Четвертый этап (20—30-е годы XX века). Основные направления социологической науки

Процессы, происходящие на третьем этапе, в конечном итоге привели к размежеванию между буржуазными и марксистскими социологами. Часть представителей старого поколения, которые не захотели или не смогли смириться с советской властью в конце 1922 г., были отстранены от преподавания в университетах и институтах и высланы из страны. Около 160 деятелей науки и культуры было выслано в это время из России. Это П.А. Сорокин, С.Н. Булгаков, П.Б. Струве, С.Л. Франк, А.В. Пешехонов, В.А. Мякотин и некоторые другие. Другая часть старого поколения сумела найти свое место в появившейся новой советской науке. Среди них можно отметить Н.И. Кареева, Н.А. Гредескула, К.В. Тарле (позднее они даже избирались членами Академии Наук СССР), М.К. Лемке, К.М. Тахтарева, В.В. Святловского, B.C. Серебренникова, Н.С. Державина, А.Ф. Кони, Н.Я. Марра. Почти все представители молодого поколения сразу положительно восприняли революцию и приняли активное участие в дальнейшем развитии социологической мысли в России. Это А. Звоницкая, Т. Райнов, К. Пожитков и др. Ряд марксистов перешли на преподавательскую работу в университет и другие петербургские вузы (М.В. Серебряков, Н.Н. Андреев, В.А. Быстрянский, Э.Э. Эссен, И.С. Плотников, Б.А. Фингерт, А.И. Тюменев и др.), что повлияло на изменение характера и содержания преподавания общественных наук, положило начало разработке новых лекционных курсов и семинаров.

Почти во всех петроградских вузах были созданы кафедры общественных форм. Преподавателями этих кафедр стали социологи-марксисты или ученые, называвшие себя марксистами, — К.М. Тахтарев, Н.Н. Андреев, Е.А. Энгель, И.С. Плотников и др.

Содержание нового курса довольно полно раскрыто в работе Тахтарева “Сравнительная история развития человеческого общества и общественных форм” (Петроград, 1924) и работе Андреева и Плотникова “История общественных форм” (Петроград, 1923). Эта новая учебная дисциплина преподавалась до 1924 г. Иногда ее называли генетической социологией, т.к. это был искусственно разработанный вариант социологизированной истории.

А с 1923/24 учебного года впервые в университете институтах Петрограда были введены лекции и семинары по историческому материализму, которые читали Серебряков, Быстрицкий, Андреев, Эссен, Фингерт, Плотников другие марксисты. С этого времени в ленинградских вузах начинается преподавание “подлинно научной социологии”.

В 20-е годы начала широко издаваться социологическая литература теоретического профиля. Главным образом она была посвящена определению предмета марксистской социологии, формированию социологии марксизма, исследованию соотношения русской социологической мысли социологии марксизма, а также определению места социологии марксизма среди других общественных наук. Среди изданных в этот период работ видное место заняли монографии по проблемам теоретической социологии. Без этого было невозможно преподавание в вузах исторического материализма как самостоятельного учебного предмета.

В вышедших книгах были представлены различные точки зрения на предмет, теорию и структуру социологического знания, на соотношение социологии и марксистской теории общества. В связи с этим в развитии марксистской социологии можно выделить следующие направления.

1. Большая часть марксистских социологов под влиянием книги Н.И. Бухарина “Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии”, изданной в 1921 г., стала отождествлять социологию с историческим материализмом. Данная работа пользовалась большой популярностью в нашей стране и до 1929 г. выдержала восемь изданий. Эта книга была первой попыткой систематического рассмотрения основных понятий и теоретического содержания исторического материализма, а также его отношения с социологией. Бухарин считал, что исторический материализм — это социологическая теория марксизма, которая по отношению к философии выступает как частная наука.

“У рабочего класса, — как указывал Бухарин, — есть своя, пролетарская социология, известная под именем исторического материализма” /17, с.12/. Он писал, что исторический материализм “это есть общее учение об обществе и законах его развития, т.е. социология” /17, с.12/. Его последователи также считали, что социология — это самодеятельная, нефилософская наука [Н.Н. Андреев “К вопросу о понимании закономерности в истории: Социологический этюд” (Л.-М., 1925), Д. С. Садынский “Социальная жизнь людей: Введение в марксистскую социологию” (Харьков, 1923), Г.К. Баммель “Теория и практика диалектического материализма в избранных отрывках из произведений В.И. Ленина” (М., 1924), С.Ю. Семковский “Проспект лекций по историческому материализму” (Харьков, 1924), С.А. Оранский “Основные вопросы марксисткой социологии” (Л., 1927) и др.]. Следует отметить, что, рассматривая исторический материализм как общую теоретическую социологию, они не ограничивали сферу социологического знания только историческим материализмом.

С.А. Оранский, рассматривая различные точки зрения на социологию, подробно остановился на спорах по поводу возможности социологии как самостоятельной науки, происходящих в марксистской литературе, отметив, что здесь они приняли несколько другой характер: “Здесь речь идет о том месте в мире науки, которое должна занимать теория исторического материализма Маркса, причем наметилось два мнения. Бухарин, например, определенно высказывается в том смысле, что исторический материализм есть марксистская социология. Тем самым предполагает, что социология как наука существует, а исторический материализм является марксистским направлением в этой науке, — точно так же как экономическое учение Маркса является марксистским направлением в политической экономии. В той полемике, которая возгорелась вокруг книги Бухарина, ясно обнаружилось и другое понимание. Исторический материализм, — утверждают многие из критиков Бухарина, — вовсе не социология. И вообще это слово "социология" не мешало бы выбросить из марксистского лексикона. Исторический материализм есть лишь материалистическая философия истории. Последняя же, в современном понимании, есть методология истории, причем исторический материализм служит методом не для одной истории. Исходя из философских предпосылок диалектического материализма, он дает общие руководящие принципы для всех социальных наук, являясь, следовательно, методологией этих наук. В пользу этого мнения приводите еще и другое соображение: всякая самостоятельная наука имеет дело со своим особым объектом эмпирического изучения. Исторический материализм же является лишь методом, применяемым в своих эмпирических исследованиях другими науками: политической экономией, науками о праве, историей и т.д. Следовательно, если он и является самостоятельной наукой, то лишь методологической наукой, наукой о методе.

Нам кажется, что все такого рода мнения являются в значительной мере отголосками тех суждений о невозможности социологии как самостоятельной науки, которые мы приводили выше. Самый вопрос здесь поставлен неверно. Прежде всего, что такое методология? Методологию; во-первых, можно понимать как учение о технических методах исследования. В таком случае в состав ее войдут вопросы такого порядка: индукция и дедукция, сравнительно-статистический и сравнительно-исторический методы и т.п. Каждый особый цикл дисциплин может иметь и свою методологию — учение о способах применения общенаучных методов исследования в зависимости от особенностей изучаемого данными дисциплинами объекта. Можно ли считать исторический материализм методологией общественных наук в этом смысле? Ясно, что нет. Исторический материализм дает не технические указания относительно тех или иных приемов исследования, а некоторые руководящие познавательные принципы, устанавливая те общие законы, знание которых необходимо для изучения; всех частных явлений. Об этом лучше всего свидетельствует самый круг проблем, обнимаемых теорией исторического материализма. Учение о производительных силах и производственных отношениях и их причинной связи, теория базиса и надстроек, — все это заключает в себе ряд самых общих законов общественной жизни. Если же исторический материализм служит методом и для других наук, то в это проявляется тот общий факт, что всякая абстрактная теоретическая наука, будучи в своей сфере самостоятельной теорией, дает в то же время известные познавательные принципы другим, более частным наукам, служит им в этом смысле методом. Политическая экономия служит таким методом прикладным экономиям, математика — бесконечному ряду наук и т.п.” /100, с.12 —13/.

Поэтому Оранский указывал, что “совершенно неправильно полагать, будто исторический материализм есть какая-то особая методологическая наука. Как марксистская теоретическая социология, как самая общая теория социального, исторический материализм призван давать методологические руководящие принципы истории и частным социальным наукам.

Необходимо отвергнуть и другой предрассудок, будто исторический материализм служит методом лишь для других наук. Напротив, как общая теоретическая социология, исторический материализм предполагает возможность и конкретной социологии, особого конкретного социологического изучения социальных процессов, отнюдь не покрывающегося исследованиями других социальных наук. Путь к такого рода социологическим исследованиям открывает сама теория исторического материализма, как формулировал ее отчетливо Маркс в своем предисловии к "Критике политической экономии"” /100, с.13 —14/.

Таким образом, Оранский пришел к выводу, что исторический материализм — это марксистское направление в социологии и что марксистская социология является не только всеобщим методом для социальных наук, но и теорией.

Интересной и сегодня является позиция Оранского, высказанная им в процессе работы над теорией и структурой социологии, что исторический материализм как марксистское направление в социологии можно рассматривать как общую теорию общественного развития, которая, с одной стороны, выступает как методологическая основа отдельных общественных наук, а, с другой стороны, конкретной социологией, под которой подразумеваются особые социологические исследования социальных процессов, которые не перекрываются исследованиями других наук. Им была показана диалектическая взаимосвязь, существующая между ними.

“Задачей конкретно-социологических исследований, — отмечал Оранский, — является изучение причинного соотношения всех сторон общества. Всякий ученый, работающий в сфере какой-нибудь частной науки, — говорят нам, — изолирует из социального целого известный комплекс явлений, на котором и сосредоточивает свое внимание. Если он и касается зависимости между данным комплексом и другими сторонами общества, то лишь попутно и мимоходом. Экономист, например, выделят особый круг явлений, называемых хозяйственными, и всю свою энергию посвящает их изучению; зависимости же между экономическим строем и правопорядком или различными идеологиями он касается лишь случайно и мимоходом. Так же поступает в своей сфере юрист и всякий другой исследователь. Такими образом, остается незатронутой вполне самостоятельная проблема — изучение причинного соотношения всех сторон общества, которая относится уже к сфере социологии. В современной социологической литературе появился ряд исследований по "социологии религии", "социологии искусства", "социологии прессы", моды и языка. Причем социологическое изучение понимается обыкновенно именно как изучение каждого из перечисленных явлений в причинной связи со всеми другими сторонами общества. Интересно, что в таких случаях, когда говорится об изучении взаимоотношений всех социальных элементов, фактически главное внимание уделяется зависимости всех их от одного из них — экономики. Здесь, конечно, не обошлось без влияния идей марксизма, как бы это ни пытались оспаривать сами авторы. Конкретно-социологические исследования, будучи применением теории исторического материализма к анализу каких-либо конкретных процессов, в свою очередь дают материал для дальнейшего углубления и развития теории, точно так же как и исследования других социальных наук, особенно истории” /100, с.14 —15/.

Высказанная Оранским идея о сложной структуре социологического знания в настоящее время получила признание и дальнейшее развитие. В социологии выделяют три уровня — общая социологическая теория, частные социологические теории, конкретные социологические исследования.

2. Другая часть философов, опираясь на идею Бухарина о тождестве исторического материализма и социологии, заявила, что социология — это составная часть философии [С.Я. Вольфсон “Диалектический материализм” (Минск 1922), З.Е. Черняков “Социология в наши дни” (JL-M., 1926), С.З. Каценбоген “Марксизм и социология” (Саратов, 1926), А.Ф. Вишневский “Исторический материализм” (Ростов н/Д., 1927) и др.].

3. Существовала также концепция, представители которой в историческом материализме выделяли философский (материалистическое понимание истории) и социологический (общая теория общества) аспекты [В.В. Адоратский “Программа по основным вопросам марксизма” (М., 1923), И.П. Разумовский “Курс теории исторического материализма” (М., 1928) и др.].

4. Часть философов считала, что марксизму вообще чужда какая-либо социология. Крайней степенью нигилистического отношения к социологии было то, что они исторический материализм сводили лишь к методологической науке. В их понятии исторический материализм — это не что иное, как “диалектика истории”.

Н.А. Карев писал: “Диалектический материализм изучает формы движения действительности, имеющие место в процессе развития — в природе, в обществе и человеческом мышлении. Совершенно естественно, что категории диалектического материализма, поскольку они находят применение в какой-нибудь одной из областей материальной действительности, в природе или в обществе, или поскольку они прилагаются к человеческому мышлению, должны приобретать несколько своеобразный характер, должны конкретизироваться, включать в себя содержание именно данной конкретной формы движения. Постольку мы различаем, с одной стороны, материалистическую диалектику, как общую теорию, общую методологию познания, а, с другой стороны, те категории, которые эта общая теория развивает в приложении к отдельным областям действительности. Таким образом, мы получаем, с одной стороны, диалектику природы, представляющую собой не что иное, как методологию естествознания, с другой стороны, мы получаем исторический материализм, диалектику истории, которая представляет собой методологию общественных наук как приложение диалектического материализма к изучению истории общества” /47, с.6/.

Представители антисоциологического направления отрицали не только право социологии на самостоятельное существование, но и сам термин “социология”. Данное слово для них выступало синонимом абстрактной, идеалистической буржуазной науки об обществе. Такая точка зрения была присуща и механистам [В. Сарабьянов “Исторический материализм” (М., 1922) и др.], и сторонникам академика A.M. Деборина — редакторам и сотрудникам философского и общественно-экономического журнала “Под знаменем марксизма” — И.К. Луппол “Ленин и философия. К вопросу об отношении философии к революции” (М.-Л., 1924), Н.А. Карев “Исторический материализм как наука” (Под знаменем марксизма.— 1929. № 12) и др.].

И.К. Луппол писал: “В самом деле социология есть наука об обществе, об обществе вообще, об обществе как таковом. Независимо от направлений буржуазные социологи толкуют о различных явлениях естественных, но имеющих отношение к обществу (физическая среда, климат и т.п.), и общественных (население, государство, право и т.п.) в применении к таковому "обществу вообще".

Нельзя, конечно, сказать, чтобы подобные социологи не знали истории и тех ступеней, которые проходил в своем развитии человеческий род, однако, общими их недостатками является плохо понимаемая историчность объекта исследования, а также неучитывание момента конкретности социальных явлений. Между тем марксизм отказался от понятия "общества вообще" именно в силу его антиисторичности и абстрактности. Нельзя говорить о законах народонаселения вообще, поскольку каждая общественная структура имеет свои законы народонаселения. Нельзя говорить о раз навсегда данных законах влияния географической среды, поскольку это влияние различно в различных общественных формациях. Еще Плеханов говорил, что если даже и принять географическую среду за нечто постоянное, то влияние этой постоянной величины на общество есть величина переменчивая.

Попытаться мыслить исторический материализм как социологию значит столкнуться с этим непреодолимым препятствием, которое ставится, кстати сказать, самим историческим материализмом. Поправка, гласящая, что исторический материализм есть социология классового общества, принципиально не изменяет дела, так как история знает несколько классовых обществ. "Познание,— говорит Энгельс в “Анти-Дюринге”, — здесь (в науках исторических) по своему существу носит относительный характер, ограничивается выяснением связей и следствий известных, существующих только для данной эпохи и данных народов и, по своей природе, преходящих общественных и государственных форм".

Последовательность, — продолжал Луппол, — требовала бы таким образом от марксистов-"социологов" считать исторический материализм социологией исторического общества", но это означало бы, разумеется, совершенно необоснованное и неосновательное сужение исторического материализма, ибо исторический материализм, как методология изучения социальных явлений, применим не только к капиталистическому обществу.

По существу, дело рисуется в следующем виде: диалектический материализм есть методология исследования и общественных и естественных явлений. В применении к области социальных явлений (соответственно к наукам социальным) диалектический материализм конкретизируется как материализм исторический. Последнее название и не означает ничего иного. Таким образом, исторический материализм есть методология истории, политической экономии, науки о праве и государстве и т.д.” /85, с.155 —156/.

Луппол следующим образом обосновывал отрицание за историческим материализмом функций марксистской социологической науки: “Из всех терминов, которые марксизм принимает для выявления своих различных сторон, теория научного коммунизма стоит ближе всего к "социологии". Если угодно, именно теория научного коммунизма и есть "марксистская социология". Мы говорим "Если угодно", потому что, приближаясь по форме больше всего к "социологии", теория научного коммунизма по существу как раз упраздняет социологию. Таким образом, и с этой стороны термин "социология" следует признать в глазах марксиста неудачным. Наконец, если исторический материализм есть социология, как таковая, а не метод, приводящий к теории научного коммунизма, то и диалектический естественнонаучный материализм есть биология, как таковая, а не метод, приводящий к эволюционной теории дарвинизма, а такое решение проблемы, разумеется, неправильно” /85, с.157/. Представители группы Деборина принижали теорию исторического материализма, отрицали за ней функции социологии, рассматривали ее только как методологическую науку.

В 20-е годы, как в марксистской, так и в немарксистской литературе, широкое распространение получили позитивистские и натуралистические трактовки общественных явлений. Суть “позитивного метода” и позитивистской социологии заключалась в признании натурализма, т.е. при изучении общества опирались на аналогичные законы развития природы, а социология рассматривалась как часть естествознания, или можно говорить о биологизации общественных процессов. Одновременно с этим имели место и механистические взгляды на общественные явления. Для механистов было характерно сведение исторического закона к механически понимаемым причинности, необходимости, повторяемости, а также отрицание случайности, замена причинной связи функциональной и т.д. Механицизм не представлял собой однородного и сплоченного направления, его представителей объединяли некоторые общие принципы, в первую очередь, искажение или отрицание диалектики. Теоретическими источниками механицизма являлись субъективно-идеалистические взгляды А.А. Богданова, а также позитивизм и механистические взгляды и тенденции, присущие естествознанию.

Имели место такие течения, как “социальный дарвинизм”, “фрейдизм”, “социальная рефлексология”, “фитосоциология”, “зоосоциология”, “социология эмпириомонизма”, “физиологическая социология”, “социальный энергетизм”, “ликвидаторство философии и социологии”. Все эти течения имели различные теоретические источники и естественнонаучную ориентацию, а их представители приходили к разным социально-политическим выводам, давали разные политические прогнозы.

Наиболее распространенными и оказывающими огромное влияние на студенчество и интеллигенцию в начале 20-х годов были различные варианты биологизации общественных процессов. Делались попытки соединить дарвинизм с марксизмом, идеи Фрейда и Маркса.

Для развития социологии в России после революции, в отличие от развития социологии на западе, был свойствен отход от психологических воззрений к самым крайним формам биологизма. Во многом это было обусловлено обострением всех социальных противоречий в период революции и гражданской войны. Наглядным примером этому может служить изменение взглядов Сорокина. Так, если в годы первой мировой войны он неоднократно отмечал, что социология должна опираться только на психологию, а не биологию, то уже в начале 20-х годов его взгляды были диаметрально противоположными. В “Системе социологии” он уже указывал: “ Социолог может и должен строить свою дисциплину на данных биологии, он обязан считаться с ними; больше того, там, где это возможно, он должен сводить изучаемые им процессы к их биологическим основам” /146, т.1 с.15/.

Биологические основы общественной жизни, по мнению Сорокина, зависят в основном от физиологии высшей нервной деятельности людей, так как психологические явления в “чистом” виде невозможно объективно научно наблюдать, то социолог должен ограничиться только изучением наблюдаемого поведения людей. Такие взгляды свидетельствовали о переходе социологов на позиции бихевиоризма, когда психическая деятельность человека сводилась к чисто биологической, а взаимодействие организма, или социального “агрегата”, с внешней средой рассматривалось как “стимул-реакция”.

Для Сорокина главной причиной социальных изменений выступал биологический фактор — количество и качество питания, поступающего в организм различных людей. В ряде своих статей, напечатанных в журнале “Экономист”, он объяснял именно “колебаниями кривой питания” не только психологию, идеологию, мораль, религию, социальную дифференциацию, но и победу Октябрьской революции: “...при наличии определенных условий массовый голод вызывает изменения социально-экономической организации голодающего общества в сторону приближения его к очерченному принудительно-государственному и государственно-социалистическому типу” /139, с.24/. “Одним из довольно частых социальных эффектов массового голода, — отмечал Сорокин, — служит изменение экономической, а, в связи с нею, и всей социально-политической структуры голодающего общества” /139, с.23/.

Сорокин писал, что “существует функциональная связь между колебанием кривой питания общества и варьированием ею идеологии. С изменением первой "независимой переменной" (ceteris paribus) меняется и "идеология общества", и меняется в том же направлении. В "эпохи Голода" это изменение сказывается в усиленной и успешной прививке членам общества такой идеологии, которая при данных условиях благоприятствует насыщению голодного общественного желудка, и в падении успеха идеологий, препятствующих — мешающих — этапу насыщения. Обратное происходит в эпохи перехода общества от голодного к сытому состоянию. Таким образом, я утверждаю, как бы это ни казалось парадоксальным, существование функциональной связи между количеством и качеством калорий, поглощаемых обществом, и сменой успеха или неуспеха ряда идеологий, циркулирующих в нем” /140, с.3 —4/.

Как утверждал Сорокин, изменение идеологий под влиянием этого фактора может осуществляться довольно многообразно и очень разнородно по своей конкретной форме, и следующим образом подробно остановился на наиболее близких к нам социалистически-коммунистических и уравнительных теориях, воззрениях и идеологии.

“Пока общество или огромная часть его сыта (дефицитно и сравнительно), нет никакой необходимости в коммунистически-уравнительных актах и поступках, вроде насильственного отнятия, грабежа, поравнения богатств и пищевых скопов агрегата. И без этих мер — люди сыты. В таком состоянии у них устанавливаются соответственные формы поведения, рефлексы и убеждения, запрещающие посягать "на чужое достояние", признающие "собственность священной", "отнятие чужого добра — недозволенным" и т.д.

Но вот наступает голод. Допустим, что все другие меры (ввоз продовольствия, эмиграция, завоевание другой группы и т.д.), кроме захвата богатств и "скопов" у богачей данного общества, не покрывают голод. В таких условиях пищетаксис толкает голодных к захвату, разделу и "коммунизации" этих последних, как к единственному средству утоления голода. Чтобы такое поведение было возможно, необходимо "развинчивание" и подавление всех, мешающих этому рефлексов, в том числе и речевых и субвокальных (убеждений). Иначе они будут мешать тем актам, к которым сейчас толкает пищетаксис. В таких случаях пресс голода действительно в первую голову начинает давить них, подавлять рефлексы (и убеждения), препятствующие его утолению, прививать и усиливать рефлексы (и убеждения), (вроде: "собственность священна", "отнятие чужого достояния недопустимо" и т.д.), "оправдывающие", "мотивирующие", благоприятствующие совершению актов, требуемых пищетаксисом. ("Собственность — кража", "да здравствует экспроприация эксплуататоров", "захват богатства — великое и справедливое дело" и т.д.).

Поскольку обладатели таких скопов препятствуют захвату их достояния, пищетаксис прививает рефлексы и убеждения, "одобряющие" применение насилия и борьбы с "буржуями".

Это значит: голод у голодных, поставленных в указанные условия, должен вызывать появление, развитие и успешную прививку коммунистически-социалистически-уравнительных рефлексов, в частности, рефлексов речевых и субвокальных (убеждений), иными словами, "коммунистически-социалистической идеологии". Последняя в таких голодных массах находит прекрасную среду для прививки и распространения и будет "заражать" их с быстротой сильнейшей эпидемии.. Совершенно неважно, под каким соусом она будет подана и как обоснована: по методу ли Маркса или Христа, по системе ли Бабефа, Руссо и якобинцев, или по системе Катилины и анабаптистов, на принципе ли "прибавочной ценности" и "материалистического понимания истории", или на принципе Евангелия: "кто имеет две рубашки — пусть отдаст одну неимущему"..

Эти обосновывающие, мотивирующие и оправдывающие "тонкости" массе совершенно неважны, они ей недоступны, она ими и не интересуется. Это — "соус", для нее совершенно не имеющий значения. А важно лишь то, чтобы идеология благословляла на акты захвата, раздела, поравнения, чтобы она прямо на них наталкивала, их одобряла. А почему, на каком основании — это дело десятое. Если какое-нибудь обоснование есть — отлично. Если нет тоже не беда...” /140, с.4—5/.

“Такова в основном связь между колебанием питания и колебанием идеологии.

Значит, для успеха таких идеологий необходимы два основных условия:

1) резкий значительный рост дефицитного или сравнительного голодания масс, при невозможности утоления его иными путями,

2) наличность имущественной дифференциации в стране. Чем резче будут оба условия, тем при равенстве прочих условий подъем успеха коммунистически-социалистической идеологии будет быстрее и сильнее, тем легче она будет прививаться к голодным, тем больше будет ее успех” /140,с.5/.

Под “пищетаксисом” Сорокин в своих статьях подразумевал возникающее при неутоленном голоде, как у отдельного человека, так и у массы людей, могучее стремление, или “тяга”, к пищевым объектам (или их эквивалентам, например деньгам, позволяющим приобрести на них пищу), с целью овладения ими и утоления голода. Это стремление, или тяга, по его мнению, является одним из самых сильных стремлений в любом голодном организме, оно почти непреоборимо /139, с.25/.

“Посему, — считал Сорокин, — исследователю жизни идеологий, механизма и закономерности их подъемов, падений, колебаний и смены нельзя игнорировать число и качество калорий, поступающих в организм общества. Часто разгадка многих загадочных явлений в сфере общественных настроений и верований лежит в колебании этой последней "переменной"” /140, с.32/.

В 20-е годы не было, пожалуй, ни одного крупного ученого-биолога, который не высказывался бы в своих работах по основным проблемам теории общества. К биологическому объяснению общественных процессов склонялись не только биологи, но и физиологи, пытаясь построить социологическую теорию на основе стихийного, бессознательного естественноисторического материализма. В данном случае биологизация общественных явлений сочеталась с психофизиологизацией поведения человека.

Такая попытка была сделана профессором (впоследствии он стал советским академиком) В.М. Бехтеревым. В основе его нашумевшей в свое время книги “Коллективная рефлексология” (Петроград, 1921) лежала мысль, что только биология дает социологии “прочный объективный базис”, а психология как субъективная наука, наоборот, делает ее положение шатким.

Бехтерев отмечал, что “...не должно быть в социологии психологических доктрин, как доктрин субъективного характера, и социология, чтобы быть наукой строго объективной, должна опираться главным образом на две науки — биологию и разрабатываемую мною рефлексологию, из которых последняя должна заменить собой психологию всюду, где дело идет о познании сторонней человеческой личности и, в частности, сторонних индивидов, входящих в состав коллектива” /10, с.6/.

Основу общественной жизни Бехтерев видел в “коллективных рефлексах”, под которыми он подразумевал реакции коллективов людей, на различные стимулы-воздействия. Бехтерев и его сторонники сводили все, даже самые сложные формы человеческой деятельности, к простым актам рефлекторного поведения. В связи с этим им объяснялось развитие революций и других общественных движений. При этом Бехтерев считал, что социальная и духовная жизнь людей не зависит от экономических процессов.

Так как только благодаря рефлексологии как методу можно будет исключить всякий субъективизм при изучении человеческой личности, то рефлексология должна лежать в основе изучения социального мира. Коллективная рефлексология выступает промежуточным звеном между двумя науками — рефлексологией и социологией.

Остановившись подробно на коллективной рефлексологии и социологии, он подчеркивал, что “имеется не только много точек соприкосновения, но и тесная внутренняя связь между этими научными дисциплинами, из которых одна изучает возникновение, развитие и установку коллективных проявлений или поведение общественных групп, тогда как другая — социология — изучает строение и жизнь самой собирательной личности и взаимодействие и соотношение общественных сил, главным образом в связи с разнообразными условиями, как, напр., расовыми, экономическими, отчасти политическими, географическими, климатическими и другими. Нет надобности говорить, что эти факты не остаются без значения и для коллективных проявлений собирательной личности, но тем не менее их руководящее влияние на строение и жизнь самой собирательной личности и на соотношение общественных сил — стоит вне всякого сомнения. А это все и составляет область социологии как науки о строении и жизни общества в определенных условиях, как изучение жизни общества в условиях времени, следовательно, того или другого периода развития цивилизации и культуры, составляет предмет исторических наук” /10, с.30/.

“С нашей точки зрения, — продолжал Бехтерев, — социология изучает установление самой общественной жизни, причины социальных явлений, их следствия и взаимоотношение между индивидами, не задаваясь целью проникнуть в самый механизм развития социальных явлений, который относится всецело к задачам коллективной рефлексологии. Социология изучает общественные установления и общественные факты и явления, а также их взаимоотношение, прилагая к ним, где нужно, психологическое resp.рефлексологическое объяснение. Но собственно исследование проявлений массовой, или коллективной, соотносительной деятельности не входит непосредственно в ее задачи. Она их только прилагает к объяснению тех или иных общественных событий, из чего выясняется, между прочим, особое значение коллективной рефлексологии для социологии /10, с.30/.

“Далее, одной из существенных задач социологии, без сомнения, является изучение сотрудничества и классовой борьбы, которая приводит постоянно к достижению прав, а затем и к достижению власти обездоленными классами народа и к ослаблению общественной роли господствующих до того классов. Если процесс сотрудничества и соглашения обычно приводит к усилению группы вступающих в сотрудничество сочленов, то процесс борьбы связывается с взаимным ослаблением участников борьбы, которая приводит в некоторых случаях к господству третьего элемента, иногда даже стороннего хищника. Последний в этом случае, пользуясь ослаблением данного общественного организма, легко им овладевает в собственных интересах. Так было с некоторыми из городских республик Аппенинского полуострова, напр., Флоренции. Так было и в позднейшие времена с Польшей. Все эти факты составляют материал социологии, как борьба за существование есть материал биологии. Но выяснение самого процесса борьбы, ее поводов и развития ее в том или ином направлении есть материал коллективной рефлексологии. Возникновение общественных рефлексов и поводы к ним, равно как их направление и проявление — это бесспорный предмет общественной, или коллективной, рефлексологии, тогда как результаты этой борьбы, как они проявляются в жизни общества, являются предметом ведения социологии. Равным образом социально-экономические условия страны, приводящие борьбе классов, составляют область социологии. Ясно, что обе научные дисциплины сливаются друг с другом в значительной части, но задачи одной — изучить возникновение, поводы к нему и самый процесс развития коллективных рефлексов, задачи другой — учитывать результаты и условия соотношения общественных сил, их столкновения, борьбу и соглашения” /10, с.30 —31/.

Различие, существующее между коллективной рефлексологией и социологией, Бехтерев объяснял следующим образом: “Для социолога не существенно знать, как образуется и какие изменения происходят в деятельности и реакциях коллектива по сравнению с реакциями и деятельностью отдельных индивидов. Он может, конечно, этим интересоваться, но это не его прямая задача, тогда как он естественно признает своей задачей выяснение взаимоотношений между социальными группами, как и самый факт установления социальных группы или коллективов. Таким образом, изучение способа возникновения коллективных групп и особенностей коллективной деятельности по сравнению с индивидуальной — дело коллективной рефлексологии, тогда как выяснение количества коллективов, их особенностей и взаимоотношения между этими коллективами в среде того или другого народа есть дело социолога” /10, с.32/.

Бехтерев выделил 23 универсальных закона, действующих, по его мнению, как в неорганическом мире и в природе, так и в сфере социальных отношений. На основе физических законов он пытался объяснить такие сложные социальные процессы, как развитие и преемственность культурных традиций, образование социальных общностей, динамику общественных взглядов и настроений и т.д.

Бехтерев отмечал, что “...наблюдение и опыт приводят нас к выводу, что основные законы соотносительной деятельности собирательной личности те же, что и для всей вообще живой и неживой природы. Здесь путем анализа раскрываются те же общие космические законы, как закон сохранения энергии, тяготения, отталкивания, противодействия равного действию, подобия, ритма, энтропии, эволюции, дифференцировки, обобщения или синтеза, приспособляемости, отбора, инерции и т.п. Мы увидим, что мир управляется одними и теми же основными законами, общими для всех вообще явлений как неорганических, так и органических и надорганических, или социальных, о чем подробно будет речь в последующем изложении. Иначе и быть не может. Если мир живой природы является результатом превращения и осложнения неживой природы путем эволюции, а в этом естественнонаучное мировоззрение не дает основания ни на минуту сомневаться, то спрашивается, почему должны быть одни законы для неорганического мира, другие для органического и третьи для надорганического мира. Если бы это было иначе, то мы должны были бы признать существование двух или даже трех миров, не имеющих между собой ничего общего, или что какое-то чудо разделило не только наш земной мир, но и вселенную на два или три несоизмеримые между собой части, что представлялось бы явным абсурдом” /10, с.26/.

Рассмотрим пo-подробнее один из этих законов — “закон противодействия равного действию”. Бехтерев, объясняя его, писал, следующее: “Дело идет здесь о законе, по которому общественные движения, проявляемые различными социальными группами при условиях взаимоотношения последних друг с другом, противодействуют одно другому таким образом, что нарастание одного общественного движения вызывает стремление к противодействию со стороны другого общественного движения, ему противоположного. Так, сильное развитие национализма дает толчок к развитию социализма, и, наоборот, с другой стороны, сильная власть приводит к усилению оппозиции. При развитии анархии в стране возникает стремление в других группах поддержать власть и установить единение.

Во всех подобного рода случаях противодействие нарастает по мере того, как развивается данное общественное движение.

Общественно-политическая жизнь складывается из стремлений различных партий или кружков и двигается обыкновенно зигзагами то с перевесом влияния со стороны одной из партий, то с перевесом влияния со стороны других партий в зависимости от их силы. Но бывают моменты истории, когда наступает межпартийный конфликт, приводящий к общественному кризису.

Всякое новое общественное движение встречает ту или другую оппозицию со стороны определенных общественных кругов. Но когда одно из общественных движений получает преобладающее значение, против него начинают действовать объединенные силы различных партий. Так, деспотическое управление подготовляет революцию, революция, в свою очередь, подготовляет контрреволюцию.

Всякое вообще открытие или изобретение, будучи осуществлено, стремится получить распространение в окружающей среде, и затем это распространение идет все дальше и дальше, встречая сопротивление, с одной стороны, в косности среды и в противодействии со стороны тех изобретений, которые сталкиваются с новым изобретением. Допустим, что речь идет об изобретении электрического освещения. Известно, что распространению его препятствовала, и до сих пор препятствует, с одной стороны, косность народных масс, а с другой стороны — противодействие со стороны представителей газового и аужровского освещения. В конце концов, во всех таких и аналогичных случаях придется путем подробного анализа признать, что противодействие равно действию, будучи противоположным ему по направлению.

С другой стороны, если мы имеем давление со стороны власти на те или иные общественные слои, то и в этом случае возникает оппозиция со стороны борющихся кругов общества, которая нарастает с тем большей энергией, чем большую реакцию проявляет правительственная власть, и в результате инертность массы и оппозиция достигаю той степени, которая уравновешена реакцией. Всякая революция, кроме инертности в массах, встречает сопротивление в контрреволюционных, более умеренно настроенных элементах, вследствие чего и здесь противодействие должно быть равно действию и противоположно по направлению.

В борьбе партий сила одной партии встречает сопротивление со стороны других, и первая будет распространять свое влияние до тех пор, пока противодействие со стороны других партий не окажется равным ее силе, будучи противоположным по направлению. Также и в войнах действие одной силы будет преодолевать противодействие противоположной ей силы до тех пор, пока это противодействие не достигнет равенства действию, будучи противоположно ему по направлению.

В виде реакции против стремлений буржуазных классов развиваются в обществе социалистические тенденции, в виде реакции против войн развивается пацифизм и интернационализм.

Если с течением времени патриотизм в одних слоях населения слабеет под влиянием интернационалистических взглядов, он непременно усиливается в других слоях. Так, в России при большевистском движении во время революции, когда солдаты под влиянием интернационалистической пропаганды отказывались сражаться, стали возникать батальоны смерти, офицерские батальоны чести и женские батальоны, явившиеся реакцией против большевизма.

Вообще, при всяком усилении того или другого общественного движения, как бы в противовес ему, начинает развиваться другое общественное движение, ему противодействующее. Таким образом, каждый раз, при нарушении равновесия между отдельными слоями, в обществе возникает, в свою очередь, стремление в нем к выравниванию нарушенного равновесия путем противодействия.

Борьба партий, — продолжает Бехтерев, — также руководится данным законом, и каждый раз, когда одна партия берет перевес, против нее надвигаются другие партии, которые в случае надобности образуют блок. На том же основании правительство в конституционных странах вынуждено линию своего поведения сообразовывать с большинством парламента, которое образуется либо одной более сильной правительственной партией, либо блоком нескольких партий, против которого борется, в свою очередь, оппозиция.

В этом направлении все стремления оппозиции направлены к противодействию большинству и к достижению в тех или других вопросах соответствующей компенсации.

Но наступают моменты в истории, когда всему государству как целому грозит величайшая опасность или бедствие, как это случается, например, в период войн, и в таком случае в целях устранения этой опасности происходит как бы слияние всех партий, причем даже партии, при других условиях составлявшие оппозицию правительству, стараются в этих случаях оказать ему поддержку.

Иначе говоря, в целях возможного предотвращения грозящей опасности все силы в государстве сливаются воедино и обыкновенно нет разномыслия в отношении достижения обороны государства не только между партиями, но и между народными представителями и самими правительствами. При этом обычно правящие сферы реорганизуются в так называемое коалиционное министерство, дабы достигнуть еще большего единения сил в целях противодействия внешней опасности.

В силу означенного закона при недостаточности сил одной группы в помощь возникают коалиции и блоки. Тот же закон имеет значение и по отношению к столь крупным коллективам, как народы и государства...”/10, с.248 —250/.

Бехтерев стал одним из основателей нового направлений психологического исследования — социальной (или общественной) психологии. Большой заслугой Бехтерева является разработка учения о коллективе.

Основными представителями “физиологической coциологии” были Г.П. Зеленый и В.В. Савич. Г.П. Зеленый, талантливый ученик школы акад. И.П. Павлова. В 1909 г. на одном из заседаний столичного философского общества он впервые в России заговорил о применении теории условных рефлексов в социологии при изучении социальных групп и общества в целом. Позднее эти идеи были им развиты в ряде статей на немецком и русском языках. Данные публикации вызвали полемику в социологических журналах, особенно в США. При обсуждении доклада Зеленого Кареевым впервые был употреблен термин “рефлексология”, который со временем заменил в России термин “бихевиоризм” /132, с.348/. Некоторое время Зеленый был членом Научного общества марксистов. Он утверждал, что так как психологические явления в “чистом” виде невозможно объективно научно наблюдать, то социолог должен ограничиться только изучением наблюдаемого поведения людей /57, с.29/.

По мнению В.В. Савича, возникновение и развитие религии связано с “типом сексуальности”, а крупного производства, буржуазии и классовой борьбы — с “пищевой реакцией”. Рассматривая роль “пищевых реакций”, он отмечал что “Переходя к роли пищевых реакций в определении поведения, мы прежде всего сталкиваемся у некоторых видов с врожденной реакцией заготовки запасов пищи. Так, белка старается прятать орехи даже в комнате, хотя бы в ковер. Эти инстинктивные реакции у человека с лихвой возмещаются условными связями” /126, с.97/.

Ведь человек давно понял, что для того чтобы обезопасить себя от голода, необходимо наладить производство пищевых продуктов. “Неудивительно, что организация производства делается важным вопросом. Как всегда, и тут средства с течением времени становятся самодовлеющею целью. Ведь условные связи порой могут побороть и безусловные реакции; а тут они основаны на важнейших пищевых реакциях. Так мало-помалу возникает крупная буржуазия с ее культом производства во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. Возьмем Рокфеллера. Ведь он работает постоянно, запасы свои умножает все больше и больше, хотя давно уже потерял возможность сам использовать эти запасы. Всякий инстинкт был бы давно удовлетворен, а в реакциях условных нет предела. Ясно, что привычка к накоплению руководит автоматически, и тут родится целая философия главенства экономических факторов. При таких успехах отдельных лиц должна быть масса, которая находится в совершенно иных условиях. И это дает начало зависти. Суть этой реакции лучше всего видна из постоянно наблюдаемого факта: часто собака уже сыта и отказывается от предложенной еды, которая стоит перед нею. Приведите теперь другую собаку, и первая сейчас начнет ворчать, огрызаться и в конце концов с жадностью слопает весь свой корм. Тут пищевая реакция возбуждает агрессивную, благодаря чему может случиться потасовка, даже Барбоса с Полканом. А агрессивная реакция, в свою очередь, усиливает пищевую. Получается нарастание реакции.

Итак, пищевая реакция может усилить агрессивную. В философском освещении это нарастание агрессивности вы явилось в теории борьбы классов, обездоленных в пищевом отношении, против тех, кто слишком хорошо удовлетворен. Действительно, в известные эпохи пищевые реакции так выступают на первый план, что изменяют главные устои морали: появляется так называемая меркантильная мораль, базирующаяся на преобладании роли пищевых инстинктов, как она была раньше основана на преобладании защитных. Теперь, в век меркантилизма, идеал стараются воспитать на совершенно других основаниях, — и вот проповедуют трудолюбие, осторожность, бережливость. Эти качества теперь дают успех, как прежде храбрость, отвага, щедрость. Эти добродетели проявляются и культивируются в известные периоды у совершенно разных народов. В архитектуре вместо храмов и дворцов строят фабрики и заводы, театры; воин потерял свой ореол, купец является почетным названием, чего раньше не было вовсе. Пищевые реакции — школа трезвого мышления: тут дай синицу руки, а не сули журавля в небе. Такое преобладание может длиться долго, но рано или поздно случится крушение, будет ли это война или революция. В подобном обществе существует очень неравномерное распределение земных благ, мало-помалу это влечет усиление агрессивных peaкций, стимулированных пищевыми. Начинается вновь сильная и открытая борьба классов, а это отражается в сознании, как идеализация борьбы, а не пацифизм. Одним словом:

А он мятежный просит бури,

Как будто в бурях есть покой...

Во время катаклизм перевес переходят к защитным реакциям, побеждают те, кто сразу это учел, и оттого обычно люди, ушедшие с головой в производство, остаются за бортом. А без них расстраивается экономическая жизнь страны, разваливается окончательно, теперь ведь совершенно не учитывают экономических отношений. А в результате голодовка. И только тогда, при общем обнищании страны, встает "во весь рост значение пищевых реакций: голод извратил все отношения, даже материнский инстинкт спасовал перед ним, и вот матери уже едят своих детей! При таком каннибальстве нет никаких условий правильного развития...” /126, с.98 —99/.

“Метод условных рефлексов, — подчеркивал Савич, — позволяет изучать влияние голодовки на функцию мозга.

Оказывается, что происходят значительные колебания. В первую фазу можно наблюдать повышение возбудимости мозга: оно наблюдается на резком увеличении пищевых рефлексов; потом наступает фаза падения тормозных процессов. Теперь условные тормоза дают слюну. Дифференцировка пропадает. Соотношение между основными процессами возбуждения и торможения потеряно. Если голодовка продолжается еще дальше, падает уже возбудимость мозга; все условные рефлексы сильно уменьшены или даже пропали совершенно. Эти данные, полученные на собаках, хорошо согласуются с наблюдениями над людьми. Сперва — повышенная активность, потом происходит исчезание тормозов. Это как раз эпоха голодных бунтов. Даже выдержанные немцы устроили погром в Берлине, хотя у них тормозы отличаются особой стойкостью и "verboten" есть высший закон. Затем фаза голодовки, когда молча умирают. Пропадает даже аппетит. Апатия царит безраздельно. Сильный голод никогда не вызовет бунта: вся и все подавлено. Итак, мы видим полное совпадение данных, полученных от собак, с данными наблюдениями над людьми” /126, с.36 —37/.

Савич на примерах доказывал, что “нами управляют инстинкты, или условные связи, вырастающие на почве их”. Он не видел никакого принципиального отличия человека от животного. “Если наши поступки вытекают из инстинктов, — писал он, — если химизм крови определят доминирующею роль данного инстинкта в определенное время, то мы не видим никакого принципиального отличия человека от животного. И у него все то же самое. Разница лишь та, что у животного условных связей гораздо меньше, они ближе к безусловным, и оттого отношения животных к внешнему миру более примитивны, и оттого там меньше ошибок. Правда, там нет Ньютонов, зато нет и Дон-Кихотов! Там мельницу не примут за великана! У человека добраться до инстинкта часто трудно, так развита сфера условных отношений. И только дети дают возможность заглянуть ближе, ибо у них еще мало развиты условные связи. При преобладающей роли какого-нибудь инстинкта и связи образуются преимущественно на почве его, и оттого все условные отношения, возникающие на нем, приобретают на время чрезвычайную силу, пока, наконец, инстинкт не будет удовлетворен, и тогда доминирующая роль перейдет к другому. Вот отчего и можно сказать, что человек есть горилла, вооруженная пулеметом. Обезьяной его можно назвать потому, что в конечном счете им руководят все те же инстинкты, как и гориллой. Ведь разница лишь та, что у животного ярко проявляется врожденная реакция, а у человека условная, но она-то возникает все-таки на врожденной. Символом преобладающей роли условных отношений служит формула: "вооруженный пулеметом" (Каутский и зоолог Северцев единодушно считают характерным для человека изобретение орудий в отличие от животных, кои могут пользоваться ими, но не могут изобрести нового). Во время обороны горилла пускает в ход свои страшные зубы — реакция врожденная, человек может обороняться изобретенными пулеметами — и это знаменует чрезвычайное развитие условных отношений.

Далее мы видим, что напряжение инстинктов колеблется, а вместе с этим и условные раздражители имеют разную силу действия. Голодный иначе будет реагировать, чем сытый. Чем меньше удовлетворен какой-нибудь инстинкт, тем резче сказывается он на общем поведении. Таким образом, получается относительное равновесие между ними: удовлетворенный сильный инстинкт меньше проявляется, меньше заявляет о себе, чем слабый, но неудовлетворенный. Поэтому доминирующая роль их постоянно меняется: сегодня ты, а завтра я — вот принцип действия!

Отсюда вытекает с неизбежностью тот вывод, что нельзя строить жизнь на преобладании одной группы инстинктов, как бы сильна она ни была. Жизнь разнообразна и многогранна, и в рамки одного инстинкта никак нельзя ее уложить. Каждый инстинкт может олицетворяться в качестве божества...” /126, с.121—122/.

При доказательстве своих положений Савич опирался на Фрейда: “Влияние пола, пожалуй, никто так сильно не выдвигал, как Фрейд. По нему, все сны имеют эмоциональную половую подоплеку. И на этом надо подробно остановиться. Прежде всего выдвигается то положение, что в снах находят исполнение неудовлетворенных желаний. Оттого в голодные годы было так много и так часто снов с едой, с былыми булками, маслом, сыром и т.д. Теперь опять исчезли эти “съедобные" сны. В тюрьме снится освобождение. Итак, тот инстинкт, который менее удовлетворен, проявляет себя в снах: как Фрейд правильно заметил, мечтает лишь несчастный. И действительно, всякий несчастный, неудовлетворенный инстинкт мечтает, т.е. образует связи все в большем и большем масштабе. Удовлетворение уничтожает на некоторое время напряжение этого инстинкта, оттого доминирующая роль переходит к другому, менее удовлетворенному и т.д. И в это время связи образуются уже на последнем, а не на первом. А с другой стороны, ранее образованные связи на почве этого второго теперь приобретают такую силу, что могут направлять поведение человека. Таким образом, сила каждого инстинкта весьма относительна: доминирующая роль переходит то к одному, то к другому и т.д.” /126, с. 102 —103/. Социологические идеи Бехтерева и Зеленого поддержали ученики Бехтерева преподаватели общественных наук братья В.Н. и П.Н. Пипуныровы, которые поставили перед собой цель — определить дальнейшие пути развития научной теории общественной жизни. В.Н. Пипуныров писал: “Рефлексология, окончательно, закрепит объективный рефлексологический метод за социологией, и в творческих усилиях новых поколений будет создана научная социология, как учение об объективной закономерности” /108, с.61—62/. Исторический же материализм, по мнению молодых “марксистов”, только лишь наметил научный подход к явлениям социальной жизни, закрепленный “рефлексологией”.

На развитие социал-дарвинистского направления в этот период сильное влияние оказало давнее увлечение биологическим направлением русскими немарксистскими социологами. Старая профессура, даже после Октябрьской революции, еще в течение нескольких лет продолжала оказывать значительное влияние на советскую высшую школу.

Распространению социал-дарвинизма также способствовала активная поддержка этого направления Л.Д. Tpoцким. Например, в своем выступлении в 1923 г. перед слушателями Свердловского института, он открыто утверждал, что марксизм является не чем иным, как применением дарвинизма к человеческому обществу. На такие высказывания социал-дарвинисты опирались и часто цитировали. Также этому способствовали и царившие в России голод и разруха, которые, естественно, вели к выдвижению на первое место биологического фактора.

Сорокин отмечал, что в настоящее время “часть экологии, изучающая взаимоотношения организмов друг к дргу, распалась на две ветви: на зоосоциологию, имеющую своим предметом взаимоотношения животных друг к другу (животные сообщества), и на фитосоциологию, исследующую взаимоотношения растений друг к другу (растительные сообщества)” /146, т.1 с. 12/.

Впервые термин “фитосоциология” употребил pyccкий ученый И.К. Пачосский в 1896 г. (в настоящее время данный термин мало распространен). Пачосский прочитал в Херсонском политехническом институте курс лекций, под этим названием, а в 1921 г. им была издана книга “Основы фитосоциологии”. После окончания гражданской войны он переехал в Польшу и преподавал там в ряде университетов. В России перед революцией и сразу после нее был выпущен ряд книг по “фитосоциологии”. Их авторы — М.А. Бубликов, В.В. Алехин, Г.Ф. Морозов, В.Н. Сукачев, И.Г. Сыркин и другие считали, что объектом изучения социологии является не только человеческое общество, но и вся живая природа, вплоть до амеб и луговых растений. С точки зрения “фитосоциологов” социология вообще является частью или разделом биологии.

В.Н. Сукачев писал следующее: “По аналогии с социологией, являющейся наукой, предметом которой будет общество людей и задачей которой является изучение взаимодействий между членами общества... [и исследование видов и форм обобществления (Зиммель)], нашу отрасль знания, изучающую также внутренние взаимодействия в растительных сообществах, их виды, формы и их генезис, можно назвать фитосоциологией” /151, с.119 —120/.

М.А. Бубликов в своей работе “Борьба за существование и общественность. Дарвинизм и марксизм” (1926) отмечал, что “социология — есть часть биологии, социальные формы существуют и у растений, и у животных”. Он считал, что “биология и социология родственные науки или, говоря точнее, социология — дочь биологии” /16, с.10/. В этой книге сделан уклон в сторону социологии, хотя сам автор по специальности был биологом, а не социологом.

“Борьба за существование, — писал он, — это ось, вокруг которой вертелось колесо исторической жизни человечества; только ознакомившись с ходом процессов борьбы, историк найдет разгадку тех законов, которые управляют судьбами человеческих объединений. Борьба за существование есть гвоздь всей современной жизни человечества: отношения между народами, государствами, классами, — все, что окрещено словом "политика", становится более ясным и понятным, если ее, т.е. политику, рассматривать сквозь призму классовой борьбы.

Борьба за существование лежит в основе всякого рода социальных отношений между отдельными людьми и людскими коллективами, стало быть, на ней, как на фундаменте, воздвигнуто здание современной социологии” /16, с.9/.

При этом закону борьбы за существование он приписывал прямо космический характер, говоря, что “будущие Ньютоны и Эйнштейны, вероятно, раскроют ту роль, которую борьба за существование играет в Космосе. Быть может, те метеоры, обломки планет, которые в виде падающих звезд летят к нашей Земле, суть не что иное, как результат титанической борьбы за существование, идущей в необъятном мировом пространстве” /16, с.8/.

Проведя подробное сравнение учения Дарвина с диалектическим материализмом Маркса, Бубликов сделал вывод, что оба эти великих ученых имеют одинаковое диалектическое миропонимание. Поэтому “...как нельзя более прав Плеханов, когда он говорит, что "теория носящая имя Дарвина, по своему существу есть диалектическая теория". Дарвин открыл диалектику в живой природе, Маркс — в обществе и природе. Диалектика Маркса и Дарвина могут быть поставлены под знаком равенства. Мы здесь имеем полнейший монизм, совершенное единство” /16, с.239/.

В связи с такими взглядами будущее коммунистического общества Бубликов выводил из законов биологии, эта мысль проходит и в других его публикациях. “Эволюционный процесс, следующий по определенному направлению, — отмечал он, — в конце концов приведет уничтожению всякого рода граней — классовых, национальных и государственных. Борьба между людьми прекратится, останется лишь борьба с природой. Неизбежность такого хода эволюции общественности, как фактора общего эволюционного процесса, вытекает не только из высшей морали, но основана на данных биологии, как точной науки” /15, с. 197/.

Социальные отношения животных изучала и “зоосоциология”. Представитель “зоосоциологии” М.А. Мензбир своей работе “Формы общественного строя у животных (1922) отмечал, что биология исследует общество вообще “как биологическое, так и социальное”. Он считал, что для того чтобы начать изучать общественную жизнь человека “надо исходить из изучения общественной жизни низших животных”, даже зачатки душевных явлений надо искать в начальных звеньях цепи животных организмов /91, с.5/. Он указывал, что основной путь любого исследования живой природы — это переход от простейшего к наиболее сложному.

В связи с этим изучение общественной жизни он начинает с рассмотрения семейной жизни у насекомых. Уже в пчелином роде он видит соединение двух начал: семейного и государственного. Ведь пчелиный рой состоит из царицы (плодущая самка), трутней (самцы) и рабочих пчел (недоразвитые самки). Рабочие пчелы в свою очередь делятся на две категории: работниц и нянек. Таким образом, пчелиный рой представляет собой уже монархию. Пчелиная царица становится главою в результате победы, одержанной в борьбе над своими соперницами, так как обыкновенно в улье их рождается несколько, а остается одна.

У муравьев он отмечает республиканскую форму правления. Выделяет муравьев, живущих преимущественно охотой, например, Formica fusca, они представляют собой своего рода охотничьи племена. Другие, такие как Lasiui flavus, стоят несколько выше. Они уже строят хорошие жилища, имеют домашних животных (тлей), за счет которые преимущественно и живут, т.е. они уподобляются пастушеским народам, жившим своими стадами. У этих муравьев отмечается большее стремление к общежитию, чем у охотничьих. Военные действия между ними — это уже столкновение армий, а не единоборство героев, и они уже имеют представление о стратегических движениях и т.д. Высшая категория муравьев — оседлая. Их Мензбир приравнивает к земледельческим народам, и, так как они стоят наиболее высоко, рассмотрение их жизни он уже начинает с того момента, как они появляются на свет. В муравейнике обычно муравьи разделяются на три сорта особей: рабочие муравьи или недоразвитые самки — они составляют основную массу населения; самцы и вполне развитые самки, которые выполняют роль маток. У некоторых видов муравьев существуют и другие категории. Рабочие муравьи имеют большие колебания в росте. Так, у южно-европейских муравьев, кроме рабочих муравьев, существуют для охраны солдаты — особи с безобразно большой головой и огромными челюстями. А у мексиканских муравьев, кроме простых рабочих муравьев, существуют и негодные ни на какую деятельность муравьи с огромным брюшком, они способны только вырабатывать особый сорт меда. А это, по мнению Мензбира, говорит о том, что чем больше развиты муравьи, чем более развита у них общественная жизнь, тем большее разделение труда существует между ними. Из наклонности некоторых муравьев красть личинок и куколок у других делает вывод, что у муравьев существуют и рабы. Он приводит и другие интересные факты из жизни муравьев. Таким образом, по мнению Мензбира, уже в общественном строе насекомых встречается много такого, что существует в человеческих обществах /91, с.8 —15/.

После этого автор переходит к подробному рассмотрению общественной жизни у позвоночных. Сначала уделяет внимание рыбам, потом земноводным (жабам), пресмыкающимся (ящерицам, крокодилам, змеям), птицам и доходит до млекопитающих.

Мензбир подчеркивает, что “...все явления, связанные с жизнью человека и человеческими обществами, могут быть поняты только при расширении рамок тех отделов науки, которые занимаются изучением человека с той или другой стороны. Под социологией в настоящее время мы должны разуметь отдел биологии, занимающийся исследованием и изучением законов образования обществ вообще, и, если социологи не включат в круг своих исследований низших животных, они не найдут корня многих явлений общественной жизни человека. В настоящее время принято считать, что человек отличается от других животных только способностъю творчества. Не обладай человек даром созидания идеалов, идеальных образов и целей, к достижению которых он зачастую стремится во вред своей животной природе, его окончательно нельзя было бы отделить от других животных, с которыми у него так много общих психических явлений, с которыми он одинаково живет, чувствует и мыслит; но не следует считать способность творчества за нечто совершенно разнородное с другими психическими явлениями” /91, с.61/.

Для “фитосоциологов” и “зоосоциологов” основой единства ботаники и зоологии, с одной стороны, и истории социологии, с другой, выступала, по их мнению, свойственная всему живому “общественность”, или “общая жизнь” Последнюю они считали могучим “орудием борьбы за существование” и необходимым условием бытия всего живого.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: