Несколько слов в защиту личности

А теперь вернемся на землю с теоретических высот. Интеллигентность с изло­женной точки зрения – это вовсе не характеристика какой-то социальной про­слойки, это характеристика ценностных ориентации личности. Беда, однако, в том, что обращать внимание на такое явление, как личность, никогда не было в тра­дициях нашего отечественного марксизма. Где уж разглядеть в дыму и грохоте классовых боев неповторимое своеобразие отдельного человека, его несоответ­ствие всем общепринятым шаблонам, его способность подняться в своем мыш­лении выше исторических коллизий.

«...Человеческой личности уже нет на свете... – писал В. В. Воровский в 1906 г., – она давно разменялась на личности предпринимателя и рабочего, земледельца и батрака, торговца и крестья­нина, интеллигента и полицейского. “Идея” человеческой личности воплотилась в реальные очер­тания общественных классов, и каждый из этих классов по-своему понимает задачи личности, по-своему отстаивает ее интересы, по-своему стремится обеспечить ее будущее» [11, c. 366].

Итак, личность исчезла, ее уже нет на свете, есть только персонификация социальных ролей в системе производства и распределения. Но при такой абстракции у людей естественно остаются только материальные интересы, а интел­лигентность исчезает, ибо ее просто не может быть. Не может быть и многого другого: свободы личности, уважения к личности, неприкосновенности личности... Все эти понятия «не работают» применительно к социальным ролям. Увы, но ус­тановка, так четко осознанная Воровским более восьмидесяти лет тому назад, в той или иной форме довлеет над нами до сих пор. Довлеет, если не теоретически, то практически. Она пронизывает все стороны нашей жизни, ибо мы до сих пор не научились уважать личность, а главное – ценить ее.

А теперь вдумайтесь в один эпизод из автобиографии А. Грина, и пусть этот мудрый и отнюдь не детский писатель послужит нам еще раз.

Ученик городского училища разговаривает на уроке. «Гриневский! – говорит ему преподаватель Терпугов. – Помяни мое слово, что не миновать тебе скамьи подсудимых!» Дальнейшее Грин описы­вает следующим образом: «Разговаривая с соседом, я в то же время ел принесенного на завтрак рябчика. Я встал и запустил рябчика в Терпугова. Рябчик шлепнулся о виц-мундир и упал на пол». И что же дальше? А дальше инспектор училища и другие признают пра­воту ученика и неправоту учителя! Можете вы представить что-либо подобное в нашей советской школе? Если нет, то это значит, что в училище времен А. Грина существовала личность ученика, а теперь ее не признают. А если личность не признают, то выжить ей трудно.

А потом еще одна деталь в рамках того же эпизода: Гриневский воспринимает слова Терпугова как крайнее оскорбление, иначе он не запустил бы рябчиком. Грин пишет: «Весь дрожа, со слезами обиды и гнева, я, выйдя, немедленно направился домой и рассказал отцу, что случилось». Да и отец реагирует весьма странно: «Первый раз произошло, что отец меня не бранил...» Нет, странное было время, странное, ибо произойди все сейчас, так ученик бы не оскорбился, а если бы оскорбился, то отец бы не понял. Уж слишком много, вероятно, нас унижали и оскорбляли, так много, что и чувствительность притупилась, и чувство собственного достоинства уже не срабатывает. А. П. Чехов, описывая свое путешествие на Сахалин, пишет, что некоторых каторжников так часто секли, что они уже перестали это воспринимать как наказание. О какой же тут можно говорить личности!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: