Научный консультант серии Е.Л. Михайлова 14 страница

Тревога и рыночные отношения

Все эти изменения, разумеется, отразились на формировании структуры характера современного западного человека. Поскольку первостепенное значение приобрели рыночные ценности, люди также стали цениться наподобие товара, который можно покупать и продавать. Достоинство человека стало товарной ценой, неважно, что выставлено на продажу — его умения или его “личность”. Коммерческая оценка (или, точнее, обесценивание) человека и вытекающие отсюда последствия великолепно и с глубоким пониманием выразил У. Х. Оден в своей поэме “Эпоха тревоги”. Когда молодой герой поэмы размышляет о том, как найти себе хорошую профессию, другой персонаж говорит:

... Ты тоже вскоре

Угомонишься и поймешь,

Что ты — товар для рынка, ширпотреб

С подвижною ценой или торговец,

Послушный покупателю...42

Рыночная стоимость начинает управлять самооценкой человека, так что вера в себя или “ощущение себя” (чувство идентичности своего Я) во многом отражают мнение других, и в данном случае “другие” олицетворяют собой рынок. Таким образом, экономические процессы последних веков привели не только к отчуждению человека от окружающих, но и к “самоотчуждению” — к отчуждению от самого себя. Чувство одиночества и тревоги возникает не только из-за того, что человек вынужден вступить в соревнование с ближними, но и потому, что он испытывает внутренний конфликт, касающийся ценности своей личности. Фромм прекрасно говорит об этом:

“Поскольку современный человек ощущает себя одновременно и продавцом, и выставленным на продажу товаром, его самоуважение зависит от факторов, которые находятся вне его контроля. Если он “преуспевает”, значит он ценен; если нет — значит его ценность мала. Без сомнения, это ставит под угрозу чувство защищенности. Если человек ощущает, что его ценность определяется прежде всего не человеческими качествами, а успехом в соревновании на рынке, где все подвержено постоянным переменам, в этом случае его уважение к себе нестабильно, и ему приходится постоянно требовать подтверждения своей ценности от других людей”43.

В такой ситуации человек неустанно стремится к “успеху”, поскольку это основной способ повышения самооценки и снижения тревоги. И любая неудача в соревновании угрожает разрушить ложную систему самоуважения — ложную, но единственную, которой располагает современный человек. Разумеется, это вызывает сильное чувство беспомощности и неполноценности.

По мнению Фромма, на стадии развития монополистического капитализма процесс обесценивания личности стал еще более явным. Не только рабочие, но и мелкие предприниматели, чиновники и даже потребители все более обезличиваются. Каждый человек становится винтиком в технической машине, которая слишком сложна, чтобы ее можно было хотя бы понять, не говоря уже о том, чтобы ею управлять. Теоретически существует свобода выбирать ту или иную работу или покупать тот или иной товар, но это негативная свобода, свобода выбора машины, в которой человек все равно становится винтиком. “Рынок” продолжает действовать, приводимый в движение безличными силами, которые находятся вне контроля обычного человека. Конечно, профсоюзы или союзы потребителей пытаются сопротивляться такому ходу экономики, но их усилия лишь смягчают безличный характер экономической машины, не изменяя его сути.

Способы бегства

Разумеется, у людей появляются различные “способы бегства” из ситуации отчуждения и тревоги. По мнению Фромма, самый распространенный в нашей культуре способ бегства — это механический конформизм. Человек “стремится целиком и полностью соответствовать требованиям культуры, он становится таким же, как все, и таким, каким его ожидают видеть”44. За конформизмом стоит убеждение, что “человек, отказывающийся от своего Я и становящийся механизмом, подобным миллиону механизмов вокруг него, не должен испытывать одиночества и тревоги”45. Подобный тип конформизма становится понятнее, если мы вспомним о диалектической природе свободы. В нашей культуре очень сильно развит негативный аспект свободы, то есть свобода от внешних авторитетов, стоящих над личными убеждениями, верованиями и представлениями, но в результате лишь увеличивается психологическая и духовная пустота. Поскольку отчуждение, последовавшее за свободой от авторитетов, не могло продолжаться долго, место свергнутых авторитетов заняли их заместители, “анонимные авторитеты”, по выражению Фромма, такие как общественное мнение или здравый смысл.

Современный человек получил свободу поклоняться тому, что он сам выбирает. Но, добавляет Фромм, “хотя это была великая победа над церковью и государством, которые раньше не позволяли человеку следовать велениям своей совести, мы плохо представляем себе обратную сторону этого процесса — в результате человек утратил внутреннюю способность верить во что бы то ни было, если предмет его веры не утвержден естественными науками”46. “Внутренние ограничения, навязчивые побуждения, страхи”, заполняющие пустоту, оставленную негативной свободой, создают мощную мотивацию для безличного конформизма. Человек стремится к конформизму, пытаясь убежать от одиночества и тревоги, но достигает противоположного результата — становится конформистом, отка­зываясь от своей автономии и силы, и потому делается еще беспомощнее и еще тревожнее.

Фромм описывает и другие пути бегства от одиночества — садомазохизм и стремление к разрушению. Хотя садизм и мазохизм проявляются как стремление причинить боль или испытать боль от другого человека, по своей сути они являются формой симбиотических взаимоотношений, с помощью которых человек преодолевает одиночество и устанавливает тесную связь с другими. “Все различные формы мазохизма преследуют одну и ту же цель: избавиться от своего Я, потерять себя, иными словами, сбросить с себя бремя свободы ”47. Кроме того, в мазохизме мы видим стремление человека преодолеть чувство беспомощности, став частицей “большей” силы. Стремление к разрушению (этот феномен наиболее ярко проявляется в таких социально-политических движениях, как фашизм) также выражает желание избавиться от невыносимого чувства беспомощности и одиночества. Подобные феномены станут понятнее, если мы вспомним о взаимосвязи тревоги (в данном примере тревога рождается из одиночества) и агрессии. Мы уже говорили о том, что тревога вызывает чувство ненависти, а стремление к разрушению есть одно из проявлений этого чувства.

Фашизм представляет собой сложное социально-экономическое явление, но очевидно, что психологический аспект этого феномена невозможно понять, если не принимать в расчет тревогу. Особенно важную роль в данном случае играют некоторые аспекты тревоги — чувство одиночества, своей незначительности и бессилия. Общеизвестно, что фашизм начинался с нижнего слоя среднего класса. Анализируя происхождение фашизма в Германии, Фромм описывает ощущение бессилия, которое испытывали представители среднего класса после экономической депрессии 1929 года. “Многие люди почувствовали, что они ничего не значат и ничего не могут сделать. Подобное ощущение, как мы показали, вообще свойственно людям, живущим в период монополистического капитализма”48. Этот класс чувствовал не только экономическую, но также и психологическую незащищенность, поскольку авторитеты прошлого — монархия и семья — были утеряны. Авторитарный фашизм с присущими ему садомазохизмом и стремлением к разрушению играл ту же роль, что и невротический симптом, — фашизм помогал преодолеть ощущение бессилия и отчуждения от людей и защищал от тревоги49. Если сравнить фашизм с невротическим симптомом, то можно сказать, что фашизм — это невротическая форма общественных связей.

Я полагаю, что основной недостаток рассуждений Фромма — недооценка биологической природы человека; если он и упоминает о данном аспекте, для него это не более чем формальность. Как пример можно привести следующее его высказывание: “Природа человека, его страсти и тревоги являются продуктом культуры...” Я бы на это ответил: “Нет, природа человека, его страсти и тревоги не есть продукт культуры, но продукт как биологии, откуда берут начало агрессия, враждебность, тревога и т.д., так и культуры, которая направляет или смягчает проявление этих биологических свойств”. В этом смысле критики Фромма (из них первое место занимает Маркузе) правы, когда называют Фромма ревизионистом. Но, тем не менее, ранние книги Фромма содержали новые и глубокие идеи, которые оказали огромное влияние на мышление в Соединенных Штатах. Выше я в основном опирался на книгу Фромма “Бегство от свободы”. Его работа “Человек за себя”, хотя во многом она является развитием идей Хайдеггера, также представляется мне достаточно важной, и отчасти я использовал и ее.

Кардинер: психологический рост человека

в западной культуре

Кардинер проанализировал жизнь обитателей Плейнвилля, небольшого городка, расположенного на Среднем Западе в сельской местности, и сделал выводы о том, как происходит психологический рост человека западной культуры. Его исследование представляет собой ценный подход к культурологическим истокам тревоги, отличающийся от подхода Фромма. Кардинер сосредоточил свое внимание на базовой структуре личности западного человека, которая, по его мнению, за последние 2000 лет изменилась незначительно, Фромма же интересует структура характера западного человека в конкретный исторический период. На примере жизни жителей Плейнвилля Кардинер описывает процесс психологического роста человека, порождающий тревогу, и кратко говорит о том, как этот специфический для западного человека процесс проявляется в истории западных людей50.

Кардинер обнаружил у обитателей Плейнвилля явные проявления тревоги и враждебные взаимоотношения. У жителей города доминировало стремление к достижению социального престижа. Процесс соревнования, ведущего к достижению этой цели, с одной стороны, позволял людям обрести чувство собственной ценности, с другой же стороны, влек за собой потерю уважения к себе, чувство неполноценности и неудачи. Кардинер задает следующие вопросы: как стремление к престижному положению в обществе стало доминирующей целью, почему достижение этой цели неизбежно предполагает соревнование, почему это порождает тревогу и враждебные взаимоотношения? Чтобы ответить на эти вопросы, было необходимо выявить общие закономерности процесса психологического роста, свойственные жителям Плейнвилля.

Первой особенностью индивидуального роста жителя Плейнвилля — и, как обобщает Кардинер, вообще человека западной культуры — являются сильные эмоциональные взаимоотношения с матерью. Если сравнить жизнь ребенка в примитивных культурах с жизнью ребенка в Плейнвилле, то второй получает гораздо больше материнской заботы и защиты. Родители в значительной степени удовлетворяют его эмоциональные потребности. Это закладывает у ребенка основы для чувства собственной ценности. Такое благоприятное эмоциональное развитие в раннем детстве способствует образованию как сильного Эго, так и сильного Супер-Эго, при этом происходит процесс идеализации родителей. Хотя тесные взаимоотношения с матерью могут привести к развитию пассивности и чрезмерной эмоциональной зависимости, когда позже человек будет переживать кризисы, обычно влияние этих факторов конструктивно, они закладывают надежные основы для развития личности.

Вторая же характеристика психологического развития — установка табу с помощью дисциплины, которую прививают родители. С точки зрения Кардинера, эти табу относятся главным образом к сексуальности и опрятности при пользовании туалетом. Этот фактор препятствует психологическому росту, который был начат так конструктивно. У ребенка появляются сомнения в родительской заботе и удовлетворении эмоциональных потребностей, которые культивировались с помощью этой заботы. Раньше ребенок мог получать удовольствие от того, что Кардинер называет “функцией расслабления”, теперь эта возможность подавляется. Подобный конфликт может привести к нескольким последствиям. Отнятая возможность получать удовольствие может вызвать чувство ненависти. Агрессивные чувства могут быть направлены на родителей — в этом случае они обычно вытесняются тем сильнее, чем интенсивнее чувство. Или же у ребенка развивается враждебное отношение к братьям и сестрам, которые представляются ему соперниками, поскольку они также претендуют на эмоциональную поддержку родителей. Ребенок привык получать такую поддержку, но тут она оказалась под угрозой. Поскольку удовлетворение эмоциональных потребностей ассоциируется прежде всего с родителями (особенно с матерью), тревога, связанная с лишением удовольствия, может усилить зависимость ребенка от матери. Иногда же, хотя гораздо реже, возникает зависимость от отца. В этих случаях родители начинают играть слишком важную роль в качестве средства для снижения тревоги. Наконец, — и эта особенность очень важна для человека западной культуры — ребенок начинает придавать чрезмерное значение послушанию. Тогда послушание становится важнейшим средством снижения тревоги, и, соответственно, непослушание вызывает чрезмерное чувство вины и тревоги.

Личность, развивающаяся таким образом, несет в себе — по выражению Кардинера — высокий “эмоциональный потенциал”, но в то же время страдает от невозможности прямо выразить свои эмоции, поскольку соответствующие действия заблокированы. У такой структуры характера есть своя позитивная сторона, которая выражается в продуктивности западного человека. Но есть тут и сторона негативная: такой человек чаще ощущает тревогу.

Как же конкретные поводы для тревоги (тревога, связанная с успехом, с соревнованием за социальное положение в обществе и т.д.) жителей Плейнвилля — и западного человека вообще — связаны с типичным развитием ребенка? Кардинер, как и Тоуни или Фромм, особенно подчеркивает то огромное значение, которое при этом обретает успех.

“Стремление к успеху, одобряемое обществом, позволяет компенсировать все неприятные переживание, связанные с лишением удовольствия и с подавлением “функции расслабления”. Пока человек стремится к успеху или к надежному положению, он имеет право претендовать на самоуважение”51.

Способность к самовыражению, хорошо развитая у человека западной культуры, направляется на достижение почетного положения в обществе или богатства как символа престижа. “Стремление добиться успеха обладает такой огромной силой потому, что успех отождествляется с самосохранением и самоуважением”52. Личность, выросшая в нашей культуре, испытывает сильную потребность в самоуважении, и в то же время эта потребность фрустрирована. Именно поэтому, когда человек западной культуры испытывает тревогу, он прилагает усилие, чтобы восстановить в себе самоуважение, стремясь к новому успеху.

Кроме того, враждебные взаимоотношения внутри общества также побуждают людей соревноваться друг с другом. Как считает Кардинер, агрессию порождают также подавленные стремления к получению удовольствия. Общество само усиливает враждебные взаимоотношения, поскольку человек, лишенный возможности получать удовольствие, вступает в группы, которые создают запрет на удовольствие для других людей (например, сплетня). Враждебное отношение находит выход в агрессивном соревновании, одобряемом обществом (как правило, это соревнование в работе). Но враждебные взаимоотношения и агрессия мешают человеку развивать связи дружбы с окружающими, поэтому в нем растет чувство одиночества. Люди Плейнвилля, как и вообще люди западной культуры, сформированы для тесных отношений с другими и испытывают потребность в таких взаимоотношениях, поскольку в раннем детстве пережили позитивные эмоциональные отношения с матерью. Взрослые граждане вступают в такие клубы, как Ротари-Клуб, Лайонс или Клуб оптимистов. Но уста­новлению взаимоотношений препятствуют другие факторы, входящие в характер западного человека, — враждебное отношение к окружающим, выражающееся в агрессии и соревновании.

Очевидно, что анализ Кардинера открывает важные закономерности развития западного человека. Но тут возникает вопрос, неразрывно связанный с точкой зрения, уже изложенной на страницах этой книги: действительно ли причиной конфликта, который влечет за собой тревогу и агрессию, являются родительские табу, лишающие ребенка возможности получать удовольствие? Не являются ли подобные табу просто той ареной, на которой сильнее всего проявляется контроль родителей над ребенком, тот контроль, который огра­ничивает нормальное стремление ребенка к росту? В настоящей книге предпочтение отдается второй точке зрения.

По моему мнению, контроль родителей и подавление развития ребенка, а также произвол родителей при обучении ребенка дисциплине существенным образом влияют на рост ребенка. Сексуальные же запреты и приучение к опрятности — это одна из форм (на некоторых стадиях культуры, как можно видеть в жизни Плейнвилля, — основная форма) борьбы между ребенком и родителями. Как мне представляется, наиболее важным психологическим источником тревоги является такое описанное Кардинером свойство западной культуры, как непо­следовательность родителей при воспитании детей. Об этом же говорит и анализ общества алорезов, где, как установил Кардинер, поведение родителей при воспитании детей отличается непостоянством и строится на обмане, так что ребенок не может доверять подобным взаимоотношениям. Взрослые в таком обществе одиноки, недоверчивы и тревожны.

Каким же образом соревнование за почетное место в обществе превратилось в процессе исторического развития в основную цель западного человека? Мы уже упоминали мнение Кардинера о том, что базовая структура личности современников Иова или Софокла и теперешнего жителя Нью-Йорка примерно одинакова. Как он считает, для развития любого человека западного общества типичны следующие черты: забота родителей в раннем детстве, а затем многочисленные табу и системы контроля над импульсами, порождающие враждебное отношение и агрессию. Обычно при этом существует жесткая система послушания родителям со своими наградами и наказаниями, которые позволяли управлять системой запретов и той агрессией, которую эти запреты вызывали. По мнению Кардинера, в течение средних веков подобный контроль осуществлялся за счет неизменной композиции семьи, с помощью власти феодального господина, а также посредством религиозной системы посмертных наград и наказаний. Послушание семье, феодалу и церкви снижало тревогу человека.

Когда в эпоху Ренессанса подобные средства контроля оказались неэффективными, их заменила забота о социальном благополучии (успех, престиж). Этому способствовало развитие наук и возникновение капитализма. Ценность человека стала зависеть от престижного положения в обществе; человек стал бороться против внутреннего напряжения и тревоги с помощью стремления к успеху, который равнозначен социальному благополучию. Враждебные отношения в обществе и агрессия, над которыми потеряли контроль церковь, семья и феодальная система, стали мотивом соревнования, с помощью которого человек пытается утвердить ценность своего Я.

Мне хочется сделать одно замечание относительно утверждения Кардинера, что со времен Иова до наших дней личность западного человека претерпела сравнительно мало изменений. Действительно, если говорить о базовой структуре личности, то между греком, жившим за пять веков до нашей эры, и современным жителем Нью-Йорка больше общего, чем между кем-либо из них и эскимосом. Но нам очень важно понять, почему на протяжении своей истории западный человек менялся. Мы уже цитировали вопрос Манхейма: “Почему средние века и эпоха Ренессанса порождают такие разные типы людей?” Возможно, сама концепция “базовой структуры личности” не позволяет понять, как меняется структура характера в различные периоды истории. Но главная проблема заключается в том, что Кардинер игнорирует историческую относительность любых представлений, в том числе и тех представлений, на которых базируется современная психология. Я уже говорил о том, что без чувства исторической относительности нет подлинного исторического сознания.

Глава седьмая

Теории тревоги: подведение итогов и синтез

Я намеренно употребляю слово “гипотезы”. Это [создание гипотетической теории тревоги] является крайне трудной задачей — не потому, что у нас не хватает материалов наблюдений, это распространенные и всем знакомые феномены, тем не менее, представляющие собою загадку. И дело не в том, что теоретические представления, возникающие вокруг этих феноменов, носят слишком отвлеченный характер. Нет, это именно вопрос формулировки гипотез, то есть поиск правильных абстрактных идей и попытка приложить их к сырому материалу наблюдений таким образом, чтобы навести в нем порядок и достичь более ясного понимания.

Зигмунд Фрейд. “Тревога”, Новые вводные лекции

В настоящей главе мы займемся поиском синтеза всех теорий и фактов, о которых шла речь в предыдущих главах. Мы попытаемся, как говорил Фрейд, “найти правильные абстрактные идеи”, чтобы “навести порядок” в этом материале и “достичь ясного понимания”. Мы ставим перед собою цель, насколько это возможно, создать всестороннюю теорию тревоги, когда же различные теории невозможно интегрировать между собой, мы рассмотрим их принципиальные отличия друг от друга. Кроме того, в этой главе прямо или косвенно выражена и моя личная точка зрения на проблему тревоги.

Природа тревоги

Многие ученые и исследователи, занимавшиеся проблемой тревоги, — например, Фрейд, Гольдштейн и Хорни, — согласно утверждают, что тревога является расплывчатым опасением и что главное отличие страха от тревоги заключается в том, что страх представляет собой реакцию на конкретную опасность, в то время как объектом тревоги является опасность неконкретная, “неопределенная”, “лишенная объекта”. Особенностью тревоги является ощущение неуверенности и беспомощности перед лицом опасности. Природу тревоги легче понять, если мы зададим вопрос: на что направлена угроза, вызывающая тревогу?

Допустим, я студент колледжа, иду к стоматологу, который должен удалить мне зуб. По пути я встречаю преподавателя, которого глубоко уважаю; я занимался у него в этом семестре и общался с ним. Он проходит мимо, ничего мне не сказав, даже не поздоровавшись. Отойдя от него, я чувствую ноющую боль “в душе”. Неужели я не достоин его внимания? Я никто, я — ничтожество? Когда стоматолог хватает мой зуб щипцами, я ощущаю страх — гораздо более интенсивный, чем чувство тревоги после встречи с преподавателем. Но когда я встаю с кресла, этот страх уже позади. А муки тревоги остаются со мной весь день, подобное чувство может появиться и в моем сновидении в эту ночь.

Таким образом, чувство опасности при переживании тревоги не обязательно должно быть более интенсивным, чем чувство страха. Но чувство тревоги охва­тывает человека на более глубоком уровне. Это угроза самой “сердцевине” или “сущности” моей личности. Мое самоуважение, ощущение самого себя как личности, внутреннее чувство моей ценности — такими несовершенными словами можно описать то, чему угрожает тревога.

Я предлагаю следующее определение тревоги: тревога есть опасение в си­туации, когда под угрозой оказывается ценность, которая, по ощущению человека, жизненно важна для существования его личности. Это может быть угро­за физическому существованию (угроза смерти) или же существованию психологическому (потеря свободы, бессмысленность). Или же опасность может относиться к еще какой-либо ценности, с которой человек идентифици­рует свое существование (патриотизм, любовь другого человека, “успех” и так далее). Случай Нэнси, о которой речь пойдет ниже (глава 8), является при­мером последнего рода: любовь жениха для нее тождественна существованию. Нэнси говорит: “Если он разлюбит меня, для меня все будет кончено”. Ощу­щение безопасности ее Я зависит от того, как другой человек ее любит и принимает.

Отождествление конкретной ценности с существованием личности ярко представлено в словах Тома1, который боялся потерять работу и вернуться к жизни на государственное пособие: “Если я не могу прокормить свою семью, мне надо пойти и утопиться”. Он говорит о том, что если окажется не в состоянии сохранить самоуважение, зависящее от обязанности зарабатывать деньги, вся его жизнь теряет смысл, и тогда неважно, существует он или нет. И он готов подтвердить свои слова, совершив самоубийство, чтобы прекратить такое существование. Поводы для тревоги у каждого человека индивидуальны, поскольку они зависят от ценностей, на которые опираются люди. Но всегда при тревоге человек чувствует, что под угрозу поставлена какая-то ценность, жизненно важная для его существования и, следовательно, для безопасности его личности.

Описывая тревогу, ее часто называют “размытым” или “неопределенным” ощущением, но это не означает, что тревога менее мучительна, чем другие сильные чувства. При прочих равных условиях тревога мучительнее, чем страх. Не следует также на основании этих описаний делать вывод о том, что главной психофизиологической особенностью тревоги является то, что это генерализованная реакция, охватывающая весь организм. Другие эмоции, например страх, ярость и злость, также являются реакциями всего организма. Скорее размытость и не­определенность тревоги относится к тому уровню личности, на который направлена потенциальная угроза. Различные страхи, переживаемые человеком, основаны на его системе безопасности, которая развивается в течение жизни; тревога же ставит под угрозу саму эту систему безопасно­сти. Каким бы неприятным ни было переживание страха, опасность при этом можно локализовать в пространстве и к ней, хотя бы теоретически, можно приспособиться. Страх есть отношение организма с определенным объектом, если этот объект можно устранить — с помощью борьбы или бегства, — чувство опасности исчезает. Но поскольку тревога охватывает основы (сердцевину, сущность) личности, человек не может занять положение вне ее, не может объективировать опасность. Поэтому перед лицом подобной угрозы человек бессилен. Нельзя бороться с тем, чего ты не знаешь. О тревоге говорят, что она “охватывает” или “заполняет”; человек испуган, но не знает точно, чего он боится. Поскольку вызывающая тревогу угроза направлена на ценности, жизненно важные для безопасности личности, а не на что-то вторичное, некоторые авторы, например Фрейд и Салливан, описывают тревогу как “космическое пере­живание”. Она, действительно, является “космическим переживанием”, поскольку поражает все наше бытие, распространяется по всей нашей субъективной вселенной. Мы не можем встать в стороне от тревоги и объективировать ее. Мы не можем посмотреть на нее со стороны, поскольку она поражает саму способность смотреть, само наше восприятие.

Эти соображения помогают нам понять, почему тревога кажется субъективным переживанием, лишенным объекта. Когда Кьеркегор подчеркивает, что тревога связана с внутренним состоянием человека, а Фрейд утверждает, что при тревоге объект “игнорируется”, это не значит (или не должно значить), что опасность, вызывающая тревогу, есть нечто маловажное. Также и выражение “лишенная объекта” говорит не только о том, что опасность, как это бывает в случае невротической тревоги, вытеснена в бессознательное. Правильнее было бы сказать так: тревога потому лишена объекта, что она поражает основание психологической структуры личности, на котором строится восприятие своего Я, отличного от мира объектов.

По утверждению Салливана, Я человека развивается для того, чтобы защитить его от тревоги. Верно и обратное утверждение: усиление тревоги сужает поле самосознания. Чем сильнее тревога, тем меньше осознание своего Я как субъекта, обращенного к объектам во внешнем мире. Осознание своего Я прямо пропорционально осознанию объектов внешнего мира. При появлении тревоги нарушается способность отличать субъективное от объективного — тем сильнее, чем интенсивнее тревога. Отсюда идет выражение, что “тревога нападает сзади”; точнее было бы сказать, что она нападает со всех сторон одновременно. Чем сильнее тревога, тем в меньшей мере человек способен увидеть себя отдельно от стимула, следовательно, тем меньше он способен оценить стимулы. В различных языках о страхе чаще говорят “у него страх”, а о тревоге — “он тревожен”. В наиболее тяжелых случаях тревоги человек переживает “растворение своего Я”, такие случаи встречаются в клинической практике.

Гарольд Браун испытывает подобное переживание, когда он говорит, что “боится сойти с ума”, — это выражение часто используют пациенты, которые боятся такого “растворения”. Кроме того, Браун говорит, что его “чувства потеряли определенность и четкость, даже сексуальные чувства” и что такая эмоциональная пустота “невыносима”. (Не исключено, что большое значение, которое в нашей стране и в современном западном мире придают сексуально­сти, объясняется попыткой человека, живущего в дезинтегрированном обществе, ухватиться за какое-то определенное ощущение, чтобы спастись от тревоги.) Внешнему наблюдателю очень трудно понять переживания человека, испытывающего сильную тревогу. Браун говорит о своих друзьях: они “ожидают, что тонущий человек [то есть сам Браун] должен плыть, но не понимают, что под водой у него связаны руки и ноги”.

Кратко резюмируем сказанное выше: тревога “лишена объекта”, потому что она ставит под угрозу саму основу, на которой строится безопасность человека, а поскольку именно эта основа позволяет человеку воспринимать себя как Я по отношению ко внешним объектам, нарушается также и способность отличать субъективное от объективного.

Поскольку тревога ставит под угрозу основы человеческого Я, на философском уровне тревога является осознанием того, что Я может прекратить свое существование. Тиллих называет это угрозой “небытия”. Человеческое Я обладает бытием; но это бытие может прекратиться в любой момент. Смерть, переутомление, болезнь, разрушительная агрессия — все это примеры небытия. В сознании большинства людей нормальная тревога ассоциируется со смертью, и, действительно, это наиболее распространенная форма нормальной тревоги. Но существованию человеческого Я угрожает не только физическая смерть. Я исчезает при потере смысла — психологического или духовного, — который тождественен существованию Я, это называют “угрозой бессмысленности”. Кьеркегор утверждал, что тревога есть “страх перед ничто”; можно понимать эти слова так, что человек, перед которым стоит угроза бессмысленности, боится превратиться в ничто. Как мы увидим ниже, смелое и конструктивное обращение с тревогой исчезновения и проработка этой тревоги в конечном итоге усиливают чувство своего Я, отличающегося от объектов и от небытия, делают опыт существования человеческого Я интенсивнее.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: