Научный консультант серии Е.Л. Михайлова 4 страница

Вера в судьбу, продолжает Кьеркегор, часто используется для бегства от тревоги и вины, которые присущи творческому процессу. Поскольку “судьба ставит дух человека (его возможности) в зависимость от чего-либо внешнего” (например, от неудачи, необходимости, случайности), человек, верящий в судьбу, не ощущает тревогу и вину во всей их полноте. Попытка найти пристанище в концепции судьбы ограничивает творческие возможности человека. Поэтому Кьеркегор был убежден, что иудаизм, вынуждающий человека непосредственно сталкиваться с проблемой вины, стоит на более высоком уровне, чем эллинизм, который опирается на веру в судьбу. Настоящий творческий гений не пытается убежать от тревоги и вины с помощью веры в судьбу; в своем творческом акте он движется сквозь тревогу и вину.

Одной из форм потери свободы является состояние замкнутости. Под замкнутостью понимается сужение сферы осознания, подавление и другие распро­страненные невротические реакции, возникающие в ответ на тревогу59. В исто­рии, говорит Кьеркегор, такое состояние называли “одержимостью”. Он приводит библейские примеры истерии и немоты, из которых можно понять, что это состояние имеет отношение к разнообразным клиническим формам неврозов и психозов. По мнению Кьеркегора, главная проблема, возникающая при этом, — несвободное отношение к добру. Тревога принимает форму боязни добра; в результате человек отказывается от свободы и тормозит свое развитие. Свобода же, утверждает Кьеркегор, есть открытость; “свобода есть постоянное общение”, добавляет он, предвосхищая концепции Гарри Стака Салливана60. В состоянии одержимости “несвобода становится все более замкнутой и не хочет общения”61. Кьеркегор поясняет, что замкнутость не имеет отношения к творческим резервам человека; это уход в себя и постоянное отрицание. “Одержимый замыкается не для того, чтобы остаться с чем-либо наедине, он замыкает самого себя ”62. Поэтому философ утверждает, что замкнутость делает человека скучным (поскольку в нем погасла жизнь) и пустым. Такой человек испытывает тревогу при встрече со свободой и добром (в данном случае эти два термина употребляются как синонимы). Добро, как понимает это слово Кьеркегор, бросает одержимому вызов, призывает его восстановить свою целостность с помощью свободы. Добро, согласно описанию Кьеркегора, есть открытость, стремление к общению с другими людьми.

Кьеркегор полагал, что было бы неправильно из ложного сострадания видеть в замкнувшемся человеке жертву рока, поскольку это значило бы, что тут ничего невозможно сделать. Реальное сострадание побуждает человека прямо глядеть на проблему, испытывая чувство вины (то есть ответственность). Такая ответственность — дело каждого из нас, находимся ли мы в состоянии замкнутости или нет. Смелый человек, заболевая, предпочитает думать: “Это не судьба, а моя вина”. В таком случае он оставляет себе возможность что-то сделать. “Этическая личность, — продолжает Кьеркегор, — больше всего на свете опасается ссылок на судьбу и эстетических ухищрений, которые под видом сострадания похищают у него драгоценное сокровище — свободу” (ibid., p. 108 n.). Я могу привести пример из той области, которая в нашей культуре в большей мере, чем психологические нарушения, связывается с судьбой; речь пойдет о болезни, вызванной бактериями. Когда я заболел туберкулезом (тогда еще не были изобретены лекарства, позволяющие эффективно лечить это заболевание) и наблюдал за самим собой и другими пациентами, то заметил одну интересную вещь: друзья и медицинские работники из самых благих побуждений настойчиво внушали больным мысль о том, что болезнь есть следствие несчастного случая, приведшего к заражению туберкулезной палочкой. Им казалось, что ссылка на “злую судьбу” должна облегчить страдания пациентов. Но на самом деле подобные слова вызывали у многих внимательных к своим переживаниям пациентов еще большее отчаяние. Если болезнь — несчастный случай, что тогда можно сделать, чтобы это состояние не повторялось снова и снова? Когда же, наоборот, пациент чувствовал, что жил не совсем правильно и заболел отчасти из-за этого, тогда он, естественно, сильнее ощущал вину, но при этом в большей мере надеялся на то, что может что-то исправить в своей жизни и победить болезнь. Если рассматривать чувство вины с такой точки зрения, оно не только является более адекватной установкой, но и способствует сохранению надежды. (Само собой очевидно, что я, как и Кьеркегор, говорю о рациональной, а не о иррациональной вине. Последняя неконструктивна, она подчиняется бессознательной динамике, и с ней следует бороться.)

Состояние замкнутости в конечном итоге основывается на иллюзиях: “Несложно заметить, что такая замкнутость есть ложь или, если хотите, заблуждение. Но когда теряется истина, исчезает свобода...”63. Кьеркегор напоминал тем, кто работает с замкнувшимися людьми, что следует помнить о ценности молчания и всегда хранить “ясность своих категорий”. Он считал, что состояние замкнуто­сти можно излечить с помощью выявления внутренних вещей или, другими словами, с помощью “прозрачности”. Психолог найдет в его идеях много общего с современными представлениями о катарсисе и прояснении.

Кроме того, свободу можно потерять на психосоматическом уровне. Для Кьеркегора “соматическое, психическое и духовное” (то есть возможности) настолько тесно взаимосвязаны, что “непорядок в чем-то одном отражается и на всех остальных”64. К двум общепризнанным сферам бытия человека — психике и телу — он добавляет еще одну, которая называется Я. Именно эта “промежуточная детерминанта” включает в себя человеческие возможности и свободу. Кьеркегор не верит, что личность — это просто синтез психического и телесного аспектов человека. Полноценное развитие и раскрытие способностей человека зависит от того, как Я относится и к психическому, и к телесному. Тут мы снова можем заметить, что в представлении Кьеркегора человеческое Я нельзя идентифицировать с какой-то частью психики, например, с Эго. Когда действует Я, человек способен свободно смотреть и на психическое, и на телесное и может действовать, исходя из этой свободы.

Другой пример потери свободы под влиянием тревоги представляет собой ригидная личность. Встречаются люди, пишет Кьеркегор, которые теряют внутреннюю убежденность.

“Сторонник самой жесткой ортодоксии вполне может быть одержимым. Он все прекрасно знает, он склоняется перед святыней, истина для него — это совокупность обрядов, он говорит о том, как надлежит предстоять перед Престолом Божиим, сколько раз там надо кланяться. Он знает все — как школьник, который может доказать математическую теорему, используя буквы ABC, — но растеряется, если ему предложат обозначить те же точки буквами DEF. Он испытывает тревогу, когда слышит слова, произнесенные не в том порядке. Посмотрите, как он при этом похож на современного умозрительного философа, который открыл новое доказательство бессмертия души, но в момент смертельной опасности не способен его применить, потому что не взял с собой своих тетрадок”65.

Тревога при потере внутренней убежденности может проявляться, с одной стороны, в упрямстве и скептицизме (отрицающая установка), с другой — в суеверии. “И суеверие, и скептицизм есть формы несвободы”66. Религиозный фанатик и неверующий оказываются рядом: их представления о мире формирует тревога. Обоим не хватает открытости; “обоим не хватает внутреннего, и они не осмеливаются искать самих себя”67.

Кьеркегора не удивляет, что люди изо всех сил стремятся убежать от тревоги. Он говорит о “трусливой эпохе”, когда “человек стремится отвлечься любым доступным способом под янычарскую музыку громких дел, чтобы отогнать свои одинокие мысли, подобно жителям лесов Америки, которые зажигают огни, вопят и гремят жестянками, чтобы отогнать диких зверей”68. Ибо тревога причиняет огромную боль. И снова хочется привести яркое и точное описание этой боли, оставленное Кьеркегором:

“Ни один великий инквизитор не имеет тех кошмарных орудий пыток, которые находятся в распоряжении тревоги, и ни один шпион не может так удачно выбрать момент для нападения на подозреваемого, когда тот всего слабее, или не может так искусно расставить западни, в которые тот обязательно попадется, как это делает тревога, и ни один самый въедливый судья не может с таким искусством допрашивать обвиняемого, как это умеет тревога, никогда не отпускающая человека от себя, — ни в развлечениях, ни в шуме, ни в работе, ни в игре, ни днем, ни ночью”69.

Но попытка убежать от тревоги обречена на провал. Более того, тот, кто желает избавиться от тревоги, теряет бесценную возможность реализовать самого себя, не способен учиться быть человеком. “Если бы человек был зверем или ангелом, он бы не мог испытывать тревогу. Но, являясь синтезом того и другого, он способен ощущать тревогу, и чем полнее его тревога, тем более велик этот человек. Это утверждение было бы неверным, если бы, как принято думать, тревога относилась к чему-то внешнему, к тому, что лежит за пределами человека; но в действительности человек сам создает тревогу”70.

Кьеркегор вдохновенно пишет о том, что тревога является для человека “школой”. Тревога даже лучший учитель, чем реальность, поскольку от реальности можно на какое-то время отключиться, если избегать встреч с неприятной ситуацией, но тревога непрестанно учит человека, поскольку тот носит ее внутри себя. “Это относится и к самым мелким делам: как только человек пытается найти ловкий ход, всего-навсего ловкий, чтобы убежать от чего-то, и, скорее всего, ему это удается, поскольку реальность не столь строгий экзаменатор, как тревога, — тотчас же появляется и тревога”71. Кьеркегор понимает, что многим такой совет — учиться у тревоги — покажется глупым, особенно тем людям, которые утверждают, что никогда не тревожились. “На это я бы ответил, что, без сомнения, не стоит страшиться людей или конечных вещей, однако только тот, кто прошел насквозь тревогу возможностей, может научиться не испытывать тревогу ”72.

С одной стороны — назовем это негативным аспектом — такое обучение предполагает, что мы честно и открыто принимаем человеческую ситуацию. Это озна­чает, что мы не боимся признать факт смерти и другие явления, угрожающие нашему существованию, и эта Angst der Kreatur учит нас понимать реальность человеческой ситуации. “Когда выпускник школы возможности выходит в мир, он знает — лучше, чем ребенок алфавит, — ту истину, что абсолютно ничего не может требовать от жизни и что ужас, гибель, уничтожение живут рядом с каждым человеком, когда такой человек усвоил, что любой сигнал трево­ги [ Aengste ] может предвещать подлинную опасность, такой человек обретает иное понимание действительности, он начинает петь действительности хвалу...”73.

Кроме того, обучение в школе тревоги имеет и позитивный аспект: оно дает человеку способность двигаться сквозь конечное, преодолевать все мелкие препятствия и свободно воплощать бесконечные возможности. Согласно Кьеркегору, конечное “связывает” свободу, бесконечное же “распахивает дверь” свободы. Таким образом, бесконечное имеет прямое отношение к возможностям. Конечное определить легко, его можно наблюдать в разнообразных формах сужения пространства жизни и тех искусственных ограничений, которые мы встречаем как в клинической работе, так и в нашей собственной повсе­дневной жизни. Бесконечное определить не так просто, оно выражает свободу. Говоря о том, как надо встречать тревогу, Кьеркегор превозносит Сократа:

“Он торжественно берет чашу с ядом... как пациент, говорящий хирургу перед самым началом мучительной операции: “Ну вот, я уже готов”. И тогда тревога входит в его душу и все там осматривает самым тщательным образом, а затем изгоняет из него все конечное и мелочное и уводит его туда, куда тот сам стремится идти”74.

Сталкиваясь с тревогой, человек учится подлинной вере или внутренней уверен­ности. Тогда человек обретает “мужество отказаться от тревоги, не испытывая тревоги, на что способна только вера, — при этом вера не устраняет тревогу, но остается вечно юной и постоянно рождается снова из смертных мук тревоги”.

Читателю, обладающему научным мышлением, может показаться, что Кьеркегор говорит на парадоксальном и поэтическом языке. И это, конечно, правда; но его мысль вполне конкретна, и ее можно выразить в точных научных терминах. С одной стороны, Кьеркегор предвосхищает представления Хорни и других ученых о том, что тревога свидетельствует о наличии проблемы, которую необходимо разрешить; Кьеркегор говорит, что тревога будет преследовать человека (если только это не невротик, которому удалось полностью вытеснить весь соответствующий материал), пока он не решит свою проблему. С другой же стороны, Кьеркегор утверждает, что сила человеческого Я развивается вследствие встречи с тревогой. Только таким способом личность достигает зрелости.

Кьеркегор писал о тревоге сто тридцать лет тому назад, когда у него не было рабочих инструментов для интерпретации бессознательного материала (эти средства, доведенные до совершенства, были созданы Фрейдом), — тем удивительнее, что он с такой проницательностью и глубиной предвосхитил современное понимание тревоги, достигнутое психоанализом. В то же время его идеи вписываются в более широкий контекст представлений о человеческой природе, они ближе к мышлению поэтов и философов. Мысли Кьеркегора предвозвещают наступление того дня, о котором мечтал французский физиолог Клод Бернар, того дня, когда “физиолог, философ и поэт будут говорить на одном и том же языке и смогут понимать друг друга”.

Глава третья

Тревога с точки зрения биологии

В процессе эволюции способность нервной системы планировать будущее дошла до своей наивысшей точки, благодаря чему появились идеи, ценности и специфические удовольствия — уникальные проявления социальной жизни человека. Только человек может планировать свое отдаленное будущее, только он может испытывать удовольствие при воспоминании о своих прошлых победах. Только человек может быть счастливым. Но, кроме того, только человек может испытывать озабоченность и тревогу. Как-то Шерингтон заметил, что осанка сопровождает движение, как его тень. Я склонен думать, что тревога является как бы тенью мышления, поэтому чем больше мы узнаем о тревоге, тем лучше можем понять мышление.

Ховард Лиделл.

“Настороженность и развитие неврозов у животных”

В настоящей главе мы попытаемся ответить на вопрос: что происходит с организмом в ситуации опасности? Мы рассмотрим этот вопрос с точки зрения биологии, нас будут интересовать не только ответные реакции на опасность, но и организм как биологическое целое в ситуации угрожающей опасности.

В течение двух последних десятилетий в сфере неврологии и физиологии было проведено много новых исследований, имеющих отношение к тревоге, но все эти исследования в значительной мере изолированы одно от другого. Действительно, ученые разработали более точные методы исследования, например, методы изучения эндокринных реакций. Каждое отдельное исследование — это кирпичик, из которого можно строить дом. Но где же проект дома? Иными словами, где же синтез, где объединение, где общая схема, в которой бы нашлось место для всех этих кирпичиков? 1

Почти все ученые, исследующие тревогу, согласны в том, что нам нужна единая система, которая, если воспользоваться словами Фрейда, сказанными полвека назад, помогла бы “навести порядок и достичь более ясного понимания”. Наши разнородные, изолированные друг от друга, узко специализированные знания значительно увеличились в объеме; но наше целостное понимание тревоги за эти годы вряд ли хоть немного продвинулось вперед. Пока нам все еще не удается найти одной общей схемы, куда вписывались бы все отдельные части.

Юджин Левитт, например, вспоминает о статье, появившейся в “Сайнтифик Манфли” в 1969 году. Ее автор, Феррис Питс, торжественно заявлял, что наконец-то открыта биохимическая основа тревоги — высокая концентрация лактата в крови. Тогда говорили о “перевороте в науке”, подобным образом раз в четыре-пять лет появляется очередной “переворот” в представлениях о шизофрении. Затем “переворот” забывают, о нем упомянут еще лишь один раз — в некрологе. Левитт заключает: “Такие “перевороты” — это исследовательская работа мелкого масштаба, которую подают как самую глобальную работу”2.

Подобные “открытия” часто обманывают, и это объяснимо, поскольку “причину” такого явления, как тревога, невозможно обнаружить, изучая отдельные неврологические или физиологические реакции. Тут необходима одна общая схема, которая включала бы в себя все различные подходы к проблеме. Невозможно понять неврологические или физиологические аспекты тревоги в отрыве от всего остального, если они не имеют отношения к вопросу: какие потребности стремится удовлетворить организм, сражаясь с окружающим миром? Под окру­жающим миром я подразумеваю не только физическую среду, но также и психологическую среду, и сеть психологических установок.

Это означает, что нейрофизиологические процессы должны занимать свое определенное место в иерархической системе организма. Адольф Мейер говорил о “подчиненном положении физиологии по отношению к интегративным функциям, в частности, к использованию символов”3.

Это высказывание Мейера подтверждают многие эмпирические данные. Аарон Бэк утверждал, что “сами по себе ситуации стресса играют меньшую роль в формировании тревоги и физических нарушений, чем то, как человек воспринимает данные ситуации”4. Изучая тревогу у солдат, участвовавших во вьетнамской войне, трое исследователей, Барн, Роз и Мэсон, пришли к выводу, что на характер тревоги влияют не столько физиологические особенности в чистом виде, сколько “характерный стиль жизни” каждого солдата. Другими словами, то, как человек воспринимает угрожающую опасность, важнее самой опасности. Огромную роль в стиле жизни человека играет интегративная динамика. Мэсон говорит о том, что многие заболевания есть нарушение работы интегративных механизмов. С помощью этих интегративных механизмов человек символически интерпретирует ситуацию и оценивает степень опасно­сти, которую она в себе несет.

Противопоставляя свой подход распространенным научным подходам биологов, разлагающим все на составные элементы, Мэсон утверждает: “Преимущества интегративного или целостного подхода... заключаются в том, что для понимания живого организма недостаточно понимать работу всех его отдельных компонентов. Уникальная и фундаментальная задача биологии состоит в том, чтобы понять, как все эти отдельные части тела и различные процессы участвуют в жизни единого целостного организма”5.

Читая настоящую главу, следует помнить об этой цели. Мы должны спрашивать себя, как то или иное исследование вписывается в целостную картину, иначе мы попадем в те же ловушки, в которые попадают многие ученые, занимающиеся исследованиями физиологии и работы нервной системы.

Реакция испуга

Сначала мы рассмотрим защитную реакцию, которая, хотя ее и нельзя назвать проявлением страха или тревоги, является их предшественником. Это реакция испуга. Особое значение для нас имеют исследования реакции испуга, проведенные Лэндисом и Хантом, поскольку они проливают свет на порядок возникновения в организме защитной реакции, тревоги и страха6.

Если за спиной у человека внезапно раздается выстрел или на него воздействует еще какой-нибудь неожиданный и сильный стимул, человек быстро сгибается, резко вскидывает голову, моргает глазами. Все это и многое другое представляет собой “реакцию испуга” — примитивную врожденную реакцию, которая совершается непроизвольно. Именно она предшествует эмоциям страха и тревоги. Лэндис и Хант в своих исследованиях вызывали эту реакцию, используя пистолетный выстрел, и производили съемку, чтобы зафиксировать поведение человека в данный момент. Наиболее характерной чертой реакции испуга является сгибание тела, “что напоминает защитное поведение человека, “съежившегося” от холода”7. При реакции испуга человек всегда моргает, кроме того, шея обычно “вытягивается вперед, на лице появляется характерная мимика, плечи поднимаются и отводятся вперед, руки прижимаются к туловищу, сгибаются в локтях, ладони поворачиваются к туловищу, пальцы сжимаются, туловище движется вперед, сокращаются мышцы живота, сгибаются колени.... Эта базовая реакция не поддается контролю человека, она универсальна, она свойственна как неграм, так и белым, как детям, так и взрослым, а также приматам и некоторым высшим животным”8. Такая реакция, если рассматривать ее в неврологическом аспекте, подавляет высшие нервные центры, поскольку эти центры не способны столь быстро интегрировать полученные импульсы. Таким образом, можно сказать, что мы пугаемся прежде, чем узнаем, что же нам угрожает.

По своей сути эта реакция не является страхом или тревогой. “Лучше назвать испуг до-эмоциональной реакцией”, — верно замечают Лэндис и Хант9. “Это мгновенная реакция на неожиданный интенсивный стимул, который требует от организма какого-то ответа, выходящего за рамки обычного. Она напоминает ответ на опасную ситуацию, но является мгновенной преходящей реакцией, намного более простой по своей организации и проявлениям, чем так называемые “эмоции”10. Эмоции в собственном смысле этого слова возникают после реакции испуга. Взрослые испытуемые в эксперименте Лэндиса и Ханта выражали такие вторичные поведенческие реакции (эмоции), как любопытство, раздражение и страх, уже после испуга. Исследователи полагают, что эти вторичные формы поведения являются “мостом между врожденными реакциями и появившимися в процессе обучения социально обусловленными и часто преднамеренными типами реакций”11.

Представляет интерес и еще одно наблюдение, сделанное в этом исследовании: чем младше был ребенок, тем меньше вторичного поведения следовало за реакцией испуга. У ребенка в первые месяцы жизни за испугом следовало совсем немного вторичных реакций. “Наша работа, — пишут Лэндис и Хант, — показывает, что по мере взросления ребенок проявляет все больше вторичных поведенческих реакций... Плач, поведение типа “бегства”, когда ребенок либо отворачивает голову от источника звука, либо разворачивается всем телом и уползает, — количество таких реакций растет по мере взросления младенца”12.

Реакция испуга как до-эмоциональная реакция тревоги и страха позволяет сделать многие интересные выводы. Например, Лоренс Кюби видит в этой реакции “онтогенез тревоги”. По его мнению, реакция испуга есть первый признак того, что между человеком и окружающим его миром существует разрыв. Эмбрион, по мнению Кюби, не может испытывать реакции испуга; в данном случае нет никакого интервала между стимулом и реакцией. Младенец и реакция испуга рождаются одновременно. Впервые появляется “разрыв” между человеком и его окружением. Младенец уже может чувствовать ожидание, смещение события в будущее, фрустрацию. По мнению Кюби, как тревога, так и мышление могут возникнуть только тогда, когда существует подобный “разрыв” между человеком и миром, причем сначала появляется тревога, а уже потом мышление. “Тревога в жизни человека связывает между собой реакцию испуга и возникновение всех процессов мышления” 12.

Согласно Лэндису и Ханту, реакция испуга принадлежит к тем формам поведения, которые Гольдштейн называл термином “катастрофическая реакция”. Можно думать, что реакция испуга — это примитивная врожденная защитная реакция, предшественник эмоциональных реакций организма, которые позднее становятся тревогой и страхом.

Тревога и “катастрофическая реакция”

Для нас особенно важно познакомиться с представлениями Курта Гольдштейна, которые помогают понять биологические основы тревоги14. Гольдштейн создавал свои концепции, работая нейробиологом с различными психиатрическими пациентами, в частности, он имел дело с пациентами, страдавшими повреждениями головного мозга. Гольдштейн, возглавлявший в Германии во время Первой мировой войны большой психиатрический госпиталь, мог наблюдать многих солдат, у которых были разрушены отдельные участки мозга. Из-за подобных повреждений у таких пациентов была ограничена способность адекватно приспосабливаться к условиям окружающей среды. Эти солдаты реагировали на самые разные стимулы шоком, тревогой или защитными реакциями. Наблюдая за такими пациентами и за нормальными людьми, пребывающими в состоянии кризиса, мы можем лучше понять биологические аспекты динамики тревоги любого организма15.

Основной тезис Гольдштейна гласит: тревога есть субъективное переживание живого существа, оказавшегося в условиях катастрофы. Организм попадает в условия катастрофы, где не может адекватно реагировать на окружающую среду и поэтому чувствует угрозу для своего существования или для ценностей, жизненно важных для существования. “Условия катастрофы” не всегда сопровождаются бурными эмоциями. Их может создать и просто появившаяся в голове мысль об опасности. Уровень интенсивности не играет здесь решающей роли, скорее это вопрос качества переживания.

Пациенты с повреждениями головного мозга, которых наблюдал Гольдштейн, использовали самые различные способы для того, чтобы избежать катастрофической ситуации. Одни из них, например, начинали навязчиво поддерживать вокруг себя порядок — с чрезмерной аккуратностью раскладывали свои вещи в тумбочке. Встречаясь с беспорядком (если, например, кто-то переложил на другое место их ботинки, носки и т.п.), они были не в состоянии адекватно отреагировать на подобное изменение, и у них возникала сильная тревога. Другие, когда их просили написать свое имя, выводили его в самом уголке листа; любое открытое пространство (или “пустота”) представляло собой ситуацию, с которой они не могли справиться. Они избегали любых изменений окружающей среды, поскольку не могли адекватно оценить новые стимулы. Во всех этих случаях мы имеем дело с пациентом, не способным справиться с требованиями, которые предъявляет ему окружающий мир, пациентом, не умеющим применять свои основные способности. Нормальный взрослый человек, разумеется, в состоянии справиться со многими стимулами, но по сути своей проблема “организм в условиях катастрофы” остается такой же. Объективно при таком состоянии можно наблюдать нарушение поведения. Субъективным аспектом этого состояния является тревога.

Существует представление, что организм — это набор различных влечений, и когда на пути влечения встает препятствие, возникает тревога. Но Гольдштейн не согласен с подобной точкой зрения. По его мнению, у организма есть лишь одно стремление — стремление актуализировать свою природу 16. (Обратим внимание на сходство между точкой зрения Гольдштейна и представлениями Кьеркегора о самореализации.) Основная потребность любого организма состоит в том, чтобы приспособить к себе окружающую среду и самому аде­кватно к ней приспособиться. Конечно, природа каждого организма, будь то человек или животное, отличается своеобразием. Каждый обладает своими способностями, определяющими, что же именно организм будет актуализи­ровать и каким образом. Дикое животное может успешно актуализировать свою природу в естественной среде обитания (например, в лесу), но когда его ловят и сажают в клетку, животное не способно адекватно реагировать на ситуацию и начинает вести себя безумно. Иногда организм преодолевает разрыв между своей природой и окружающей средой, отказавшись от каких-то элементов своей природы. Так, например, дикое животное в клетке может научиться избегать катастрофической ситуации, отказываясь от своей потребности свободно перемещаться. Организм, потерявший способность нормально адаптироваться, может попытаться сузить окружающий мир до такой степени, чтобы в нем можно было адекватно использовать свои способности. Таким обра­зом организм пытается избежать катастрофической ситуации. В качестве примера Гольдштейн приводит кошек из эксперимента Кэннона. Подопытным животным сделали операцию, в результате которой вышла из строя их симпатическая нервная система. В итоге кошки предпочитали оставаться около батареи, поскольку утратили способность адекватно реагировать на холод (и, следовательно, потеряли способность поддерживать свое существование в этих условиях).

По мнению Гольдштейна, в создании катастрофической ситуации, сопровождающейся тревогой, центральное место занимает отнюдь не угроза боли. Можно чувствовать боль, не испытывая при этом тревоги или страха. Подобным образом, тревогу порождает не всякая опасность. Только опасность, несущая в себе угрозу для существования организма (под словом “существование” следует подразумевать не только физическую жизнь, но и психологическую), вызывает тревогу. Это может быть угроза для ценностей, с которыми организм идентифицирует свое существование. Мне хочется добавить к рассуждениям Гольдштейна еще одно наблюдение: в нашей культуре “влечениями” или “желаниями” (психофизическими, как, например, сексуальность, или психокультурными, как, скажем, “стремление к успеху”) часто называют те явления, с которыми отождествляют психологическое существование человека. Поэтому кто-то может испытывать тревогу из-за фрустрации своих сексуальных желаний, другой оказывается в катастрофической ситуации в тот момент, когда его успех (деньги или престиж) падает ниже определенного критического уровня.

У одного студента экзамен не вызывает ни малейшей тревоги, а для другого (если от результатов экзамена зависит его карьера) это травмирующая и катастрофическая ситуация, на которую он реагирует поведенческими нарушениями и тревогой. Таким образом, у концепции “организм в катастрофической ситуации” есть две стороны: во-первых, сама объективная ситуация, во-вторых, природа организма. Даже в нормальной тревоге, сопровождающей повседневную жизнь, когда у нас “сосет под ложечкой”, можно распознать признаки катастрофической ситуации.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: