Явление рефлексивной симметрии

Введем теперь понятие о рефлексивной симметрии. Начнем с примера. Известный художник Рокуэлл Кент отправляется на утлом суденышке в плавание по Магелланову проливу с целью написать книгу о своем путешествии [См.: 5]. В попутчики он берет моряка Вилли, пьяницу и аван­тюриста, которому просто все равно, куда плыть. И вот представьте себе теперь этих двух столь разных людей среди скал Магелланова пролива. Они делают, казалось бы, одно и то же: возятся с парусами, мокнут под дождем, сидят у костра на неприютном берегу Огнен­ной Земли... Но живут они точно в разных мирах, ибо Р. Кент в отличие от своего попутчика пишет книгу. Правда, пишет он ее пока только в своей голове, но это не имеет значения.

Вдумайтесь в это: одна и та же объективная ситуация, одни и те же действия, даже один и тот же непосредственный результат, но миры разные, ибо различны конечные ценностные установки и различно поэтому все осмысление событий. Такого рода акты деятельности, которые совпадают по своему кон­кретному материалу, но отличаются в сфере ценностного осмысления, мы и будем называть рефлексивно симметричными [См.: 6].

Рефлексивная симметрия – явление очень общее, и его детальный ана­лиз далеко увел бы нас от обсуждаемой темы. Но несколько слов надо сказать именно для того, чтобы посмотреть затем и на интеллигент­ность с этой более общей точки зрения. Представьте себе химика, который, осуществив химическую реакцию, получает новое вещество. Что перед нами – производственный акт или научный эксперимент? Очевидно, что все зависит от целевых установок: одно дело, если цель – полученное вещество, другое – если знание о способах его получения. Вообще производственная и познаватель­ная деятельность рефлексивно симметричны на первых этапах своего форми­рования – вплоть до развитого разделения труда, которое эту симметрию нару­шает.

Но вернемся к эксперименту. Ситуация на самом деле сложнее, чем мы это представили. Вот что пишут по этому поводу известные социологи науки Гилберт и Малкей: «Является ли... данный комплекс действий экспериментом, попыткой косвенным образом добиться увеличения ассигнований на исследования или поддержать профессиональную репутацию, заполучить большее число сотрудников, а может быть, имеет место несколько мотивов или все они сразу в зави­симости от контекста, в котором действующее лицо говорит или пишет о своих действиях? Если действительности соответствует второй вариант – а мы утверждаем, что так оно обычно и бывает, – то “подлинное значение” рассматриваемых явлений вариабельно и зависит от контекста» [7, с. 21].

Иными словами, в зависимости от контекста все можно представить в виде целого ряда попарно симметричных актов. Но интересно следующее: «Присутствие при оригинальном лабораторном эксперименте и непосредственное наблюдение за ним, – продолжают авторы, – вовсе еще не гарантия безогово­рочно точной характеристики данного действия» [Там же, с. 21]. Это означает, что рефлексивная симметрия открывает широкие возможности имитации научной деятельности, когда последняя подменяется достижением, на­пример, карьерных или аналогичных целей, далеких от науки, что приводит к разложению научного сообщества [См.: 8].

Мир статистика Ершова и мир Бам-Грана – это тоже рефлексивно симмет­ричные миры. В каждом из них люди вынуждены есть и пить, одеваться и отап­ливать жилище. В рамках одной и той же ситуации они будут столь же похожи, как Р. Кент и его попутчик. И все же это очень разные миры, ибо в одном люди воспроизводят свое физическое существование, а в другом пишут об этом книгу. Последнее следует, разумеется, понимать не в буквальном, а в метафорическом смысле, ибо любые наши акции – это своеобразный текст, который читают дру­гие люди. Но хотя текст в данном случае – это метафора, именно аналогия с ху­дожником позволяет глубже осознать суть интеллигентности. Э. Золя писал: «Если вы спросите меня, зачем я, художник, пришел в этот мир, я отвечу вам: «Я пришел, чтобы прожить свою жизнь во всеуслышание» [9, с. 21]. Именно во всеуслышание, но не ради позы, не ради демонстрации себя, а просто потому, что интеллигентному человеку в принципе нечего скрывать, нечего, ибо он пришел в этот мир, чтобы, выражаясь словами Некрасова, сеять «разумное, доброе, вечное».

Но могут спросить: а где критерий этой разумности и вечности? Где критерий добра? Кто и на каком основании может претендовать здесь на роль судьи? Ответ может быть только один: нет ни критериев, ни суда, если не считать суд истории, есть только искания. «Религиозность, – писал Т. Манн, явно понимая под религиозностью духовность, – это вдумчи­вость и послушание; вдумчивое внимание к внутренним изменениям, которые претерпевает мир, к изменчивой картине представлений об истине и справедливости; послушание, которое немедля при­спосабливает жизнь и действительность к этим изменениям, к этим новым представлениям и следует таким образом велениям разума» [10, с. 189]. Нам представляется, что охарактеризованные так вдумчивость и послушание как раз и выражают суть интеллигентности.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: