они не принимают решения считать это достаточным обоснованием для лишения себя жизни. «Именно индивид интерпретирует изменившиеся условия жизни и оценивает степень серьезности потерь – что это? Жизненный крах, безвыходная ситуация, личностная катастрофа или эпизод в перипетиях межличностных конфликтов?» (Амбрумова, Калашникова, 1998, с.66).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: