Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Воинственная полемика против Оно, или Мыслить черта




Там, где было Оно, должно стать Я. Зигмунд Фрейд

Наброски кардинальных цинизмов содержат материал для теории диалога и взаимодействия, распространенной на область воинственно-полемического. Они описывают позиции и оппозиции в военном, политическом, сексуальном, медицинском, религиозном и теоре­тическом сознании, которые не оставляют камня на камне от рас­хожего представления об идеологии. В этой оппозиции друг другу находятся не истинные и ложные сознания, а сознания воинству­ющие и сражающиеся,— сознания, которые в силу того, что они имеют различные положения в мире и различные жизненные ситуа­ции, неизбежно приходят в противоречие друг с другом. Когда при описании кинических и цинических позиций с их рефлексиями и контррефлексиями вновь и вновь приходится использовать оборот «создавать сцену», на которой разворачиваются наступления и контрнаступления, то имеются в виду арены конфликтов, то есть те театры открытых или «тихих» военных действий, ведущихся сознаниями, которые просто не могут не быть воинствующе-полемическими.

Как возникает сцена такого рода? Наверняка не только из-за противоположности двух «принципов». Ведь дуализм — это не бо­лее чем «вещь» из области мыслей, и, как таковой, он не обладает никакой драматической силой. Дуализм «в себе» был бы безобид­ным или неинтересным, если бы он не инсценировал себя в реально­сти. Поэтому там, где «всплывает» дуализм, мы, как правило, стал­киваемся и с возникновением враждебных отношений, с оформле­нием противоборствующих сторон: верхи — низы; добро — зло; Я — Оно. Таким образом возникает действительная борьба и реаль­ная сцена. Первой на этой сцене появляется духовная позиция гос­подства, учение о «номосе», идеализм, «высокая» и утвердительная

теория, которая изображает себя серьезной, строгой и вдохновен­ной, почерпнутой из высших источников. В ответ на нее, вторым действием, на сцену неизбежно выходит реалистическая (киничес-кая) антитеза, которая воинственно-полемически противопоставля­ет высокой теории тот образ видения и познания, который характе­рен для нижней позиции — для позиции так называемого Зла, ко­торое оказалось вытесненным в Оно (в Материю). В кинизме, следовательно, проявляется Я, которое берет на себя труд быть тем, что идеалисты Номоса осуждают, исключают и презирают. Тем са­мым кинизм, идущий от плебейского видения мира, взрывает уста­новленную «сверху» систему ценностей, не прекращая, однако, ука­зывать на нее и выражать к ней свое отношение. Это и определяет его явственно агрессивную и культурно-критическую сторону. С кинизмом в культуру вторгается разъедающий элемент — первое разложение esprit de serieux, которым окружает себя издавна все то, что желает господствовать и править. В то же время он представля­ется верхам чем-то чудовищным и грязным, и чем сильнее господс­кое сознание тянет к чистым высям, тем более подрывным, даже демоническим вырисовывается на его горизонте киническое «нет», стремящееся вернуть его на землю. С этих пор, должно быть, ка­жется просто ужасным, что это низменное, простое и неприкрытое Оно заявляет о себе и противопоставляет моему Я свое собственное Я особого рода. Это Анти-Я, которое рождается из кинического сопротивления метафизическому идеализму господских теорий и потешается над ними, пожалуй, представляет собой и ядро того, что в нашей культурной традиции именуется дьявольским, сатанинским. Ведь далеко не случайно происходит вызванное христианством и его метафизикой смещение акцента в понятиях, превращающее кинизм в цинизм (как обозначение менталитета нигилистов, или, иначе, дья-волопоклонников). Ведь если метафизическое Я отождествляет себя с Высшим и Благим, то оно испытывает шок от того факта, что и внизу, в Оно, в Злом тоже шевелится какое-то Я; «Оно» явно не довольствуется тем, чтобы быть просто безгласной, более низкой, инертной материей. То, что это злое Оно может обладать еще и «Для-себя-бытием», оказывается подлинным метафизическим скандалом, который начиная с позднего Средневековья обсуждается в форме бесчисленных диспутов о сущности Дьявола. Ничто не кажется ду­алистическому (то есть рассеченному и отождествленному с лучшей половиной) Я столь мучительным и притягательно-интересным одно­временно, как смутное подозрение, что и в так называемом Злом и Низменном может жить самосознание, обладающее огромной «про­бивной силой». Когда Платон объявил Диогена буйнопомешанным, то в этом, наряду с презрением, выразилось и его стремление защи­тить себя; однако все сошло относительно безобидно, так как Дио­ген, как известно по анекдотам о нем, прекрасно умел отвечать на насмешки и выворачивать их наизнанку, так что в конце концов на-

верняка осталось непонятно, кто из них двоих на самом деле сума­сшедший. В христианстве этот антагонизм обретает существенно больший драматизм. Христианское сознание, которое понимало себя как сознание, одаренное посредством откровения абсолютной исти­ной, вынуждено было признавать возможность нехристианского Я в образе Антихриста и в силу этого непрерывно испытывало беспо­койство, опасаясь, что «Зло» может появиться и в нас самих, quaerens quern devoret («ища, кого поглотить»*).

Здесь пришла пора во второй раз поговорить о Фаусте, о дья­воле и о цинизме сатаны. История доктора Фауста может быть по­нята как документ, свидетельствующий о беспокойстве, которое до­ставляет старому метафизическому дуализму новая эмпирия (при­чем под эмпирией здесь понимается и сексуальный опыт). Искусство в период между Средневековьем и Новым временем эксперименти­рует с возможностью злой субъективности «и-для-нас» и прикиды­вает в поучительных, приукрашенных морализаторством рассказах, каково бы было оказаться в шкуре такого «Зла» и какие волнующие впечатления это могло бы доставить. Я уже говорил об этом, рас­сматривая описанный Гете договор Фауста с дьяволом. Фаусту от­крывается широкий мир («Тем самым ты, ничем не связанный, сво­бодный, узнаешь, что есть жизнь»),— открывается как партнеру черта, а следовательно, как черту-на-пробу. Только тому, кто попро­бовал оказаться в шкуре черта, открывается безграничный мир по­знаний. И народная книга о Фаусте, так же как и Гете, не преминула во всех красках описать знакомство этого «черта-на-пробу» с сексу­альным злом:

Когда доктор Фауст увидел, что годы, оговоренные в его договоре с дья­волом, с каждым днем подходят к концу, он начал вести непристойную и эпи­курейскую жизнь, и были призваны к нему семь сатанинских суккубов t, и со всеми он сожительствовал... Ведь он странствовал духом своим по многим королевствам, чтобы увидеть женщин разного образа. Из них он обрел семе­рых: двух голландок, одну венгерку, одну англичанку, двух швабок и одну женщину из Шранконии *, которые были самыми отъявленными в своих стра­нах. С этими сатанинскими женщинами он занимался непотребством до самого своего конца (Deutsche Wksbiicher / Hg. v. C. Conrady. Hamburg, 1968. S. 133).

После этого не остается никаких сомнений в том, что «жизнь во Зле», или, иначе, жизнь непотребная и эпикурейская (разумеется, по смыслу можно называть ее и «кинической жизнью»), стоит того, если в ней можно испытать то, что давно хотелось бы испытать, да не было смелости. Кто же так легко решится пойти к черту? Почти не таясь от цензуры, народная книга о докторе Фаусте повествует о том, как интересно и приятно было бы самому попытаться как-нибудь влезть в шкуру черта; с точки зрения метафизики это про­цесс драматичный, потому что только так, вначале в фантазиях, а затем и реально, становится возможной интеграция с другой сторо­ной, или, иными словами, преодоление дуализма^. В соответствии с

этой моральной схемой строятся многие повествования, относящие­ся к началу Нового времени. Народная книга проводит волнующий эксперимент, придавая «подлинно» Злому некое Я, взятое от наше­го Я; она пробует перенестись в воображении в Эго черта. Само собой, все эти истории еще должны иметь плохой конец, и «черт-на-пробу», который изведал все то, чего не дозволено христианину (в сфере магической, кулинарной, сексуальной, туристической и тео­ретической), должен понести в конце образцово-показательное нака­зание. «Итак, тот, кто творит зло, умирает». Пассаж в духе класси­ческого цинизма встречается в народной книге о Фаусте в том месте, где Дьявол со злорадством обращается к бедному доктору с сатири­ческой речью, прежде чем явятся злые духи, чтобы растерзать его:

Поэтому, дорогой мой Фауст, не так-то хорошо кушать вишни с важным господином и с дьяволом: они имеют дурную привычку швырять тебе в лицо черенки, как ты теперь убедился; из-за этого ты зашел чересчур далеко и теперь хлебнешь с шила патоки... Высоко ты занесся, но лошадка твоя тебя скинула...

...Посмотри, был ты славно сотворенным созданием, но и от роз, если долго их таскать в руках да нюхать, ничего не останется. Пришла пора распла­титься: съел хлеб — спой теперь и песенку. Не все коту масленица, будет и великий пост; назвался груздем — полезай в кузов; у жареной колбаски — два кончика; по чертову льду гладко не походишь. Повадки у тебя были сквер­ные, но и я не лыком шит, так что кошка мышку не упустит. Остро точишь — выщербишь; пока ложка новая, повару есть в ней нужда, а как станет старой, так он и плевать на нее хотел, тут ей и конец. Разве с тобой не так же? Ведь и ты был новой ложкой у черта-повара... Пусть поучение мое и память обо мне западут тебе прямо в душу, хоть она уже и пропащая. Негоже тебе доверять черту, ведь он, Божья обезьяна, обманщик и душегубец... Коль хозяин глуп, черта в гости ему звать не стоит. Раз пошел на танцы, надо было помнить об этом больше, чем о парочке красных башмаков. Если б ты имел пред глазами Бога да довольствовался теми дарами, которые тебе даны, то не позволил бы втянуть себя в эти пляски, да не поддался бы так легко черту, и не поверил бы так легко в него; ведь тот, кто легко верит, бывает скоро обманут. А сейчас черт утрет пасть да и пойдет себе: ты поручился своей собственной кровью, а кто поручился, тот и платит сполна. Ты, должно быть, слыхал такое, да в одно ухо тебе влетело, а в другое вылетело (S. 137—138).

Прямо-таки образцовый текст для тех, кто хочет поупражнять-ся в циническом остроумии. Читая эти поговорки, так и представля­ешь себе, как довольно потирает руки консервативный человеческий рассудок. Ведь мы сразу же понимаем: это говорит не дьявол; ни один независимый дух не стал бы говорить такие речи; нет, это гово­рит пришедший в беспокойство человеческий ум, который завершил свою фаустовскую экскурсию и теперь с таким великолепным сар­казмом пытается принизить себя самого, уговаривая себя вновь спу­ститься на уровень обывательской морали. Комичным образом черт принимает здесь позу моралиста, укоряя беднягу доктора и настав­ляя его, как он, собственно, должен был вести себя: быть честным, порядочным, быть конформистом, угодным Богу. В высшей степе­ни примечательно главное предостережение: Фауст призывается к большей недоверчивости. Такова кульминация этой моральной про-

поведи, в которой «злой дух докучает опечаленному Фаусту насмеш­ливыми, полными шуток речами и поговорками». Это обращение является циничным в самом что ни на есть современном смысле, потому что оно представляет собой лукавое восстановление мораль­ных требований тем субъектом, о ком прекрасно известно, что он принципиально станет нарушать их. Этот монолог черта представ­ляет собой, вероятно, вообще первый образчик господского цинизма в Новое время: именно те господа, с которыми не так-то хорошо кушать вишни, таким образом как раз и швыряют в лицо черенки от них. После нашего фаустовского эксперимента структура опровер­гающей самое себя императивистской морали предстает как на ладо­ни: мораль — это мошенничество, но тем не менее должна же быть мораль, не так ли? Поэтому нужно позаботиться о том, чтобы все дело кончилось плохо. В народной книге доктора разорвали на кус­ки злобные духи, мозг его и кровь разбрызганы по стенам и потолку, а растерзанный труп брошен на помойке. (Неужели черт сотрудни­чает с психопатами, фашистами и извращенцами?) Создается впе­чатление, что Фауст наказан во сто крат ужаснее, чем нагрешил. Он заплатил столь пугающую цену за то, что на протяжении 24 лет — таков был срок договора — имел право жить по ту сторону добра и зла, в мире, в котором был преодолен дуализм и было разрешено все то, что свойственно живому*. При распаде своем старый метафизи­ческий дуализм обнаруживает всю свою патогенную энергию.

Видение дьявольского, которое обитает в людях, следователь­но, тесно соприкасается с киническим феноменом. Не дуалистичес­кое разделение добра и зла, света и тьмы само по себе создает то великое противоречие, благодаря которому силен дьявол; скорее, к этому должно присоединиться постижение того, что «злая сторона» полна интенсивной субъективности, то есть намерений, сознатель­ного, планов. Собственно, Оно уже превратилось в Я. Этот диагноз имеет далеко идущие последствия. Ведь он позволяет объединять философское описание определенной метафизической формы созна­ния в состоянии кризиса с психологическим описанием паранойи. Кризис начался из-за того, что Зло постепенно стало мыслимо как собственное Я; различие начинает исчезать *. Возникает угроза раз­рушения под воздействием наружного давления. И только под вли­янием этой угрозы отщепление Оно-Низа-Зла, которое в то же время обладает своим Я, приводит к мощнейшему взрыву, направленному вовне. Начиная с этого момента понятие «черт» впервые может при­меняться к тем людям, которые живут среди нас, но все же являют­ся «иными» (еретики, маги, гомосексуалисты, евреи, умные жен­щины...). Ожесточенная оборона предполагает своим условием то, что обороняющийся терзаем смутным подозрением, что он мог бы быть таким же, «как те, которые там». На постижении этого меха­низма основано наблюдение Паскаля: люди, желающие разыгрывать из себя ангела, легко становятся чертом, точнее говоря, таким чертом,

осушение моря бессознательного, установление контроля со сторо­ны Я над доныне существовавшим внутренним He-Я (Оно). При этом не стоит столь сильно подчеркивать функцию господства Я или контроля со стороны Я; ведь на самом деле «снятие», «преодо­ление» Оно в Я прежде всего предполагает в качестве своей предпо­сылки прямую противоположность господству Я, а именно ради­кальное и безусловное признание Оно. При психоаналитических лечебных сеансах, которые оказываются плодотворными (есть, как известно, и иные), дело неизбежно доходит до «выныривания» Оно, вплоть до того, что Я может быть просто смыто волной ранее отде­ленных от него сил. Следовательно, нельзя и далее не видеть того, что Оно принадлежит моему Я, пусть даже и не тому моему старо­му Я, которое отличает контроль и вытеснение; при этом вызывает­ся к жизни новое Я, которое становится более продвинутым, более живым, более динамичным благодаря воздействию на него со сторо­ны открытого и исследованного теперь пространства Оно; новое Я, которое учится искусству жить со всей своей историей, с тяжким грузом всех своих травм и со всеми своими безумными вывертами *. Исцеление предполагает своим условием признание Оно в качестве заданных условий и жизненной основы для выросшего, взрослого Я. Там, где это произойдет, параноидная структура, воинственная полемика против Оно, закончится сама собой. Таким образом, во фрейдовской терминологии можно найти сущее благодеяние для философии: Оно с самого начала мыслится как собственное и как еще-бессознательное, еще-не-осознанное, a priori спроектированное в расчете на способность моего Я в один прекрасный день пролить свет во тьму. Не будем спорить, что это такое — переряженный рационализм или тайное гегельянство. Суть дела не в том, чтобы теперь Я стало безраздельным «хозяином в собственном доме»; ско­рее, речь идет о шансе научить «духов дома»* жить в мире с нами под одной крышей.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных