Как Сенька искал сокровище

Конечно, не в себе был, после такого-то.

То думал: вот ведь носит земля изверга, дитю малому, и тому не спустил, да ещё глаза повырезал, ирод. А и Князь тоже хорош! Вроде честный налётчик. Зачем такого беспардонщика при себе держит, который живым людям глаза колет?

А то вдруг мыслью соскакивал со страшного и начинал сокровище воображать, но неявственно: что-то вроде царских врат в церкви. Всё сверкает, переливается, а толком ничего не разглядишь. Сундуки ещё представлял, в них – злато-серебро, самоцветы там всякие.

Дальше повернуло на брата Ванюшу – как приедет к нему Сенька, не деревяшку с мочальным хвостом подарит и не поню эту недсмерную, как судья Кувшинников, а самого настоящего скакуна арабских кровей и к нему коляску на пружинном ходу.

И про Смерть, само собой, тоже подумалось. Если Сенька при огромном богатстве будет, может, и она на него по другому взглянет. Не щербатый-конопатый, не комарик и не стриж, а Семён Трифонович Скориков, самостоятельный кавалер. И тогда…

Что “тогда”, и сам не знал.

Как вышел из жуткой комнаты – побежал назад, в самый дальний погреб с пузатыми кирпичными стояками, не иначе Синюхин про него говорил.

“Крайняя опора” это которая, с этого конца или с того?

Надо думать, та, что от Синюхинского жилья дальше всего.

Хоть Сенька от всего приключившегося вроде пьяного был, но спички и запас лучинок со стола прихватить догадался.

В самом дальнем углу сел на корточки, спичку зажёг. Увидел тёсаные камни старинной кладки, каждый величиной с ящик. Поди-ка сдвинь такой.

Когда огонёк погас, Скорик нащупал пальцами шов, подвигал и так, и сяк – мёртвое дело. Попробовал пошевелить соседний – тож самое.

Ладно. Перешёл в другой угол, по правой стороне. Теперь уже не спичку зажёг, лучину. Посветил туда-сюда. Камни тут были такие же, но у одного, нижнего, по краям чернели щели. Ну-ка, ну-ка.

Взялся, потянул – камень поддался, и довольно легко.

Кряхтя, вытащил, отодвинул. Из дырки пахнуло сырым и затхлым.

Сеньку снова колотить начало. Синюхин-то правду сказал! Есть там что-то!

Другой камень, сверху, снять ещё легче оказалось – он был малость пошире нижнего. Третий ещё пошире и тоже не прихваченный раствором, а всего камней вынулось пять. Верхний – пуда на три, если не больше.

Теперь перед Сенькой чернела щель – вполне можно человеку пролезть, если боком и скрючимши.

Перекрестился, полез.

Как протиснулся, сразу просторней сделалось. Заколебался: не поставить ли за собой камни на место. Но не стал – кто в угол погреба полезет? Без огня все одно щель не углядишь, а огня ерохинские обитатели не зажигают.

Очень уж Сеньке невмоготу было поскорей до сокровища добраться.

Запалил погасшую лучину.

Ход был шириной аршина в полтора, с низкого потолка свисали какие-то серые тряпки – не то паутина, не то пыль. А снизу пискнуло – крысы. Их по подвалам полно, самое ихнее крысиное отечество. Но эти наглые были. Одна прямо Сеньке на сапог прыгнула, зубьями в складку на голенище вцепилась. Стряхнул её, тут же другая наскочила. Вот бесстрашные!

Потопал ногами: кыш, проклятые.

И потом, когда вперёд по лазу шёл, остромордые серые твари то и дело из-под ног шмыгали. Из темноты, будто капельки, посверкивали ихние глазёнки.

Пацаны рассказывали, прошлой зимой крысы с голодухи обезумели и пьянчуге, что в погребе уснул, нос и уши отъели. Младенцев в люльке, если без присмотру оставить, часто обгрызают. Ништо, успокоил себя Сенька. Чай не пьяный и не младенец. А сапог им не прокусить.

Когда щепка догорела, новую не стал зажигать. Зачем? Дорога-то одна.

Сколько шёл в темноте, сказать затруднительно, однако не так чтоб очень долго.

Растопыренными руками вёл по стенам, опасался пропустить, если будет поворот или развилка.

Лучше б потолок щупал – налетел лобешником на камень, аж в ушах зазвенело, и колёса перед глазами покатились, жёлтые. Нагнул голову, сделал три шажочка, и стенки из-под обеих рук ушли.

Засветил лучину.

Оказывается, он из низкого прохода в некий погреб попал. Может, это и есть камора, про которую Синюхин своему мёртвому сыну говорил?

Потолок тут был плавно-изгибчатый, узкого кирпича, не сказать, чтоб очень высокий, но рукой не дотянешься. Кирпич кое-где осыпался, на полу валялись осколки. Помещение собой не большое, но и не маленькое. От стены до стены, может, шагов двадцать.

Никаких сундуков Сенька не углядел.

У стены, что справа, и у той, что слева, лежало по большой куче хвороста. Подошёл – нет, не хворост, пруты железные, почерневшие.

Напротив хода, из которого вылез Скорик, раньше, похоже, дверь была, но только её всю доверху битым кирпичом, камнями и землёй засыпало – не пройдёшь.

Где ж большущее сокровище, за которое Синюхин и всё его семейство страшную смерть приняли?

Может, в подполе, а Синюхин досказать не успел?

Сенька встал на карачки, принялся по полу ползать, стучать. Лучина догорела – другую зажёг.

Пол, тоже кирпичный, отзывался глухо. Посреди каморы нашлась большая мошна толстой задубевшей кожи, вся ветхая, негодная. Внутри, однако, что-то звякнуло.

То-то!

Вывернул, потряс. На пол со звоном посыпались какие-то лепестки-чешуйки, с мизинный ноготь каждая. Немного, с пару горстей.

Может, золотые?

Непохоже – чешуйки были тёмные и блестели.

Сенька слыхал, что золото на зуб пробуют. Погрыз один лепесток. На вкус он был пыльный, укусить – не укусишь. Черт его знает. Может, и вправду золото?

Насыпал чешуйки в карман, пополз дальше. Ещё три лучины сжёг, весь пол коленками обтёр, но боле ничего не нашёл.

Сел на задницу, голову подпёр, пригорюнился.

Ай да сокровище. Выходит, бредил Синюхин?

А может, тайник в стене?

Вскочил на ноги, прут железный из кучи подобрал и давай стены простукивать.

Через короткое время от раскатистого звона уши заныли – вот и вся прибыль. Ничего путного не выстучал.

Достал из кармана лепесток, поднёс к самому огню. Разглядел чеканку: человек на коне, какие-то буквицы, непонятные. Вроде монетка, только кривая какая-то, будто обкусанная.

От расстройства снова в мошну полез, за подкладкой щупать. Нашёл ещё два лепестка и монету – круглую, настоящую, больше рублевика. На ней был выбит бородатый мужик и тоже буквы. Деньга была серебряная, это Сенька сразу понял. Наверно, их тут таких раньше полная сумка лежала, да Синюхин все забрал, перепрятал куда-нибудь. Ищи-свищи теперь.

Делать нечего – полез Сенька по подземному ходу обратно, не сильно солоно похлебавши.

Ну, кругляш серебряный. Ну, лепесточки эти – то ли серебряные, то ли медные, не разберёшь. А чхоть бы и серебряные – невелико богатство.

Прут железный, которым в стены стучал, с собой взял, крыс гонять. Да и вообще сгодится – приятный он был на ощупь, ухватистый.

Как Сенька попался

Хоть и не оказалось в схроне сокровища, все же, когда вылез из лаза в погреб с кирпичными опорами, задвинул камни на место. Надо будет вернуться с хорошей масляной лампой да получше поискать. Вдруг чего не углядел?

С того места, где “крот” спрашивал, к какому выходу вести, Сенька теперь пошёл не вправо, а влево, чтоб в Ветошный подвал не угодить. Снова мимо двери ходить, за которой мертвяки безглазые лежат? Благодарствуйте, нам без надобности.

Теперь Скорик сам на свою отчаянность удивлялся – как это он после такой страсти не побежал из Ерохи со всех ног, а ещё сокровище искать полез? Тут либо одно, либо другое: или он все ж таки пацан крепкий, или сильно жадный – корысть в нем злее страха.

Про это и думал, когда через боковую дверь к Татарскому кабаку вышел.

Из ночлежки вышел – зажмурился от света. Это ж надо, утро уже, солнышко на колокольне Николы-Подкопая высверкивает. Всю ночь под землёй проползал.

Шёл Сенька Подколокольным переулком, на небо смотрел, какое оно чистое да радостное, с белыми кружавчиками. Чем на облачка пялиться, лучше б по сторонам глядел, дурень.

Налетел на какого-то человека – твёрдого, прями налитого всего. Ушибся об него, а человек и не шелохнулся.

Мама родная – китаец!

От всяких разных событиев Сенька про него и думать позабыл, а он, двужильный, всю ночь на улице проторчал. И это за семьдесят копеек! А кабы бусам этим паршивым цена в трёшник была, наверно, вовсе бы удавился.

Улыбнулся косоглазый:

– Добурое утро, Сенька-кун.

И лапу короткопалую тянет – за ворот ухватить.

Хрена!

Скорик ему прутом железным, который из подземелья, по руке хрясь!

Жалко отдёрнул, идол вертлявый.

Охо-хо, снова-здорово, давно наперегонялки не бегали. Развернулся Сенька и припустил вдоль по переулку.

Только на сей раз утёк недалеко. Когда пробегал мимо нарядного господина с тросточкой (и как только такой франт забрёл на Хитровку), зацепился карманом за набалдашник. Чудно, что у гуляльщика тросточка из руки не выдернулась, как следовало бы, а наоборот, Сенька к месту прирос.

Франт слегка тросточку на себя потянул, а вместе с нею и Сеньку. Человек был солидный, в чёрной шёлковой шляпе трубой, с крахмальными воротничками. И рожа гладкая, собой красивая, только немолодой уже, с седыми висками.

– Отцепляйте меня скорей, дяденька! – заорал Сенька, потому китаец уже совсем близко был.

Не бежал, неспешно подходил.

Вдруг красивый господин усмехнулся, усишками чёрными шелохнул и говорит, немножко заикаясь:

– К-конечно, Семён Скориков, я вас пущу, но не раньше, чем вы вернёте мне нефритовые чётки.

Сенька на него вылупился. Имя-фамилию знает?

– А? – сказал. – Чего? Какие-такие чётки?

– Те самые, что вы стянули у моего камердинера Масы т-тому восемь дней. Вы шустрый юноша. Отняли у нас немало времени, заставили за собой побегать.

Только тут Скорик его признал: тот самый барин, которого он в Ащеуловом переулке со спины видал, входящим в подъезд. И виски седые, и заикается.

– Не обессудьте, – говорил дальше заика, беря Сеньку двумя цепкими пальцами за рукав. – Но Маса устал за вами г-гоняться, ему ведь не шестнадцать лет. Придётся принять меру предосторожности, временно заковать вас в железа. Позвольте ваш п-прутик.

Франт отобрал у Сеньки железку, вцепился в её концы, наморщил гладкий лоб и вдруг как закрутит прут у Скорика на запястьях! Легко так, словно проволоку какую.

Вот это силища! Скорик так поразился, что даже кричать не стал – чего, мол, сироту обижаете.

А силач поднял точёные брови – вроде бы сам своей мощи удивился – и говорит:

– Интересно. Позвольте п-полюбопытствовать, откуда у вас эта штуковина?

Сенька ответил, как положено:

– Откуда-откуда, дала одна паскуда, велела сказать, что ей на вас…

Руки были, будто в кандалах, нипочём из железной петли не вытянуть, сколько ни елозь.

– Что ж, вы правы, – мирно согласился усатый. – Мой вопрос нескромен. Вы вправе на него не отвечать. Так где мои чётки?

Тут и китаец подошёл. Сенька зажмурился – сейчас будет бить, как Михейку с пацанами.

И само вырвалось:

– У Ташки! Подарил ей!

– Кто это – Тасъка? – спросил китаеза, которого франт назвал Масой.

– Маруха моя.

Красивый господин вздохнул:

– Я понимаю, неприятно и неприлично забирать назад у д-дамы подарок, но поймите и вы меня, Семён Скориков. Эти чётки у меня лет пятнадцать. Знаете ли, привыкаешь к вещам. К тому же с ними связано некое особенное в-воспоминание. Пойдёмте к мадемуазель Ташке.

За “мамзель” Сенька обиделся. Почём он знает, что его маруха – мамзелька? То есть, Ташка, конечно, мамзелька и есть, но ведь ничего такого про неё сказано не было. Может, она порядочная. Хотел Скорик заступиться за Ташкину честь, сказать оскорбителю грубость, но посмотрел в его спокойные голубые глаза повнимательней и грубить не стал.

– Ладно, – пробурчал, – пошли. Двинули назад по Подколокольному.

Желтомордый Маса держал прут, которым Сеньку повязали, за один конец, а второй мучитель шёл сам по себе, постукивал по булыге тросточкой.

Стыдно было Скорику, что его, будто собачонку, на поводке ведут. Увидит кто из пацанов – срамота. Поэтому старался идти поближе к китайцу, вроде как дружба у них или, может, общее дело. Тот понял Сенькино страдание: снял свой пиджачок, накинул сверху на стянутые руки. Тоже ведь человек, понятие имеет, хоть и нерусская душа.

Возле главного входа в Ероху, на углу, толпился народ. В самых дверях торчала фуражка с бляхой. Городовой! Стоял важный, строгий, никого внутрь не пускал. Сенька-то сразу понял, что за оказия – не иначе порезанных Синюхиных нашли, а в толпе говорили разное.

Один, по виду тряпичник, что ветошь по помойкам собирают, громко объяснял:

– Энто теперь вышло такое от начальства указание. Ероху закрыть и инфекцией опрыскать, потому как от ней на всю Москву бациллы.

– Чего от ней? – испугалась баба с перебитым носом.

– Бациллы. Ну, там мыша или крыса, если по-простому. А от них проистекает холера, потому что некоторые, кто в Ерохе проживает, этих бацилл с голодухи жрут, а после их с крысиного мяса пучит. Ну, начальство и прознало.

– Что вы врёте, уважаемый, только людей смущаете, – укорил тряпичника испитой человек в драном сюртучишке, не иначе из каляк, как покойник Синюхин. – Убийство там случилось. Ждут пристава со следователем.

– Ага, стали бы из-за такой малости огород городить, – не поверил тряпичник. – В “Каторге” вон нынче двоих порезали, и ничего.

Каляка голос понизил:

– Мне сосед рассказывал, там ужас что такое. Будто бы порешили детей малых, видимо-невидимо.

Вокруг заохали, закрестились, а барин, чьи бусы, навострил уши и остановился.

– Убили д-детей? – спросил он.

Каляка повернулся, увидел важного человека, картуз сдёрнул.

– Так точно-с. Сам я не лицезрел, но Иван Серафимыч из Ветошного подвала слышал, как городовой, что в участок побежал, на ходу приговаривал: “Детей не пожалели, ироды”. И ещё про выколотые глаза что-то. Сосед мой – честнейший человек, врать не станет. Раньше в акцизе служил, жертва судьбы, как и я. Вынуждены прозябать в сих ужаснейших местах по причине…

– Выколотые глаза? – перебил Сенькин поимщик и сунул каляке монетку. – Вот, держите. Ну-ка, Маса, заглянем, п-посмотрим, что там стряслось.

И пошёл прямо к двери ночлежки. Китаец потянул Скорика следом. Вот уж куда Сеньке ни за какие ковриги идти не хотелось, так это в Ветошный подвал.

– Да чего там смотреть? – заныл Сенька, упираясь. – Мало ли чего набрешут.

Но барин уже к городовому подошёл, кивнул ему – тот и не подумал такого представительного господина останавливать, только под козырёк взял.

Спустившись по ступенькам вниз, в подвал, франт задумчиво пробормотал:

– Ветошный подвал? Это, кажется, налево и потом направо.

Знал откуда-то, вот чудеса Господни. И по тёмным колидорам шёл быстро, уверенно. Очень Сенька на это удивился. Сам-то он сзади волочился и всё канючил:

– Дядя китаец, давай тут его подождём, а? Ну дядя китаец, а?

Тот остановился, повернулся, легонько щёлкнул Скорика по лбу.

– Я не китаец, я японец. Поняр?

И дальше за собой потащил.

Надо же! Вроде китаец ли, японец – один хрен рожа косоглазая, а тоже вот различают между собой, обижаются.

– Дяденька японец, – поправился Сенька. – Устал я что-то, нет больше моей мочи.

И хотел на пол сесть, вроде как в изнеможение впал, но Маса этот кулаком погрозил, убедительно, и Сенька умолк, смирился с судьбой.

У входа в Синюхинскую квартеру стоял сам Будочник: прямой, высокий, как Иван Великий, руки сзади сцеплены. И лампа на полу горела, керосиновая.

– Будников? – удивился барин. – Вы всё на Хитровке? Надо же!

А Будочник ещё больше поразился. Уставился на франта, глазами замигал.

– Эраст Петрович, – говорит. – Ваше высокородие! – И руки по швам вытянул. – А сказывали, вы сменили расейское местопроживание на заграничное?

– Сменил, сменил. Но наведываюсь иногда в родной город, п-приватным образом. Вы как тут, Будников, пошаливаете, как прежде, или остепенились? Ох, не добрался я до вас, не успел.

Будочник улыбнулся, но не широко, а чуть-чуть, деликатно.

– Годы у меня не те, чтоб шалить. О старости подумать пора. И о душе.

Вот те на! Господин-то этот, оказывается, не просто так – сам Будочник перед ним навытяжку. Никогда Сенька не видывал, чтобы Иван Федотыч перед кем-нибудь этак тянулся, хоть бы даже перед самим приставом.

Покосился Будочник на Сеньку, косматые брови сдвинул.

– А этот что? – спрашивает. – Или напакостил вам чем? Только скажите – я его в труху разотру.

Тот, который Эраст Петрович, сказал:

– Ничего, мы уже решили наш к-конфликт. Правда, Сеня? – Скорик закивал, но интересный барин смотрел не на него, а на дверь. – Что тут у вас случилось?

– Так что уголовно-криминальное зверство, каких даже на Хитровке не видывали, – мрачно доложил Будочник. – Каляку одного со всем семейством вырезали, да ещё изуверским манером. А вам, Эраст Петрович, лучше бы уходить отседова. Про вас ещё вон когда велено было: кто из полициантов увидит, сразу по начальству доносить. Неровен час пристав с господином следователем застанут… Уж пора им прибыть.

Ишь ты, соображал Сенька, а человек-то этот, похоже из деловых, да не обыкновенный, а какой-то разособенный, против которого московские – сявки драные. Ну, попутал лукавый у этакого фартового принца-генерала памятную вещь утырить! Вот оно, сиротское счастье. А Будочник ещё сказал:

– Приставом у нас теперича Иннокентий Романыч Солнцев, которого вы под суд хотели. Оченно на обиду памятны.

Если он мог самого пристава под суд упечь, то, выходит, не фартовый? Сенька вовсе запутался.

Эраст Петрович предупреждения нисколько не напугался.

– Ничего, Будников. Бог не выдаст, свинья не съест. Да мы быстренько, одним г-глазком.

Будочник не стал больше перечить, посторонился:

– Если свистну – выходите скорей, не подводите.

Хотел Сенька снаружи остаться, но чёртов японец Маса не дозволил, хоть бы даже под Будочниковым присмотром.

Сказал:

– Отень сюстрый. И бегаесь быстро.

Как внутрь вошли, Сенька на покойников смотреть не захотел (будет, налюбовался уже), стал глядеть на потолок.

В комнате теперь светлее было, чем раньше – на столе лампа горела, тоже керосиновая, как в колидоре.

Эраст Петрович ходил по комнате, нагибался, чем-то позвякивал. Кажется, и мертвяков ворочал, за рожи зачем-то трогал, но Скорик нарочно отворачивался, чтобы этого непотребства не наблюдать.

И японец тоже рыскал чего-то, сам по себе. Сеньку за собой таскал. Тоже и над трупаками нагибался, бормотал по-своему.

Минут пять это длилось.

От запаха убоины Сеньку малость мутило. И ещё навозом тоже несло – должно, из располосованных брюх.

– Что думаешь? – спросил Эраст Петрович своего японца.

Тот ответил непонятно, не по-нашему.

– Ты полагаешь, маниак? – Барин-фартовый раздумчиво потёр подбородок. – Основания?

Тут японец снова по-русски заговорил:

– Убийство дза дзеньги искрютяетца. Эта семья быра софусем нисяя. Это радз. Сумаседсяя дзестокость – дазе маренкького марьсика не подзярер. Это два. Есё градза. Вы сами говорири, господзин, сьто придзнак маниа-карьного убийства – ритуар. Затем градза выкарывачь? Ясно – сумаседсий ритуар. Это три. Маниак убир, тотьно. Как тогда Дзекоратор.

Скорик не знал, кто такие Маниак и Дзекоратор (по фамилии судить – жиды или немцы), да и вообще мало что понял, однако видно было, что японец своей речью шибко горд.

Только барина, похоже, не убедил.

Тот присел на корточки возле кровати, где лежал Синюхин, стал шарить у покойника в карманах. А ещё приличный господин! Хотя кто его знает, кто он на самом деле. Сенька стал на иконку смотреть, что в углу висела. Подумал: видел ведь Спаситель, как Очко каляку уродовал, и не спас, не заступился. А потом вспомнил, как валет в иконы ножиком швырялся, тож прямо в глаза, и вздохнул: хорошо ещё, святому образу не выколол. У, нелюдь.

– Это что у нас? – раздался голос Эраста Петровича. Не утерпел Сенька, высунулся из-за Масиного плеча. На ладони у барина лежала чешуйка, точь-в-точь такая же, как у Сеньки в кармане.

– Кто знает, что это такое? – обернулся Эраст Петрович. – Маса? Или, может, вы, Скориков?

Маса покачал головой. Сенька пожал плечами, да ещё глаза нарочно выпучил: отродясь не видывал этакой диковины. Даже ещё вслух сказал:

– Почём мне знать?

Барин на него посмотрел.

– Ну-ну, – говорит. – Это копейка семнадцатого столетия, отчеканена при царе Алексее. Откуда она взялась у нищего, спившегося каляки?

Услышав про копейку, Скорик приуныл. Ничего себе “большущее сокровище”! Пригоршня копеек, и те царя Гороха.

Дверь из колидора приотворилась. Просунулся Будочник:

– Ваше высокородие, идут!

Эраст Петрович положил чешуйку на кровать, чтоб было видно.

– Всё-всё, уходим.

– Вон туда ступайте, чтоб с приставом не сойтись, – показал Будочник. – К Татарскому кабаку попадёте.

Барин подождал, пока Маса и Сенька выйдут. Не сказать, чтобы очень уж торопился от пристава бежать. Хотя чего тут бегать: как донесутся шаги – в темноту отойти, и нет тебя.

– Не думаю, что маниак, – сказал Эраст Петрович своему слуге. – Я бы не стал исключать корысть как мотив п-преступления. Вот скажи, как по-твоему, глаза у жертв выколоты при жизни или после смерти?

Маса подумал, губами почмокал.

– У дзенсины и дзетотек посмертно, у мусины есё при дзизни.

– И я пришёл к тому же в-выводу.

Сенька вздрогнул: откуда знают, что Синюхин поначалу ещё живой был? Колдуны они, что ли? Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

– Скажите, Будников, были ли на Хитровке похожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

– Были, в самом недавнем времени. Одного купчика, что на Хитровку сдуру после темна забрёл, порешили. Ограбили, башку проломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали, крокодилы. А ещё раньше, тому с две недели, господина репортёра из газеты “Голос” умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собой не брал – опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него было золотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортёра, бестии мокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какая публика.

– Видишь, Маса, – поднял палец красивый господин. – А ты говоришь, деньги исключаются. Это не маниак, это очень предусмотрительный преступник. Видно, слышал б-басню о том, что у покойника на сетчатке запечатлевается последнее, что человек видел перед смертью. Вот и осторожничает: всем своим жертвам, вплоть до детей, вырезает глаза.

Японец зашипел и заклекотал что-то по-своему – должно быть, заругался на душегуба. А Сенька подумал: больно много о себе воображаете, ваше высокородие или кто вы там. Не угадали, нет в Очке никакой осторожности, одна только бешеность от марафета.

– Картинка на глазу? – ахнул Будочник. – Чего только не удумают, аспиды уголовные.

– Басня – это непуравда, да? – спросил Маса. – Татоэбанаси?

Эраст Петрович подтвердил:

– Разумеется, чушь. Была такая гипотеза, но не нашла подтверждения. Тут ещё вот что интересно…

– Идут! – перебил, наклонив голову, Будочник. – Слыхали? Сидоренко, что у входа стоит, гаркнул “Здравия желаю, вашскобродь!” – это я велел ему глотку не жалеть. Через минуту, много две, здесь будут. Шли бы вы от греха. Далось вам, Эраст Петрович, это убийство. Или расследовать будете?

– Нет, не могу. – Барин развёл руками. – Я в Москве совсем по другому делу. Передайте, что я говорил, Солнцеву и следователю. Скажите, своим умом дошли.

– Вот ещё, – презрительно скривил рот Будочник. – Пускай Иннокентий Романыч сами мозгой шевелят. И так всё норовят на чужом горбе в рай прокатиться. Ништо, ваше высокородие, я дознаюсь, кто это на Хитровке озорует, найду и своей рукой жизни лишу, как Бог свят.

Эраст Петрович только головой покачал:

– Ох, Будников, Будников. Вы, я смотрю, всё такой же.

Слава Богу, ушли наконец из проклятого подвала. Вылезли на Божий свет у Татарского кабака, пошли к Ташке.

Она с мамкой в Хохловском переулке квартировала: комната в одно окошко со своим ходом – для мамзельного ремесла. Так многие лахудры проживали, но только у Ташки на подоконнике что ни день новые цветы, под стать хозяйкиному расположению. Скорик уже знал: если слева лютики выставлены, а справа незабудки – значит, всё у Ташки хорошо, песни поёт и букеты раскладывает. А если, скажем, левкой и иван-чай, тогда с мамкой пособачилась или клиент сильно противный попался, и Ташке оттого грустно.

Сегодня как раз такой день был, да ещё с занавески можжевёловая ветка свисала, на языке цветов значит “не рада гостям”.

Рада, не рада, а куда денешься, если насильно привели.

Постучали, вошли.

Ташка на кровати сидела, мрачнее тучи. Семечки грызла, шелуху в ладошку плевала. Ни “здрасьте” тебе, ни “как поживаешь”.

– Чего надо? – говорит. – Что за бакланов привёл? Зачем? Мало мне тут этой лахудры.

И в угол кивнула, где мамка валялась. Опять, поди, нажралась где-то пьянее грязи и после кровью харкала, вот Ташка и бесится.

Скорик хотел объяснить, но тут у него с рук японский пиджак соскользнул, на пол упал. Ташка увидала Сень-кины скованные руки, как с кровати спрыгнет – и на Масу. Ногтями ему в толстые щеки вкогтилась и давай орать:

– Отпусти его, гад мордатый! Щёлки повыцарапаю!

И ещё всякими разными словами, на которые Ташка была знатная мастерица. Сенька и то заморщился, а чистый господин так даже глазами захлопал.

Пока японец одной рукой от мамзельки свою жёлтую красу оборонял, Эраст Петрович в сторонку отошёл. На Ташкину ругань сказал уважительно:

– М-да, вдали от родины отвыкаешь от силы русской речи.

Пришлось за японца заступаться.

– Ладно тебе, Ташка. Угомонись. Чего к человеку пристала? Помнишь, я тебе бусы дарил, зеленые. Целы? Отдай им, ихние это. Не то худо мне будет. – И вдруг испугался. – Или продала?

– Что я, лярва замоскворецкая, дарёное продавать? – оскорбилась Сенькина подрунька. – Мне, может, никто больше и не дарил ничего. Клиенты, те не в счёт. Бусы твои у меня в хорошем месте прибраны.

Скорик знал это её “хорошее место” – в подкроватном шкапчике, где Ташка свои сокровища хранила: книжку про цветы, хрустальный пузырь из-под духов, гребёнку из черепахи.

Попросил её:

– Отдай, а? Я тебе другое что подарю, чего хошь.

Ташка японца отпустила, просветлела вся.

– Правда? Я, Сень, собачку хочу, пуделя белого. На рынке видала. Пуделя, они знаешь какие? Они, Сень, на задних лапах вальс пляшут, через верёвочку прыгают и лапу подают.

– Да подарю, ей-богу подарю. Только бусы отдай!

– Ладно, не надо, не дари, – разрешила Ташка. – Это я так. Пудель такой тридцать целковых стоит, даже если щенок. Я приценивалась.

Вздохнула, но без особой печали.

Полезла под кровать, зад тощий задрала, а рубашонка короткая, Скорику от людей стыдно стало. Вот какая девка бесшабашная. Подошёл, одёрнул.

Ташка там, под кроватью, погремела немножко (видно, не хотела при чужих все свои богатства доставать), потом вылезла обратно, кинула Масе бусы:

– На, удавись, жадюга.

Японец поймал низку, с поклоном передал господину. Тот перебрал камешки, зачем-то погладил один из них, бережно спрятал бусы в карман.

– Что ж, все хорошо, что хорошо к-кончается. Уж вы-то, мадемуазель, передо мной ни в чем не виноваты. – Полез в карман, достал лопатник, из лопатника три кредитки. – Вот вам тридцать рублей, купите себе пуделя.

Ташка деловито спросила:

– Это каким же манером ты меня кобелить собрался, за три-то краснухи?

Если, говорит, так-то и так-то, то я согласная, а если так или вот этак, то я девушка честная и гадостев этих творить над собой не дозволяю.

Гладкий барин аж шарахнулся, руками заплескал:

– Что вы, – говорит. – Ничего такого от вас мне не нужно. Это п-подарок.

Не знал он Ташку! Она подбоченилась:

– Ну и вали тогда со своими бумажками. Я подарки либо от клиента беру, либо от товарища. Раз кобелиться не желаешь, значит, ты мне не клиент, а товарищ у меня уже есть – Скорик.

– Что ж, мадемуазель, – поклонился ей Эраст Петрович. – Такого товарища, как вы, лестно иметь всякому.

Здесь Ташка вдруг крикнула:

– Тикай, Скорик!

Кинулась на Масу и зубами его за левую руку, в которой конец прута!

Японец от неожиданности пальцы разжал, ну Сенька к двери и рванул.

Барин ему вслед:

– Стойте! Я освобожу вам руку!

Ага, нашёл дурака. Как-нибудь сами освободимся, без вашей помощи. За покражу-то от вас расчёта ещё не было. Станете мордовать, нет ли, про то нам неведомо, а все ж от непонятного человека, которого сам Будочник опасается, чем далее, тем целее – так Сенька рассудил.

Но Ташка-то, Ташка! Не девка – золото.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: