Или реалистическая деловитость-к-смерти

Тотальный наблюдатель за всем — ты тотально ви­ден насквозь.

Густав Вангенхейм. Мышеловка. 1931

Мы описываем год 1932. Карты перетасованы для последней игры. Посвященные ясно понимают, что горизонт уже сомкнулся. Аль­тернативы отныне могут взметнуться в глухой ярости или в беспо­мощной игре мыслей, но уже не смогут повернуть вспять ход собы­тий. 1932 год — год хаотический, непостижимо сложный; он пред­ставляет собой последнее звено в цепи кризисов 1930—1932 годов, о которой Людвиг Маркузе с полным основанием сказал, что опи­сать ее труднее, чем обычно целое столетие. В этот год сменилось за негодностью три канцлера — после того как потерпело крах прави­тельство Брюнинга, придерживавшегося центристской ориентации. Геббельс тогда записывал в своем дневнике:

3.5.32

...Итак, начинается. Этому радуются по-настоящему. Но теперь в партии приходится молчать как рыба. Мы должны делать вид, что совер­шенно не заинтересованы в этом...

13.5.32

...Кризис развивается, как по программе...

30. 5. 32

Бомба взорвалась. В 12 часов Брюнинг вручил рейхспрезиденту заяв­ление об отставке всего кабинета в полном составе. Система рушится...*

В обоих последующих кабинетах министров, правда, еще нет нацистов, но тем больше в них «незаинтересованных» и беспартий­ных политиков, которые уже серьезно заняты деполитизацией поли­тики. При Папене и Шляйхере доминируют «министры-реалисты», которые «освободились» от тесных связей со своими партиями, что­бы иметь возможность лучше управлять в интересах «целого» — разумеется, в тесной связи с немецкими националистами, которые представляют в правительствах интересы если и не всего целого, то все же целой тяжелой индустрии. Трижды в течение 1932 года весь народ призывался к избирательным урнам: первый раз — в апреле, чтобы избрать президента, затем в июле и в ноябре, чтобы избрать рейхстаг, который, не будучи способным к действиям, в неуверенности топтался на месте — особенно после того, как в результате июльских

выборов нацисты стали сильнейшей партией. На президентских выборах была альтернатива — Гинденбург или Гитлер, и выбор, ес­тественно, пал — также с помощью все еще «разумных» социал-демократических голосов — на «меньшее из зол», которое спустя девять месяцев вручило «большему злу» бразды правления.

В «Форвертс», партийном органе, 10 марта 1932 года прусский премьер-министр от социал-демократов Отто Браун писал:

У избирателей есть одна альтернатива: Гинденбург или Гитлер. Мо­жет ли выбор вызвать какие-то затруднения? Достаточно посмотреть на того и на другого. Гитлер, этот прототип политического авантюриста... Противоположность ему — Гиндербург. Воплощение спокойствия и ста­бильности, мужественной верности и самоотверженного исполнения обяза­тельств перед всем народом в целом... исполненный кантовского чувства долга... Я выбираю Гинденбурга и обращаюсь к миллионам избирателей... Делайте то же самое, прокатите Гитлера, выберите Гинденбурга...

Призыв Брауна — образцовый пример поздневеймарской так­тики: двойное мышление, двойная игра на политической сцене, дву­личные решения; хотят создать иллюзию, что продумали ситуацию до мельчайших деталей, а затем со всем пафосом иллюзорной ответ­ственности отдали голос за якобы «меньшее из зол». Никто не ана­лизировал социал-демократическое двуличие лучше Фритца Тарно-ва в речи на лейпцигском съезде социал-демократов в 1931 году:

Разумеется, теперь мы стоим у ложа больного капитализма не только как диагносты, но и — да что я тут могу сказать? — как врачи, которые хотят заняться лечением, или как радостные наследники, которые ждут не дождутся конца и которым больше всего хотелось бы слегка помочь больно­му скончаться при помощи яда. В этом образе отражена вся наша ситуация.

Тарное описывает именно злосчастный выбор левых — между трагической серьезностью и цинизмом. Нам уже хорошо знакомы эти медицинские метафоры. Разве Гитлер не говорил постоянно о политическом «туберкулезе», от которого пациент не умирает сразу, но который, однако, протекает «в скрытой форме» и будет медленно подтачивать его, если «горькое счастье» кризиса не обострит бо­лезнь до предела? Эрих Мюзам, наоборот, уже указывал на двой­ственную роль врача, который оперирует и губит пациента (ср. гла­ву 9). Сейчас, когда кризис принял наиболее острую форму, двой­ная игра становится совершенно ясной даже для тех, кто в ней участвует. Тарное продолжает:

Мы, как мне представляется, обречены ощущать себя врачом, кото­рый всерьез хочет лечить, но при том нам суждено сохранять в себе чув­ство, что мы — наследники, которые предпочли бы получить все наслед­ство капиталистической системы, и лучше сегодня, чем завтра. Эта двой­ная роль — врача и одновременно наследника — чертовски трудна. Мы могли бы избежать некоторых разногласий в партии, если бы постоянно сознавали, что играем за двоих. Иногда один полагает, что бедственное положение тех, кто зависит от здоровья пациента, требует сделать все, чтобы вылечить этого пациента (капитализм); другой полагает, что сейчас, когда

он уже издает предсмертные хрипы, было бы правильно покончить с ним, нанеся «удар милосердия».

Затем Тарнов говорит о своем выборе: он ратует за роль врача и голосует за гуманную и серьезную медицинскую тактику, отвергая цинизм наследника.

У нас вызывает сострадание отнюдь не сам пациент, а массы, которые стоят за ним. Когда пациент издает предсмертные хрипы, массы там, сна­ружи, голодают. Если мы сознаем это и нам известно лекарство, пусть даже мы и не уверены в том, что оно вылечит пациента, но знаем, что оно, по крайней мере, смягчит его предсмертные хрипы, так, что массы там, снару­жи, снова получат больше еды, то мы дадим ему лекарство и не будем в этот момент так уж сильно вспоминать о том, что мы все же его наследни­ки и с нетерпением ожидаем его конца*.

Эти социал-демократические приверженцы тактики качелей и исполнители двойных ролей произносили, однако, множество твер­дых и уверенных слов, ратуя за оборонительный союз, направленный против фашизма, который формировался в 1932 году под грозно звучащим названием «Железный фронт» и должен был объединить СДПГ, профсоюзы, республиканский союз железнодорожников и некоторые республиканские группы. Оссецкий уже тогда говорил о том, что этот фронт только в отдельных своих фрагментах заслужи­вает название железного, тогда как другие его участки «сделаны из более податливого материала, а некоторые и вовсе из теста» ^.

В 1932 году число безработных перевалило за шесть милли­онов, из них 3,8 миллиона приходилось на Пруссию и почти пол­миллиона на одну только столицу. Органы социального обеспечения зарегистрировали семь миллионов нуждающихся в помощи для того, чтобы пережить зиму. Кризис создал такой сценарий, в котором лишь одному из всех обманщиков, стратегов, исполнителей двойных ро­лей и авантюристов, заявляющих о своей готовности принять на себя ответственность, отводилась роль спасителя:

Столицу лихорадило. Каждую ночь в полицию сообщали о трупах. Иногда на их залитых кровью пиджаках был знак республиканского союза железнодорожников, иногда — коммунистическая советская звезда, иног­да — свастика, иногда — просто номер городского полицейского. Но чаще у них был только знак отчаяния на лице — та легкая зелень, которую вы­зывал газ, которого они надышались...

Достаточно было увидеть так близко всеобщую нищету и нужду, что­бы с легкостью подпасть под власть революционных идей. Все мнения и позиции упростились и свелись к одному: дальше так продолжаться не может! <...> Каждый самоубийца, которого выносили из его издающей сладковатый запах квартиры, казалось, вот-вот поднимется в последний раз на носилках и укажет пальцем на стоящую вокруг толпу зевак*.

Теперь великая «сопричастность к государственному мышле­нию» начала приносить плоды. Тот, кто учился «мыслить во взаимо­связях», тот, кто изучал Великую Диалектику, проникался примером Наполеона и тренировался взирать на все с командной

высоты, теперь обнаружил себя в положении листа, который тря­сется, опьяняясь, в одном ритме с «волей к мощи», заставляющей гусениц жрать его. Даже и собственное поражение тогда видится просто тактическим маневром. Реглер рассказывает об одном круп­ном профсоюзном деятеле, с которым он встретился в середине ян­варя 1933 года. Тот сказал, имея в виду Гитлера: «Дадим ему спо­койно прийти к власти, и за восемь месяцев он отхозяйствуется». Подразумевалось: и тогда придем мы. Аналогичные образчики мыш­ления существовали в коммунистической партии. В июле 1932 году председатель партии Тельман возмутился по поводу вопроса, кото­рый был задан функционерами СДПГ руководству КПГ,— дума­ет ли оно всерьез о едином антифашистском фронте?

Гитлеровский сброд из офицеров и принцев заявил, что он хочет искоре­нить, повесить, обезглавить и колесовать коммунистическое движение. Не­ужели же, оказавшись перед этим фактом, перед лицом грозящей опаснос­ти превращения Германии в страну виселиц и костров, мы, коммунисты, не думаем всерьез об антифашистском, пролетарском едином фронте...*

Однако вопрос был поставлен правильно, а ответ был не свобо­ден от лицемерия: ведь и те, кто задавал вопрос, и те, кто отвечал на него, уже давно говорили на языке двойного мышления и слишком хорошо знали, что каждый политик параллельно с тем, что он гово­рит, просчитывает варианты во второй плоскости. Единый фронт был для многих коммунистов серьезной фикцией, что они и сами очень хорошо видели насквозь вторым, циническим взглядом. Даже их протагонисты не «верили» в него реально. Как сообщает Карл Август Виттфогель, осенью 1932 года в Берлине разыгралась сцена, в которой дух стратегического цинизма проявился так ярко, как он не демонстрировался в самой что ни на есть ехидной сатире; в ней содержалось все, что составляет суть тех времен в целом: перераста­ние стратегического в сатанинское, кристаллизация «двойного» мыш­ления в завершенный цинизм; постоянное притязание на правоту, обеспечиваемое «железной» позицией, сочетаемой с лавированием по ветру в реальной действительности.

Было празднование 7 ноября в посольстве на Унтер-ден-Линден. Эта­кое гала-представление с икрой, водкой и тому подобным. Я оказался рядом с Гроссом, Пискатором, Брехтом — не помню, они именно это были или нет, но кто-то того же сорта. Вдруг кто-то подошел и сказал: «Здесь Радек». Я оставил остальных, нашел Радека и спросил его — мы были уже знакомы...: «Знаете ли вы, что происходит здесь, в Германии?» — «Что?» — «Если все будет продолжаться так же, к власти придет Гитлер, и тогда — все пропало».— «Да, но вы должны это понять. Это должно произойти; немецкие рабочие должны принять на себя два года Гитлера»^.

Это значило: Москва, ведя для виду пропаганду антифашизма, единого фронта и т. д., уже прикинула вторую линию поведения, которая позволила супертактику Радеку сделать ставку на Гитле­ра — как делают ставку на катастрофу. Таким образом можно было

одновременно бороться с ним, но при этом находить и нечто хоро­шее в его вероятной победе: то, что он, как полагали, особенно го­дился для доведения системы до полного банкротства. Эта форма двойной стратегии придает коммунистической риторике в период кризиса 1932 года возбужденный тон — ведь чем хуже для «систе­мы», тем лучше для тех, кто хочет стать ее наследником. В комму­нистических «диагнозах» позитивистский дух великой тактики сме­шивается со злорадством и нескрываемым катастрофильным удов­летворением. Так, «Роте Фане» писала 1 января 1932 года:

Штормовой 1932 год!

— Капиталистический мир провожает 1931 год унизительным объяв­лением о своем банкротстве: сообщением чрезвычайной совещательной ко­миссии Банка международных расчетов (BIZ — репарационного банка)... которая... исследовала экономику и финансовое положение Германии. Нет никакого другого документа, вышедшего из-под капиталистического пера, который констатировал бы со столь неприкрытым пессимизмом закат ка­питализма и изображал бы в столь же мрачных красках его противоречия и явления, свидетельствующие о его загнивании... Но финансовое банкрот­ство Германии отразится, в свою очередь, на странах-кредиторах и вызовет новые катастрофы, которые потрясут весь мир...

Но империалистические бандиты, которые видят выход из кризиса в новой всемирной резне, забывают, что, выпуская на волю фурий войны, они одновременно освобождают и силы революции...*

Здесь мазохистская форма мышления превратилась в стратеги­ческое сознание; листья, трясясь, движутся навстречу гусенице в ожидании, что они обретут причастность к Я гусеницы, если только достаточно терпеливо позволят себя жрать. Что такое «два года Гит­лера», если затем придем мы? То, что провидчески описал в 1912 году Ратенау: искусство лавирования, дипломатии, обмана, освоенное всеми, вплоть до «мелочного торговца», здесь осуществилось в ог­ромном масштабе.

В разгар кризиса карусель стратегов раскручивается все быст­рее. Каждый из едущих на ней, глядя со своего места, рисует общую картину происходящего и, основываясь на этой картине, предлагает тактику, которая позволила бы овладеть всем целым. Социал-демократия рассматривает все происходящее как сцену, на которой она «обречена» играть у постели больного капитализма двойственную роль врача и наследника, с нетерпением ожидающего смерти. Комму­нисты толкуют ситуацию как агонию капитализма, смерть которого лишь вопрос времени, так что конец его ускорит тот, кто, с одной стороны, будет бороться против фашизма как шарлатанского цели­тельного средства, но в то же время будет рассчитывать на то, что фашизм станет тем ядом, который доконает «систему» и сделает коммунистическую партию ее счастливой наследницей. Одни хотят смягчить кризис, другие — обострить его, чтобы вызвать революцию.

Но и те и другие пытаются прикинуть, каков будет счет, не только в отсутствие хозяина заведения, но и не принимая во внимание его

прихлебателей. Ведь на противоположной стороне тоже взаимно вводят друг друга в заблуждение и фашисты, и представители буржуазии — и инструмент, и тот, кто его использует. С одной стороны, большая часть руководителей немецкой индустрии сворачивает на национал-социалистичес­кий курс, потому что верит, что сейчас надо идти тем путем, который предлагает Гит­лер, чтобы сохранить курс развития про­мышленности и курс «общего интереса» («тактика приручения»). Гитлер, со своей стороны, знает: он должен заставить про­мышленников поверить, что они нашли в его лице такой инструмент, который по­зволит достичь их политических целей. Только в том случае, если они поверят в это, он сможет превратить их, в свою оче­редь, в инструменты для осуществления своих глобальных планов и нерасторжимо присоединить «экономику» к своему «бло­ку», к его твердому, как сталь, «единому

телу народа», к которому он столь часто обращал свои заклинания и которое будет подниматься и подниматься из могил мировой войны, чтобы в конце концов прокатиться в роли стального победителя по молниеносно покоренной и подчиненной стране. Тогда и для Гитлера кончилось бы время, когда нужно кем-то прикидываться и что-то симулировать; тогда и он наконец смог бы стать тем, кем он чувство­вал себя,— избранником «провидения», посланцем мертвых, вос­ставшим из могилы духом мщения. Он, «авантюрист» (Браун), любитель бить в барабаны, шарлатан, истеричность и актерский та­лант которого были очевидны любому, оказался на карусели такти­ков и полуреалистов единственным полным реалистом, то есть един­ственным, кто умел преследовать свои цели не только как политик, но и как психолог и политический драматург. Он не только практи­ковал искусство обмана, но и видел необходимость создавать у тех, кто был готов обмануться, впечатление собственной серьезности и приверженности идеалам. Он умел обращаться с коллективной во­лей, создавая иллюзион, возводя в нем декорации и кулисы, в окру­жении которых каждый мог обманываться от всей души; иллюзия, во власти которой оказывается тот, кто готов обмануться, в то же время послужит для него, обманутого, оправданием и отпущением грехов и, когда наступит конец, даст ему возможность объяснить, каким образом все неизбежно вышло так, как оно вышло.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: