Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Свидание Гектора с Андромахой




 

1.

 

Был воздух так чист: до молекул, до розовых пчел,

до синих жучков, до зеленых стрекоз водорода…

Обычное время обычного теплого года.

Так долго тебя я искал, и так скоро нашел

у Скейских ворот, чтоб за Скейские выйти ворота.

 

2.

 

При встрече с тобой смерть-уродка стыдится себя:

— Младенца возьму, — и мои безоружны ладони

на фоне заката, восхода, на солнечном фоне.

…Но миг, и помчишься, любезного друга стыдя, —

где все перемешано: боги, и люди, и кони.

 

3.

 

Стучит твое сердце, и это единственный звук,

что с морем поспорит, шумящим покорно и властно.

И жизнь хороша, и, по-моему, смерть не напрасна.

…Здесь, в Греции, все, даже то, что ужасно, мой друг,

пропитано древней любовью, а значит — прекрасно.

 

1996, май

 

Орфей

 

1.

 

…и сизый голубь в воздух окунулся,

и белый парус в небе растворился…

Ты плакала, и вот, я оглянулся.

В слезах твоих мой мир отобразился

и жемчугом рассыпался, распался.

…и я с тобою навсегда остался,

и с морем черным я навек простился…

 

2.

 

…махни крылом, серебряная чайка,

смахни с небес последних звезд осколки…

Прости за всех, кого до боли жалко,

кого любил всем сердцем да и только.

Жестоко то, что в данный миг жестоко.

Ум холоден, для сердца нет урока.

…мы ничего не помнить будем долго…

 

3.

 

…я помню эти волосы и плечи…

Я знаю все, отныне все иначе.

Я тенью стал, а сумрачные речи

отныне стихнут, тишина их спрячет.

…я вывел бы тебя на свет из ночи —

был краток путь, но жизнь еще короче

и не ценнее греческого плача…

 

1996, май

 

К Овидию

 

 

Овидий, я как ты, но чуточку сложней

судьба моя. Твоя и горше и страшней.

Волнения твои мне с детских лет знакомы.

Мой горловой Урал едва ль похож на Томы[27],

но местность такова, что чувства таковы:

я в Риме не бывал и город свой, увы,

не видел. Только смерть покажет мне дорогу.

Я мальчиком больным шептал на ухо Богу:

«Не знаю где, и как, и кем покинут я,

кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…»

А нынче что скажу? И звери привыкают.

Жаль только, ласточки до нас не долетают.

 

1996, май

 

Робинзон

 

 

Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма.

В провинции моей зима, зима, зима.

И хлопья снежные как мотыльки летают,

покуда братья их лежат и умирают —

коль жизни их сложить, получатся века.

Но разве смерть сия достойна мотылька?

В провинции моей они огня искали…

Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли

последней степени безумья и тепла,

чтоб черным пеплом стать душа моя могла.

 

Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне.

Я мальчиком читал рассказ о робинзоне:

на острове одном, друзья, он жил один.

Свидетель бурь морских, бежавший их глубин,

он жил, он строил дом, налаживал хозяйство,

тем самым побеждал судьбы своей коварство.

Но все же, думал я, ведь робинзон умрет,

и обветшает дом, и разбредется скот —

как, право, жутко жить без друга и без бога.

И страшно было мне, что мысль моя жестока,

но все-таки, друзья, всем сердцем я желал,

чтоб судно новое у тех погибло скал.

 

1996, май

 

Ивано в

 

 

Весеннее солнце расплавило снег.

Шагает по черной земле человек.

Зовут человека Иван Иванов —

идет и мурлыкает песню без слов.

…Когда бы я был Ивановым, дружок,

я был бы силен и бессмертен, как Бог,

и, песню без слов напевая, ходил

по пеплу, по праху, по грядкам могил…

 

1996, май

 

Золотые сапожки

 

 

Я умру в старом парке

на холодном ветру.

Милый друг, я умру

у разрушенной арки.

 

Чтобы ангелу было

через что прилететь.

Листьев рваную медь

оборвать белокрыло.

 

Говорю, улыбаясь:

«На холодном ветру…»

Чтоб услышать к утру,

как стучат, удаляясь

 

по осенней дорожке,

где лежат облачка,

два родных каблучка,

золотые сапожки.

 

1996, май

 

Вот черное

 

 

Мне город этот до безумья мил —

я в нем себя простил и полюбил

тебя. Всю ночь гуляли, а под утро

настал туман. Я так хотел обнять

тебя, но словно рук не мог поднять.

И право же, их не было как будто.

 

Как будто эти улицы, мосты

вдруг растворились. Город, я, и ты

перемешались, стали паром, паром.

Вот вместо слов взлетают облака

из уст моих. И речь моя легка,

наполнена то счастьем, то кошмаром.

 

…Вот розовое — я тебя хочу,

вот голубое — видишь, я лечу.

Вот синее — летим со мною вместе

скорей, туда, где нету никого.

Ну, разве кроме счастья самого,

рассчитанного, скажем, лет на двести.

 

…Вот розовое — я тебя люблю,

вот голубое — я тебя молю,

люби меня, пусть это мука, мука…

Вот черное и черное опять —

нет, я не знаю, что хотел сказать.

Но все ж не оставляй меня, подруга.

 

1996, май

 

«Нет, главное, пожалуй, не воспеть…»

 

 

Нет, главное, пожалуй, не воспеть,

но главное, ни словом не обидеть —

и ласточку над городом увидеть,

и бабочку в руках своих согреть.

 

О, сколь лет я жил — не замечал

ни веточек, ни листьев, ни травинок.

Я, сам с собой вступивший в поединок,

сам пред собою был и слаб и мал.

 

И на исходе сумрачного дня

я говорю вам, реки, травы, птицы:

я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.

И мнится, вы прощаете меня.

 

1996, май

 

«…в эти руки бы надежный автомат…»

 

 

…в эти руки бы надежный автомат,

в эту глотку бы спиртяги с матюком.

Боже правый, почему я не солдат,

с желтой пчелкой, легкой пулей не знаком?

 

Представляю, как жужжала бы она,

как летела бы навылет через грудь.

Как бы плакала великая страна, —

провожала сквозь себя в последний путь.

 

Ну какую должен песню я сложить,

чтобы ты меня однажды отпустил

просто гибнуть до последнего и жить —

от стихов твоих, от звезд твоих, могил?

 

1996, май

 

Вдоль канала

 

 

Когда идешь вдоль черного канала

куда угодно, мнится: жизни мало,

чтоб до конца печального дойти.

Твой город спит. Ни с кем не по пути.

Так тихо спит, что кажется, возможно

любое счастье. Надо осторожно

шагать, чтоб никого не разбудить.

О, господи, как спящих не простить!

Как хочется на эти вот ступени

сесть и уснуть, обняв свои колени.

Как страшно думать в нежный этот час:

какая боль еще разбудит нас…

 

1996, июнь

 

Царское село

 

Александру Леонтьеву [28]

 

 

Поездку в Царское Село

осуществить до боли просто:

таксист везет за девяносто,

в салоне тихо и тепло.

«…Поедем в Царское Село?..»

 

«…Куда там, Господи прости, —

неисполнимое желанье.

Какое разочарованье

нас с вами ждет в конце пути…»

Я деньги комкаю в горсти.

 

«…Чужую жизнь не повторить,

не удержать чужого счастья…»

А там, за окнами, ненастье,

там продолжает дождик лить.

Не едем, надо выходить.

 

Купить дешевого вина.

Купить, и выпить на скамейке,

чтоб тени наши, три злодейки,

шептались, мучились без сна.

Купить, напиться допьяна.

 

Так разобидеться на всех,

на жизнь, на смерть, на все такое,

чтоб только небо золотое,

и новый стих, и старый грех…

Как боль звенит, как льется смех!

 

И хорошо, что никуда

мы не поехали, как мило:

где б мы ни пили — нам светила

лишь царскосельская звезда.

Где б мы ни жили, навсегда!

 

1996, июнь

 

Мщение Ахилла

 

1.

 

Издевайся как хочешь, кощунствуй, Ахилл,

ты сильней и хитрей, мчи его вокруг Трои.

Прав ли, нет ли, безумец, но ты победил —

это первое, а правота — лишь второе.

Пусть тебя не простят, но и ты не простил.

 

2..

 

Пусть за телом притащится старый Приам.

Но отдав, не в содеянном ты усомнишься.

Ты герой, ты не крови боишься из ран —

чужды слезы героям, и слез ты боишься,

хоть и плакал не раз, обращаясь к богам.

 

3..

 

Не за то ли ты с жизнью-уродкой на ты,

что однажды на ты был со смертью-красоткой?

…Ночь целует убитых в открытые рты

голубые, пропахшие греческой водкой,

и созвездья у них в головах — как цветы…

 

1996, октябрь

 

«Ангел, лицо озарив, зажег…»

 

 

Ангел, лицо озарив, зажег

маленький огонек —

лампу мощностью в десять ватт —

и полетел назад.

Спят инженеры, банкиры спят.

Даже менты, и те —

разве уместно ловить ребят

в эдакой темноте?

Разве позволит чертить чертеж

эдакий тусклый свет?

Только убийца готовит нож.

Только не спит поэт:

рцы слово твердо ук ферт.

Ночь, как любовь, чиста.

Три составляющих жизни: смерть,

поэзия и звезда.

 

 

«Я жил как все — во сне, в кошмаре…»

 

 

Я жил как все — во сне, в кошмаре —

и лучшей доли не желал.

В дубленке серой на базаре

ботинками не торговал,

но не божественные лики,

а лица урок, продавщиц

давали повод для муз ы ки

моей, для шелеста страниц.

Ни славы, милые, ни денег

я не хотел из ваших рук…

Любой собаке — современник,

последней падле — брат и друг.

 

 

«Еще вполне сопливым мальчиком…»

 

 

Еще вполне сопливым мальчиком

я понял с тихим сожаленьем,

что мне не справиться с задачником,

делением и умноженьем,

что, пусть так хвалят, мне не нравится

родимый город многожильный,

что мама вовсе не красавица

и что отец — не самый сильный,

что я, увы, не стану летчиком,

разведчиком и космонавтом,

каким-нибудь шахтопроходчиком,

а буду вечно виноватым,

что никогда не справлюсь с ужином,

что гири тяжелей котлета,

что вряд ли стоит братьям плюшевым

тайком рассказывать все это,

что это все однажды выльется

в простые формулы, тем паче,

что утешать никто не кинется,

что и не может быть иначе.

 

 

Московский дым

 

 

Тяжела французская голова:

помирать совсем или есть коней?

…Ты пришёл, увидел — горит Москва,

и твоя победа сгорает в ней.

Будешь ты ещё одинок и стар

и пожалуешься голубым волнам:

— Ведь дотла сгорела… Каков пожар!..

А зачем горела — не ясно нам.

Разве б мы посмели спалить Париж —

наши башни, парки, дворцы, дома?

Отвечай, волна, — почему молчишь?

Хоть не слаб умом — не достать ума…

 

И до сей поры европейский люд,

что опять вдыхает московский дым,

напрягает лбы… Да и как поймут,

почему горим, для чего горим?

 

 

В ресторане

 

 

Нашарив побольше купюру в кармане,

вставал из-за столика кто-то, и сразу

скрипач полупьяный в ночном ресторане

пространству огранку давал, как алмазу,

и бабочка с воротничка улетала,

под музыку эту металась, кружилась,

садилась на сердце мое и сгорала,

и жизнь на минуту одну становилась

похожей на чудо — от водки и скрипки —

для пьяниц приезжих и шушеры местной,

а если бы были на лицах улыбки,

то были бы мы словно дети, прелестны,

и только случайно мрачны и жестоки,

тогда и глаза бы горели, как свечи, —

но я целовал только влажные щеки,

сжимал только бедные, хрупкие плечи.

 

 

«От ближнего света снег бел и искрист…»

 

 

От ближнего света снег бел и искрист,

отрадно, да лезет с базаром таксист

с печатью острога во взоре,

ругается матом, кладет на рычаг

почти аномально огромный кулак

с портачкой[29]трагической «Боря».

 

 

«…Врывается, перебивая Баха…»

 

 

…Врывается, перебивая Баха,

я не виню ее — стена моя тонка.

Блатная музыка, ни горечи, ни страха,

одно невежество, бессмыслица, тоска.

Шальная, наглая, как будто нету смерти,

девица липкая, глаза как два нуля.

…И что мне «Браденбургские концерты»,

зачем мне жизнь моя, что стоит жизнь моя?

 

 

«С работы возвращаешься домой…»

 

 

С работы возвращаешься домой

и нехотя беседуешь с собой,

то нехотя, то зло, то осторожно:

— Какие там судьба, эпоха, рок,

я просто человек и одинок,

насколько это вообще возможно.

Повсюду снег, и смертная тоска,

и гробовая, видимо, доска.

Убить себя? Возможно, не кошмар, но

хоть повод был бы, такового нет.

Самоубийство — в восемнадцать лет

ещё нормально, в двадцать два — вульгарно.

В подъезд заходишь, лязгает замок,

ступаешь машинально за порог,

а в голове — прочитанный однажды

Петрарки, что ли, душу рвущий стих:

«Быть может, слёзы из очей твоих

исторгну вновь — и не умру от жажды».

 

 

Музыка

 

 

Что ж, и я нашел однажды —

в этом, верно, схож со всеми —

три рубля, они лежали

просто так на тротуаре.

Было скучно жить на свете.

Я прогуливал уроки.

Я купил на деньги эти

музыкальную шкатулку.

— Это что? — спросила мама. —

И зачем оно? Откуда?

Или мало в доме хлама?

— Понимаешь, это — чудо,

а откуда — я не знаю.

…Ну-ка, крышечку откроем,

слышишь: тихая, незлая,

под нее не ходят строем…

 

 

«Всех денег — на две папироски…»

 

 

Всех денег — н а две папироски

и на дорогу в никуда.

Херово в городе Свердловске

не только осенью, всегда.

Мою подругу звали Юля

— от предрассудков далеки —

мы пили с ней «Киндзмараули»

в облезлом парке, у реки.

Жужжали жирные стрекозы,

летели птахи по прямой.

А мы мешали смех и слезы —

нас ждали дома, боже мой.

Провинциального пейзажа

размах тревожил и саднил,

но я любил ее и даже

стихи об этом сочинил.

 

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных