Как Сенька побывал на настоящем деле

Была Князю наводка от верного человека, полового из купеческой гостиницы “Славянская” что на Бережках. Будто бы приехали из города Хвалынска богатый калмык-барышник с приказчиком, племенных жеребцов для табуна покупать. Хрустов при том калмыке полная мошна, а брать его надо немедля, потому назавтра, в воскресенье, поедет он на конный торг и может там все деньги потратить.

Вечером, поздно, сели всей колодой в три пролётки, поехали. Впереди Князь с Очком, потом Сало с близнецами, последними – Боцман с Сенькой. Их работа – стрёму держать и за лошадьми доглядывать, чтоб, если шухер, могли с места вскачь запустить.

Пока летели через Красную Площадь, да по Воздвиженке, да Арбатом, у Скорика в животе крепко ёкало, хоть до ветру беги. А после, как по мосту загрохотали, страх вдруг из противного стал весёлым, как в детстве, когда отец маленького Сеньку в первый раз на масленичное гуляние вёз, с деревянных гор кататься.

Боцман, тот с самого выезда радостный был, всё балагурил. Эх, говорил, Кострома, нынче будет кутерьма. И ещё: эх, Полтава, заходи справа. Или так: эх, Самара, поддай навара.

Он много всяких городов знал, про иные Сенька и не слыхивал.

Гостиница была скучная, навроде барака. Огни в десятом часу уже потушены – торговый люд рано ложится, да и базарный день завтра.

Проехали к железнодорожным складам, соскочили. Без слов обходились, молча – всё заранее обговорено было.

Сенька поводья принял, свёл три пролётки рядом, обод к ободу, в центре Боцманова упряжка. Ему, Боцману, все три повода дал. У него лошади не забалуют – они умные. Когда чуют силу, смирно стоят. А кони у Князя были особенные – не догонишь, чудо что за кони.

Боцман, значит, на козлах сидит, люльку курит, а Сеньке невмоготу: то с одной стороны пройдётся, то с другой. Уж и не страшно было совсем – томно и обидно. Вроде как лишний он.

Сбегал к одному углу, к другому – поглядеть, нет ли какого шухера.

Пусто было вокруг, тихо.

– Дяденька Боцман, чего ж они так долго? Боцман шестёрку пожалел.

– Ладно, – говорит. – Чего тебе молодому, здоровому тут париться. Сбегай, погляди, как фартовые дела делаются. Погляди и давай обратно, мне расскажешь, как калмыков кончают.

Сенька удивился:

– А просто деньги отобрать нельзя? Беспременно кончать полагается?

– Это смотря сколько, – объяснил Боцман. – Если хрусту не так много, счёт на сотни, то можно и не кончать, псы сильно искать не станут. А если там тыщи, то тогда лучше тушить. Купчина за свои тыщи псам большую награду посулит, чтоб землю носом рыли. Да ты беги, Скорик, не сумлевайся. Я тута и один справлюсь: Эх, сам бы сгонял, кабы ноги были.

Сеньку долго упрашивать не надо было. Так застоялся, что даже в ворота не пошёл – прямо через ограду запустил.

Вошёл в просторные сени, видит: прямо на стойке, ойкая от страха, лежит человек в поддёвке. Голову закрыл руками, и плечи у него трясутся. Рядом, зевая – Сало, со скрипкой в руке (это левольверт так по-фартовому называется: скрипка, дрына или ещё волына).

Этот, что на стойке, попросил жалостно:

– Не убивайте, господа налётчики. Я на вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте жизни. Я человек семейный, православной веры. А?

Сало ему лениво:

– Не бось. Дрыгаться не будешь – пожалеем. – А Сеньке сказал. – Интересуешься? Ну сходи, побачь. Чего-то долго они.

Потом колидор был, длинный. По обе стороны двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот, Сенька ещё плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками.

– Я поглядеть, – сказал Скорик. – Одним глазочком.

– Валяй, гляди, – белозубо улыбнулся Авось (а может, Небось).

Тут одна из дверей стала открываться. Он её ногой захлопнул и как гаркнет:

– Я те вылезу!

Из-за двери заголосили:

– Кто это там фулиганничает? Мне до клозету требуется!

Авось заржал:

– В портки пруди. А шуметь будешь – через дверь пальну.

– Господи снятый, – ахнули за дверью. – Никак налёт. Я ничего, ребята, я тихонечко. И засов скрежетнул.

Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был – у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора – там, мол.

Скорик подошёл, заглянул внутрь.

Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бородёнкой, в хороших клетчатых штанах, в шёлковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск – не иначе приказчик.

Князь похаживал между связанными, помахивал кистенём.

Сенька пошире дверь открыл – а где Очко?

Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья.

– Фантазии не хватает, – сказал Очко. – Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать?

Князь чихнул – видно, пушинка в нос попала.

– Ладно, Очко, не потей. – Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. – Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызёшь?

И помахал кистенём перед рожей приказчика (никакой не жёлтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной).

Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился – сейчас ещё пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие.

Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит:

– Не знаю я… Бадмай Кектеевич мне не сказывают.

– Так-так, – кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. – Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь?

Барышник, похоже, был мужик тёртый. Сказал спокойно, без дрожи:

– Не дурак столько денег при себе держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит.

Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался чему-то. Подтвердил:

– Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не прогулять.

Сенька приметил, как купец с приказчиком переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повёл. Эге! У приказчика стул одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит. Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала.

Бумажник, о котором барышник говорил, на столе лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал.

– Всю колоду из-за трех катек сгонял. От людей срам. У, змей косорылый.

Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал – крепкий.

– Ладно, – сказал Князь, выдёргивая у барышника из карманы часы – золотые, хорошие. – Благодари своего калмыцкого бога, что мошну тебе уберёг. Идём, Очко.

И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку просунул и скромно так:

– Дяденька Князь, дозвольте слово сказать.

– Ты чего здесь? – нахмурился Князь. – Шухер?

Сенька ему:

– Шухера никакого нет, а только хорошо бы вы вон там, под полом проверили, а?

И пальцем показал, где смотреть.

Купец дёрнулся, прохрипел что-то непонятное – надо думать, забранился на своём наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со стулом, захныкал.

Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу, вынул – под ней дырка в полу. Сунул руку.

– Ага, – говорит.

И достал лопатник большой, кожаный, а в нем хрустов – немеряно.

Князь их пальцем перебрал.

– Да тут три тыщи! – говорит. – Ай да шестой!

Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка: как тот, восхищается?

Только Очко Сенькой не восхищался и на лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза стали не блестящие, а сонные.

– Я поверил… – медленно сказал Очко, и всё его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. – Я им, иудам, поверил! В глаза смотрели! И лгали! Мне – лгали?!

– Да ладно тебе, не пыли, – махнул на него Князь, довольный находкой. – Тоже и у них свой интерес…

Очко двинулся с места, бормоча:

– Прощай, любезная калмычка… Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски… – Хохотнул. – Узки-то узки…

И вдруг скакнул – точь-в-точь как давеча, когда Ёшку проколол – и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверху вниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в пол вошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и с интересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога.

Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот, но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся.

– Ты чё, сдурел?! – рявкнул Князь. Очко ему в ответ, надрывно:

– Я не сдурел. Мне тошно, что правды нет на свете!

Чуть дёрнул кистью, в воздухе свистнуло, и шпага остриём, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсечённой бороды, и сразу брызнула кровь – густо, как вода из пожарной кишки.

Сенька снова охнул, но глаза на этот раз закрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула – да так, что ручные путы лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны.

Жизнь выхлёстывала из барышника вишнёвыми струями, а он всё пытался удержать её ладонями, запихнуть обратно, только ничего у него не выходило – кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка стала такая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон из страшной комнаты.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: