Аполлона и в связи с днем рождения

Сие примите благосклонно. Поставьте это на окне.

Пускай Вам профиль Аполлона напоминает обо мне.

Се бог. А я — еврея помесь с хохлом, но на брегах Невы

не знали Вы, со мной знакомясь, с кем познакомитеся Вы.

Во мне в молчании великом, особенно — когда зальет шары,

за благородным ликом хохол жида по морде бьет.

Но…

Алексей Арнольдыч Пурин, с любовью к грациям и

к Вам сие из Греции в натуре для Вас я вез по облакам.

«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза…»

Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза.

…Предельно траурна братва у труповоза.

Пол-облака висит над головами. Гроб

вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,

что в офисе ему разбили арматурой.

Стою, взволнованный пеоном и цезурой!

«Лейся песня — теперь все равно…»

Лейся песня — теперь все равно —

сразу же после таянья снега

мы семь раз наблюдали кино

про пиратов двадцатого века.

Единение с веком, с людьми,

миром, городом, с местной шпаною —

уходи, но не хлопай дверьми,

или сядь и останься со мною.

После вспомнишь: невзрачный пейзаж,

здоровенный призр а к экскаватора.

Фильм закончен. Без малого час

мы толпимся у кинотеатра.

Мы все вместе, поскольку гроза.

Только вспомню — сирень расцветает —

проступает такая слеза,

и душа — закипает.

Жили-были, ходили в кино,

наконец, пионерами были.

Зазевались, да — эх! — на говно

белоснежной туфлей наступили.

«От скуки-суки, не со страху…»

От скуки-суки, не со страху

подняться разом над собой

и, до пупа рванув рубаху,

пнуть дверь ногой.

Валяй, веди во чисто поле,

но так не сразу укокошь,

чтоб въехал, мучаясь от боли,

что смерть не ложь.

От страха чтобы задыхаться,

вполне от ужаса дрожать,

и — никого, с кем попрощаться,

кого обнять.

И умолять тебя о смерти,

и не кичиться, что герой.

Да обернется милосердьем

твой залп второй.

«Весенней заоконной речи…»

Весенней заоконной речи

последний звук унесся прочь —

проснусь, когда наступит вечер

и канет в голубую ночь.

И голубым табачным дымом

сдувая пепел со стола,

сижу себе кретин кретином,

а жизнь была и не была.

Была, смеялась надо мною,

рыдала надо мною, но

лицо родное тишиною

из памяти удалено.

Но тихий треск, но тихий шорох,

крыла какого-нибудь взмах,

убьет чудовищ, о которых

скажу однажды в двух словах.

И на рассвете, на рассвете

уснув, сквозь сон услышу, как

за окнами смеются дети,

стучит за стенкою дурак.

Но, к тишине склоняясь ликом,

я заработал честный сон —

когда вращаются со скрипом

косые шестерни времен.

А вместо этого я вижу,

Душою ощущаю тех,

Кого смертельно ненавижу,

Кого коснуться смертный грех.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: