Образы взрослых опекунов, предлагаемые девушкам окружающей культурной средой 3 страница

Когда мои сыновья стали уходить из дома по своим делам, между ними и их отцом, который хотел их кон­тролировать, возникло напряжение.

— Ты ушел в таком-то часу. Что ты делал?

Ничего страшного в этом нет, если это говорится раз-другой. Мой муж установил порядок «до полу­ночи», а Жан пришел позже. И решил уйти из до­ма. Младший остался, но перестал разговаривать с отцом. Он нашел себе другое прибежище и другое общение.

Молодые люди, которые в 1988 году остаются дома, больше всего ценят семью, верность, любовь, здоро­вье. Это запоздалые подростки.

Внешний вид молодых не более чем дань моде. Не групповое ли это самоутверждение, манера одевать­ся, или это самозащита?

Одно связано с другим. Требование быть одинаково одетыми от шести до одиннадцати лет потом, в отро­честве, рождает парадоксальные различия между ни­ми. Именно потому, что они не хотят быть похожими друг на друга внутренне, они носят одинаковую одеж­ду. Они делают вид, что совершенно не интересуются своим внешним видом и мнением своих товарищей, в то время как единственные, от кого они зависят, — это папа с мамой.

На стадии отрочества наблюдается та же са-мая «маскировка»: они мечтают об одежде своего клана, о своем «прикиде» — панки, рокеры, «баба́ кул», «нью вейв»... Подлинную непохожесть моло­дые прячут внутри. Мой сын Жан никогда не об­ращал внимания на то, что он носит... кроме обу­ви: ему хотелось иметь остроносые ботинки — тогда такие были в моде. Он носил безвкусные, на мой взгляд, вещи. С подметками плохого качества. Они быстро снашивались. Но остроносые ботинки были для него чем-то вроде фетиша. Меня это удивля­ло. У мальчиков бывает гомосексуальный период, когда они проявляют преувеличенное внимание к своей одежде.

Наблюдение противоречивого свойства. Значение обуви для разутого поколения... Молодым нравится ходить босиком круглый год.

Современные мальчики придают большее значе­ние обуви, чем девочки. Они покупают чилийскую и бразильскую обувь. У моих детей были деньги на по­купку одежды. Они сами ходили в магазины и поку­пали себе вещи. Однажды Жан попросил меня пойти с ним, чтобы продавщица на него «не давила»: «Ты не будешь на меня давить. А она хочет, чтобы я купил то, что мне не нравится». Он говорил «да», что бы ему ни предлагали.

— Ты со всем соглашаешься.

— Я соглашаюсь, потому что жду, что ты решишь за меня.

Гриша совершенно не интересовался тем, что и как на нем надето. Он мог купить пуловер и прийти до­мой с разорванным рукавом, даже не помня, за что он зацепился.

— У тебя порван рукав...

— А-а, зато не жарко!

Отрочество — очень подходящее время для того, чтобы научить подростка как можно раньше нести за себя ответственность, не споря с ним.

Не оспаривать — не значит одобрять. В атмосфере взаимного доверия глобальное отрицание есть взаим­ное право. Не глобальное отрицание личности, нет, речь идет об отказе от общих установок, когда люди уславливаются о сосуществовании при явных разно­гласиях между собой и делают это при открытых две­рях.

Когда молодые хотят покинуть семейную среду и испытывают трудности: им уже восемнадцать — двадцать лет, а взрослые злоупотребляют своей властью, — тогда и рождается этот варварский неологизм «парентэктомия» (семейное хирургиче­ское вмешательство), будто речь идет об ампута­ции.

Парентэктомия! Хирургический образ выглядит жестоко, но он правильно выражает необходимость «резать по живому», чтобы запоздалый подросток смог наконец освободиться от семейных пут.

Ваше отрочество? Что более всего запомнилось вам о той поре?

Терпение. Я знала, что должна ждать. Я знала, что уйти не могу, у меня не было ни единого су, я даже не могла купить билет на автобус. У меня не было никакой свободы для маневра. И я терпеливо сносила свое положение, имея в виду единственную перспек­тиву — получить возможность жить сама по себе, ког­да достигну совершеннолетия.

Если у подростка есть какой-нибудь проект, пусть даже долгосрочный, это его спасет. Нужно, чтобы что-то питало его замыслы. Это то, что делает ожидание терпимым, когда ты в чистилище юности, в состоянии бессилия и экономической зависимости. Мать помог­ла мне понять то, чего именно я хотела, самим фак­том своего сопротивления.

II часть

Время испытаний

Если бы обществом поощрялось стремление подростков к самовы­ражению, это поддержало бы их в трудный период роста.

Франсуаза Дольто

9 глава

Бунтовщики от психиатрии.
Молчаливый психоанализ

Педиатры медицинских учреждений, специа­лизирующихся на подростковом возрасте, замечают разрыв между внешним безразличием подростка и несформулированным желанием стать объектом врачебного интереса.

Гинеколог Давид Элиа ведет работу в ассоциации «Пять миллионов подростков». Он изучает поведе­ние подростков, какую бы социально-культурную среду они ни представляли. Налицо общие черты у представителей молодого поколения всех стран.

Опрошенные педиатры замечают одну и ту же особенность: подростки (больше мальчики, чем де­вочки до пятнадцати лет) приходят по причинам соматического характера (проблемы возмужания, угри, сколиоз, астения). Они молчат, стоят, опу­стив голову. А потом эти юноши и девушки жалу-ются, что педиатры интересуются не ими, а толь­ко тем, с чем они пришли на консультацию.

И уходят разочарованными, если с ними всерьез не поговорили. Но педиатры не могут отвечать на вопро­сы, которых им не задают. Спрашивающей стороной должны быть подростки, но они молчат. Контакт не устанавливается.

Американцы создали специальные службы для старшеклассников. Так же как есть специальные службы для раннего возраста, старческого и т. д. По мнению профессора Дешампа из Нанси, это не при­мер для подражания. Он сомневается, хорошо ли для Франции то, что хорошо для Соединенных Штатов: слишком много гипноза, лекарств, транквилизато­ров, чтобы снять страхи. Вместо того чтобы по­говорить с подростком, врач норовит выписать ему успокаивающее.

Точно так же поступают с детьми, которые не могут заснуть: пихают в них таблетки, в то время как доста­точно просто поговорить с ними — как у них дела, что не получается. Если у подростка сложилось настолько негативное восприятие врача, то лишь потому, что пе­диатр не проявил ожидаемой от него тонкости, оказав­шись просто инструментом власти или просто «тупым», он не понял, что молодые люди, которые приходят на консультацию, ждут от него чего-то большего, чем ре­цепт на болеутоляющее средство. Взрослые совсем не думают о роли слова в отношениях с подростками, так же как они не думали об этом, когда те были грудны­ми детьми. Надо бы спросить: «Девочки бросают тебя или ты бросаешь их?» Это хороший вопрос. Или так: «Твои приятели ходят куда-нибудь только с мальчи­ками или есть такие, кто ходит с девочками?» Не надо прямо спрашивать о самом подростке. Гомосексуаль­ность подростков — явление нормальное. Они всегда очень боятся, что с ними начнут говорить о «педиках», это для них оскорбление с тех пор, как они стали хо­дить в детский сад. «У тебя приятели дружат только с мальчишками или кто-нибудь встречается и с де­вочками? С любимыми?» Тогда подростки начинают говорить с вами о других. Вот направление, в котором нужно думать, которое позволяет установить диалог и вызвать на ответ. Разговор о товарищах помогает перейти к разговору о нем самом.

Возьмем такой пример: мальчик встречается с де­вочкой, которая, не будучи гомосексуальной, дума­ет, что ей нравятся девочки. Между ними возникает что-то вроде дружеского соучастия. Они встречают на улице двух девочек. Она говорит: «Ты выбираешь ту, что слева, я — ту, что справа». Она как бы становится мальчиком, чтобы стать еще ближе к нему. Мальчик тут же рассказывает об этом своим родителям, в то же время он замыкается в себе, когда слышит прямой во­прос о своих сексуальных делах.

Наблюдения или суждения о других часто помога­ют подростку рассказать о себе, но не напрямую. И еще надо бы, чтобы мальчик или девочка были уверены в том, что педиатр ничего не скажет родителям.

Когда они идут на общий осмотр, они знают, что пришли, чтобы обследовать свое «физическое со­стояние», о котором будут говорить с родителями. Это родители должны сказать своим детям: «Теперь ты уже большой и должен сам говорить с врачом». И лучше с врачом-мужчиной, чем с женщиной. Ко­гда дети маленькие, матери любят консультировать­ся с докторами-женщинами. И все равно продолжают ходить к тому же врачу, когда дети стали подростка­ми. Это хорошо для девочек и очень плохо для маль­чиков.

Юные очень недоверчиво относятся к взрослым, которые на них «давят». Образ доктора тоже связан с подавлением. Это продолжение страха перед жан­дармом и сказочным страшилищем. Сколько себя помнят, дети только и слышат: «Придет доктор, сде­лает тебе укол» или «Если не будешь спать, доктор даст тебе микстуру» (подразумевается: с тобой распра­вится). Доктор — это дяденька или тетенька, надева­ющие «таблеточную» смирительную рубашку.

Ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не за­думавшись о смерти, ибо оно долж­но умереть относительно своего дет­ства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида.

Лекарства всегда связаны с риском суицида, по­тому что с того момента, как врачи об этом загово­рили, все кончено. Чем больше ему дают таблеток, тем скорее молодой человек может прийти к мысли о самоубийстве — таблетки ведь могут кончиться... Врач не воздействует словами, а обращается к та­блеткам — торможению фантазмов, как будто эти видения у подростков — уже действия. А это может быть еще опаснее для подростка, потому что фарма­кологические предписания драматизируют ситуа­цию. Пусть ему скажут: «Сейчас у тебя самый плохой период в жизни. Ты не был бы подростком, если бы не думал о самоубийстве». И это так: ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть от­носительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида. И тогда под­росток нуждается в ком-то, кто помог бы ему пере­жить это видение, кто дал бы ему возможность вы­плеснуть его наружу, «социализировать». «Если ты не признаешься в этом, ты не сможешь пройти эту стадию». Необходимо думать о физической смерти, чтобы перейти на новый уровень, вот чего он дей­ствительно хочет, речь идет не о теле, а о сердце и душе, но подросток об этом не знает. Ему необходимо поговорить об этом со взрослым, который не боится разговаривать с ним о смерти.

Дать лекарство, которое помешает молодому чело­веку думать об этом, — значит драматизировать ситу­ацию, будто тот, кто прописывает это лекарство, боит­ся стать сообщником вероятного самоубийства моло­дого человека. Смерть во всех ее измерениях рождает жизнь. Недаром в пруд запускают хищников — чтобы могли жить карпы и уклейки. Сколько людей живут за счет индустрии смерти! Это очень важно — гово­рить о смерти.

Работать с подростками — значит помогать им пережить идею смерти с некоторым риском неблаго­приятного исхода. Если он вероятен, тут уже может помочь психоаналитик.

Каков тот взрослый, который может поддержи­вать диалог с подростком в трудный период его жиз­ни, — не лучше ли, если это будет человек немолодой, в возрасте дедушки? Человек, который старше учи­телей и родителей, у которого более естественные отношения с подростком. Меньше тревоги, больше заинтересованности?..

Множество подростков, преодолевших этот период, говорили, что понимал их в это время кто-то очень не­молодой. Как они бывают потрясены смертью дедушки или бабушки! «Он (или она) был(а) единственный(ая), кто меня понимал(а)!», «С бабушкой было проще». Или совсем коротко: «Дедушка был что надо».

Лекарства для молодых — тяжелый прессинг. «Мерзость». «Это ничего не дает».

Такое отталкивание легко объяснимо. Они пре­красно знают, что лечить надо не тело. Происходит мутация, процесс адаптации к новому мышлению.

Лекарства ориентированы на тело: побольше же­леза, магнезии, лития. Молодые чувствуют, что хими­ческие реакции ничего не решают и, по сути, ничему помочь не могут.

Слово, которое нужно иметь в виду: линька, мута­ция — это естественное состояние болезни. Во время линьки нельзя, чтобы все было хорошо. Ситуация нестабильная, и о ней трудно говорить. Линька не может происходить без риска и ломки. Так что нуж­но понимать отказ подростков принимать предпи­санные лекарства: если есть шанс быть немножко больным — это лучше, чем не быть вообще. Они да­же довольны, что немножко больны физически, по­тому что тогда они снова становятся как все люди. В период мутации они чувствуют себя отверженны­ми. Опыт других ничему не служит. Смерть другого человека не научит вас умирать, рождение другого не поможет вам родиться. По сути, подростки хотят вылезти из этого сами, без постоянного присутствия кого-то рядом.

Напротив, состояние мутации ставит их в еще большую зависимость от других. И правда, очень жаль, что у подростков не существует другой возмож­ности жить где-нибудь еще, кроме своей семьи.

Африканцы, масаи например, это хорошо пони­мали, потому что устраивали за пределами дерев­ни лагерь для подростков, для мальчиков (будущих воинов) и девочек вместе.

Самостоятельности детей в латентный период и в подростковый период мутации мешает трево­га взрослых. И больше всего та, которая обуревала в этом возрасте самого взрослого, так как он бывает убежден, что ребенок в свою очередь переживает то же самое, и взрослый передает подростку «неспособ­ность», «мучительное состояние».

Девочки более озабочены угрями, чем мальчики.

Чистота кожи выражает у детей их непроговорен­ное состояние. Экзема может означать желание пере­мен. Шелушение кожи и неприятие чего-либо означа­ют недостаток чего-то необходимого. Астения может проявиться у ребенка, которого покинула мать, и он перестал ощущать ее запах. У подростковых угрей примерно та же природа. Мне знаком такой случай: мальчик по имени Жан-Пьер в тринадцать лет на­ходился в той стадии пубертатного периода, которая соответствует одиннадцати годам, — мутации голоса не было, волосяной покров не проявлялся. Он гово­рил мне: «Не понимаю, почему я высокий блондин, а отец у меня маленький брюнет, и мать тоже». На одном из сеансов психотерапии он мне заявил: «...Ко­гда я был маленький, я не был ребенком. Сначала я был собакой». — «Как это, собакой? Собака никогда не смогла бы превратиться в человека. Вы наверняка были маленьким человеком, детенышем человече­ского рода». Он помнил, что его принесли в корзине. «Я был собакой. Доказательства? От тепла моего тела растаяла пачка масла, которая была у меня в корзин­ке». Я встретилась с его отцом. Он и его жена усы­новили мальчика, когда ему было четыре года. Они жили в Париже. Летом, чтобы ребенок подышал све­жим воздухом, родители оставили его у своих друзей, у которых была ферма. Обратно его отправили, как комнатного пуделя, в корзине. Приемные родители так и не решились открыть ему тайну происхожде­ния. Боялись «потерять лицо». С того момента, когда это перестало быть тайной и отец все рассказал Жан-Пьеру, у него часто стали появляться угри. Жан-Пьер спросил меня, может ли он поговорить об этом со сво­ей приемной матерью. «Она должна это знать».

Эта женщина ответила так: «Смотри, я могу пока­зать тебе мое платье для беременности, твои первые башмачки...»

Жан-Пьер пересказал мне эту сцену и заключил: «Она все еще думает, что я ее ребенок!»

Угри прошли через несколько недель. Сменил ко­жу, хотя рисковал потерять лицо, как его родители. Собака не пойдет на такой риск.

Каждый второй подросток страдает бессонницей.

Если подросток чем-нибудь занимается, когда не спит, что-то делает ночью, это уже не бессонница. Мало кто это понимает. Но это нормально — жела­ние жить в контрритме именно в этом возрасте. Им хочется жить по ночам. Есть множество радиостан­ций, которые работают по ночам. Взрослые драмати­зируют это, вместо того чтобы использовать. «Слушай музыку в наушниках». Непосредственная информа­ция может помочь молодому человеку, который слу­шает передачи. Мальчик звонит из своей комнаты на студию и говорит по телефону о своих проблемах. Это запоздалые подростки, которые обычно остают­ся таковыми до двадцати — двадцати одного года. Молодые люди постподросткового возраста, которые сидят дома, кажутся родителям апатичными или не­понятными.

Если подросток чем-нибудь зани­мается, когда не спит, что-то делает ночью, это уже не бессонница. Это нормально — желание жить в контр­ритме именно в этом возрасте. Им хочется жить по ночам.

Юный горожанин с наушниками совершает иное путешествие, нежели тот, кто колесил раньше по до­рогам. Он сидит на месте и получает информацию об опыте других. Но это ничего. Это как раз может быть полезно, если его увлечение достаточно сильно. Что­бы воспринимать, нужно этого хотеть, если желания нет, тогда это потерянные годы. Можно надеяться, что желание пробудится. Если же желание пассив-но, нет причин, по которым родители, которые хотят видеть рядом только активных людей, удерживали бы подростка рядом с собой. Когда семья многочис­ленна, нежелательно, чтобы в ней росли юноша или девушка, у которых патогенный подростковый период имеет депрессивную тенденцию. Надо быть осторож­ным с движением в обратном направлении, с регрес­сивным развитием.

Отрочество — период преобразований, которые де­лают человека хрупким и ранимым. Пассивность сло­весная не есть пассивность желаний. Как избежать домашней тюрьмы?

Отрочество — период преобразова­ний, которые делают человека хруп­ким и ранимым.

Защитники семейных прав не думают о праве каж­дого индивида выйти из семьи. Очень часто в ней ца­рит запретительная, давящая атмосфера.

Следовало бы настаивать на роли семьи в ран­нем, детском возрасте и пошире открыть двери дома в период отрочества — период, когда родители бо­лее, чем все другие, бессильны помочь ребенку его пережить.

Подростки с патологией, запаздывающие в разви­тии, вырастают в семьях, где нет никаких обществен­ных контактов, где живут, замкнувшись на своих ин­тересах. Если у взрослых есть круг друзей, товарищей, подростки не задерживаются на пассивной или агрес­сивной позиции. Невозможность уйти из семьи пре­вращает молодого человека в мацерированный плод: семья взрывается, словно мать, которую разрывает изнутри ее дитя. Это происходит в семьях, помешанных на семейственности, где нет радости внешнего со­циального общения, того, что подталкивает ребенка заниматься спортом, интересоваться культурной жиз­нью и т. д.

Выходом для чувств ребенка являются секты. Их упрекают в том, что они похищают девочек, стра­дающих анорексией [Анорексия — болезненное отсутствие аппетита, неспособность чело­века поглощать пищу. — Примеч. ред.]. Но не добровольный ли это кид­неппинг?

Зависимость юного существа от какой-нибудь сек­ты в меньшей степени восходит к влиянию группы и в большей — к преступной опеке взрослого, который подменил собой родителей. Не существует ни одной «поглощающей» секты, где бы не правил «людоед», Господин, который играет подавляющую роль. Ко­гда родители обнаруживают след своего ребенка, они уже ничего не могут поделать. Ребенок оттал­кивает семью, замыкается в секте. Он ведет себя как фанатик.

Юные лицеисты говорят, что никак не предохра­няются от СПИДа.

Эротические отношения у них часто ограничива­ются прикосновениями, и они не знают разделенного Коитуса. Возможно также, что они согласны пойти на риск.

Позиция медиков, сталкивающихся с анорексией, cуицидными тенденциями, наркотиками, очевидно, зависит от уровня их знаний, но эволюция общества должна обратить взгляд медиков на патологию отрочества или невозможность адаптации под­ростков в отношениях «врач — больной».

Нет никакой эволюции на уровне самих меди­ков. В каждой больнице есть психиатры-ассистенты, фельдшеры, дипломированные медсестры, но врач присутствует лично лишь тогда, когда есть угроза физическому состоянию. В тех случаях, когда воз­можно самоубийство, речь идет лишь о сохранении жизни. Желание же покончить с собой и глубинные причины, причины подсознательные, которые под­толкнули подростка к этому смертельному шагу, вы­ражают, на свой лад, необходимость умирания дет­ства. Это интерпретируется как попытка самоубий­ства, потому что не может же он сказать: «Помогите, я хочу родиться. Но для того чтобы родиться, я дол­жен умереть». Жизнь и смерть неразрывно связаны между собой. «Я не знаю, как мне родиться среди то­го, что я вижу вокруг».

Педиатры, практикующие в больницах, тоже не эволюционируют?

Нет, и более того — они обвиняют родителей. Счи­тается, что это очень правильно — вторгаться в се­мейную среду подростка.

Или удалить его от родителей, которые с ним плохо обращаются. Изолируют ребенка от его близких, как будто он в опасности. Это обратное тому, что нужно, поскольку в этом возрасте подросток сам ищет центр своих интересов где-то во внешней жизни и сам стремится покинуть семью. Они должны отделяться от семьи по мере того, как смогут отвечать за себя сами, а не потому, что в административном поряд­ке им навязали защиту. Или детей отделяют от ро­дителей для того, чтобы удовлетворить самих ро­дителей, поскольку раз дети больны, то должны быть помещены в психиатрическую лечебницу, а на самом деле их нужно вводить в жизнь. Но таких мест, где можно было бы жить вне семьи, нет. Их не создали.

Медики получают хорошее образование, но очень редко хорошее воспитание. Те, у которых есть шанс получить такое воспитание, — это люди, которыми руководит сильная личность, человек, вкладываю­щий душу в воспитание своих учеников, который по­казывает на личном примере, как нужно относиться к больным. Студент медицинского факультета полу­чает деонтологическую информацию (не брать боль­ного своего коллеги, никогда не говорить ему о кол­леге ничего плохого, даже если пациент жалуется). Практикующие врачи не соблюдают этого правила. Слишком охотно самоутверждаются за счет своего предшественника. Говорить плохо о враче так же не­хорошо, как говорить плохо о родителях, не разобрав­шись в том, что произошло. В причинах, которые вы­звали раздражение родителей, в сути той цепной ре­акции, которая привела к драматизации обстановки. Например, отец, который начинает пить, потому что у него невозможный ребенок, и который пьет, чтобы не бить этого ребенка. В результате когда выпьет, то и начинает бить.

Дети, которых с рождения отделили от родите­лей, — самые страшные подстрекатели. Они по­вторяют агрессию, которая имела место в момент их отделения от родителей. Они бредут по пустыне в поисках воспоминания об этой «разбитой» любви. Мать, лишенная ребенка, которая не переживает ежедневного опыта общения со своим ребенком, впа­дает в тревожное состояние из-за малейшего препят­ствия и чувствует, что она плохая мать. Напряжение растет день ото дня. Если имеет место плохое обра­щение с ребенком, медики идут в полицию.

Что посоветовать матерям и отцам, когда те говорят о страхе перед своими сыновьями, которые им угрожают? Страхе физическом.

Только одно. Сказать правду: «Я больше не на вы­соте. Я боюсь тебя. Ты хочешь, чтобы я как-то ответил на это... Хочешь, чтобы отец был сильнее тебя... Это в прошлом. Ты больше не сможешь найти здесь по­мощь».

Что касается анорексии, кажется, лечение не ме­няется на протяжении десятилетий?

Мысль, которая появилась в результате распро­странения психоанализа, начинает утверждаться: ищут подсознательное желание.

Известно, что отказ от пищи не направлен на мать, как ошибочно полагают, или на отца. Причины глуб­же. Связь с матерью есть, но не обязательно с мате­рью реальной. Возможно, в пациентке просыпается период отрочества самой матери. Мне известен слу­чай «откармливания» одной юной особы, страдающей анорексией. За ней наблюдали, уверяли, что рвать ее не будет, тем не менее она не могла проглотить ни крошки. После полутора месяцев неудач ее отвели на консультацию к психоаналитику. Предпочтительнее было бы, если молодая девушка пошла бы в другую консультацию, а не в ту, которая есть у нее на работе. Но очень трудно бывает убедить в этом начальника. Все, что происходит у психиатра, не должно быть из­вестно тем, кто лечит недуги телесные. В своем же­лании властвовать над всем начальник хочет, чтобы от его внимания ничего не ускользало. За больным, который ходит в другую консультацию, к другому спе­циалисту, не может быть установлен такой тщатель­ный надзор, как за тем, кто ходит на консультации у себя в больнице.

Педиатры пронаблюдали за внешним поведением. Получили результаты тестирования, но не обреме­нили себя детальным изучением предмета. Психо­анализ нельзя смешивать ни с психиатрией, ни с пси­хологией. Именно психологи в своей работе с челове­ком общественным могут подготовить его к контакту с кем-то, кто будет интересоваться не его поведением, а его страданием, и выяснять в совместной работе, к чему оно восходит, и не касаться при этом епархии тех специалистов, которые занимаются физическим состоянием, телом или нынешним психическим со­стоянием.

Если молодой человек заявляет психоаналитику: «Сейчас вернусь и подожгу свою халупу», психоана­литик, достойный называться таковым, должен ска­зать только: «Когда тебе пришло в голову, что един­ственный выход из положения — поджог?» Нельзя говорить: «Внимание, поджигатель!» Это может за­ставить вашего пациента перенести свои желания из Мира воображаемого в реальный. И такая работа не принесет результатов.

К несчастью, кажется, все психоаналитики ми­ра попадают в ловушку опекунства, вместо того что­бы предоставить это воспитателям. Жаль, что они не могут ясно сказать: «Я буду принимать такого-то два раза в неделю, если он сам этого хочет. Вот и все. Что я попытаюсь сделать? Установить происхожде­ние сегодняшнего желания (или нежелания), которое гложет моего юного собеседника».

Показанием должно быть мучительное состояние молодого человека, который согласился пойти по­говорить с кем-то о своем нездоровье. Я занималась одной маленькой девятилетней девочкой, у которой были порочные наклонности: она клала свои какаш­ки в коробку из-под торта, писала в суп старого сле­пого садовника, который жил в беседке в глубине парка, принадлежавшего ее дедушке и бабушке. Она устраивала ему пакости, подкладывая человеческие экскременты.

Когда она рисовала, то искажала форму: мяч рисо­вала в виде черты, палки, окружности.

Она была похожа на маленькую старушку с сухой кожей, колючим взглядом. Она сквернословила и оскорбляла окружающих. Будто одержимая или, ско­рее, не сдерживаемая самоконтролем.

Вместе с ней мне удалось восстановить ход событий. Ей было полтора года, когда появилась гувернантка, истязавшая ее. Это была ее первая установка. Изна­силованная своим отцом, она сделала окончательные выводы.

Быть садисткой для этой маленькой девочки иден­тифицировалось с тем, чтобы быть «матерью», чей об­раз она носила в себе. Молодая бонна терроризирова­ла ребенка: оставаясь с ней наедине, она гонялась за ней с кочергой. Из-за переноса [Перенос, трансфер — в психоанализе означает процесс, посредством которого бессознательные желания переходят на те или иные объекты в рамках определенного типа отношений, установившихся с этими объектами. См.: Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь... С. 531— 540. — Примеч. ред. ] малышка полюбила меня. За год она научилась читать и писать. Субли­мация желания совершилась. Ее розовое личико со­вершенно изменило выражение.

Не прибегает ли психоаналитик к контрпоказа­телям, в период отрочества?

Первые психоаналитики, включая Фрейда, на­ходились во власти ложной идеи: психоанализу мо­гут подвергаться только те, кто говорит. Отрочество же — это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться. Но можно прекрасно работать на уров­не общения подсознания, даже если никто ничего не говорит.

Отрочество же — это период, когда человек переживает второе рожде­ние. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться.

Когда я начинала работать психоаналитиком, под­ростками отдельно не занимались — либо детьми, ли­бо взрослыми.

В нынешнее время появилась тенденция окружать подростка излишним вниманием психиатров. Моло­дые люди приходят, чтобы поговорить, но они не мо­гут себя выразить. Им кажется, что они говорят, хотя и не раскрывают рта, они уходят, довольные, после сеанса. Надо, чтобы и врач поддерживал эту тишину, тогда установятся нужные отношения.

«Вам было хорошо на сеансе?» — «О, да!» — «У вас такое чувство, как будто вы сказали то, что хотели сказать?» — «Да». Хотя они ничего не сказали. Они еще более немы, чем те дети, которые говорят о чем угодно, только не о том, что их волнует.

Слова перестают что-либо значить и не могут вы­разить прожитые годы. Во время отрочества музы­канты изобретают новую музыку, а поэты — поэзию, в которой слова играют другую роль, так же как и в обычной речи.

Благоприятным моментом являются отношения с кем-то, кто надежен, точен и принимает вас таким. какой вы есть, не осуждая.

Сеансы с подростками порой обманывают надежды психоаналитика. Многим кажется, что субъект в ходе сеанса не идет на психоанализ, так как ничего не го­ворит.

Во время мутации подросток должен онеметь с того момента, как захочет рассказать о том, что чувствует, потому что слова сразу изменят свой смысл. Ребенок эдипова возраста сочиняет и рассказывает, используя поэзию слов и метафору рисунка. Он говорит, расска­зывает, поток неиссякаем. Подросток верит, что своим молчанием он сказал много. Психоаналитик, которым не боится молчания, который умеет его выдержать, — самый лучший собеседник для такого подростка. Тем не менее в конце этого столетия, кажется, дух пси­хиатрии одерживает верх над начатками психоана­лиза, который, однако, более пригоден для защиты ребенка.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: