Жизнь Стаса Свидригайло с раннего детства до момента гибели при разминировании минного поля, 1924-1943 гг., Россия (8 сессий). 8 страница

- Вы от меня ничего не добьетесь, время теряете. Расстреливайте, фашисты, гады. И этот сидит, предатель, прихвостень собачий. Изверги, сколько горя вы принесли на нашу землю...

Какая горечь... Сколько потеряно друзей...

- Убийцы, я не предам, вы от меня ничего не добьетесь, не надейтесь.

Перед глазами тела убитых женщин.

- Мы вас не звали, мы защищаем свою Родину, свой народ, наш советский народ.

Он орет по-немецки:

- Он так ничего и не скажет, в расход его. Утром расстрелять, нечего тут с ним цацкаться. Дерьмо (и другие нестандартные выражения). Вынесите его. Твердый орешек, не повезло. Молокосос.

Дотащили, швырнули. Гогочут между собой. Прихожу в себя. Уже темно. Меня знобит, холодно. Перевернуться не могу, спина разбита. Голову могу положить только на правую сторону, левого глаза нет, вместо него месиво.

Выбраться не смогу, лучше, что расстреляют, чем в плен. В принципе готов. Ночь. Периодически теряю сознание. Чуть шевелюсь, боль. Никак не устроиться по-другому. Дышать тяжело.

...

Утро брезжит. Открывается дверь. Выводят из дома. Меня солдат поддерживает за шиворот, рубашка из брюк вылезла. Прикладом в спину:

- Шнель, шнель.

Ступеньки, идти не могу, меня занесло. Падая, задел плечом об стойку козырька крыльца, падаю вперед, немного на левый бок, ударяюсь местом, где рана на лице. В крови лежу. Опять без сознания. Во рту все распухло, зубы выбиты. Сверху вижу: надо мной автоматчик. Ждут распоряжений. На мне га­лифе, ноги босые, рубашка окровавленная. Руки сзади связаны, плечо и голова окровавлены. Сапогом стукнул, проверить. Выходит офицер. Вынул белые перчатки. Прибежало еще нес­коль­ко ретивых солдатиков.

- Не надумал говорить? Нет ничего нового? Вот к той стене.

Двое поднимают и тащат к той постройке-ма­занке. Тащат за руки, вывернув одну из рук. Спина вся избита. Ноги волочатся по земле. Без сознания. Хотят расстрелять значительно. Колодец с журавлем. Набирают воду, обливают. Они меня к мазанке оттаскивают. Очухиваюсь. Поднимают, ставят. Прислоняюсь к стене. Голова заваливается. Каша во рту, кровь течет, приходится отплевываться, заложен нос. Руки развязали, потираю запястья, где были связаны. Следы от веревок, руки опухшие. Язык не ворочается. Еле дышу.

Я поднимаю глаза. День солнечный. Передо мной хата, за спиной овин с сеном. Справа вижу машину, около колесо запасное. Вышла тетушка с миской из дома, платком вытирает слезы. Смотрит сострадательно. Застыла. Добрая женщина. Платье темно-синее, в мелкий цветочек, сверху вытертый платок, концы его спереди засунуты за пояс. Туфли разношенные на босу ногу. Знаю, что в доме есть старик. Курочки. Лесок прозрачный. Вижу свои босые грязные ноги. Земля еще теплая, лето. Солнце через деревья слева не высоко. Играют тени. Смотрю в сторону. Солдаты полусонные ходят. Их четверо. Выстраиваются.

Передо мной четверо немецких солдат СС в зеленой форме, с бляхами на груди, в касках, стройно выстроились. Офицер командует, зло бьет перчаткой по руке, потом дает отмашку. Надевает перчатки. Обставляет театр.

- Готовьсь.

Взведены автоматы.

Команда: "Пли!" В теле чувствую множество разрывов. Пули летят мелкие. Перехватывает дыхание.

Мысль: "Хорошо стреляют, кучно. Патроны не экономят. Такая честь мне".

Я ничего не слышу. Я не падаю, пули пригвождают к стене. Долго не падаю, сползаю по стене, когда только тело изрешечено. Перед смертью кричал лозунги: "За Родину! За Сталина!". Я погиб с этим именем.

Сверху вижу: на белой стене брызги крови в разные стороны. Мое молодое тело изрешетили, тело обмякло и свалилось на левую сторону. То попадаю в тело, то сверху. Мне не больно, мне радостно, в приподнятом настроении. В плен не попал, свое отвоевал и больше в разведку не пойду. Можно уйти, только как там наши без меня? Я не дожил до победы. Так хотелось дожить до победы... Всегда надеешься, что ты останешься жив. Они будут помнить. Этого нельзя забыть. Пусть эта война будет последней. Больше не хочу воевать никогда. Надо прекратить войну на Земле, не надо войн. Фашизм - это страшно. Зачем им надо было нас убивать? Рано уходить... На войне всегда рано. Война - жестокость, кровь. Я против войны. Я не хочу никогда убивать. Мы не хотели убивать, они заставляли это делать, гады. Вынудили делать это в который раз. Сколько веков это длится. Это не моя игра.

Там есть кому разведывать, наши ребята боевые. Победа все равно за нами. Мы освобождаем уже Белоруссию. Перевес за нами. Можно умереть, ребята справятся, мы победим. Мучает, что не узнают, как погиб.

Сверху. Лесное место, один дом с овином. Лежит тело. За нами большой лес. Красивая картинка. Вижу как карту. В штабе видел как схему, теперь в натуре.

- А в натуре лучше.

- Труп надо убрать.

Двое солдат идут к телу, берут за руки, оттаскивают. Копают могилу тут же, у дома. Раскачивают за руки, за ноги. Закапывают, аккуратисты.

Что с телом, не важно. Уверен, что не будут считать предателем. Случается, что из разведки не возвращаются. Обидно, что некому сообщить, что погиб героически, ничего не выдал. Смерть героическая, все как надо. Наступление готовится, знаю, что будет удачным. Очень приятственно отдохнуть от войны, ребята сами справятся. Мы можем быть только освободителями. Только освобождать человечество. Мы - воины про­шлой войны. Можно попрощаться с Петенькой. Я поднимаюсь над всем этим, над фронтом. Наш фронт. Лето. Затишье. Ухожу в голубое небо. Я выполнил свой долг как мог.

Нет, еще остаюсь.

...

- Товарищ полковник, разрешите доложить, лейтенант Соколов по Вашему приказанию прибыл. Старший лейтенант Малинин и рядовой Фоменко из разведки не вернулись. Ждали день, ждали утром, они не появились. Скоро сутки, как их нет. Видимо, схвачены.

- Приказываю ждать и эту ночь в установленном месте. Как погодные условия?

- Днем 27, ночью обещают градусов 17. Тепло, осадков не ожидается.

В блиндаже на передовой. Комбриг сидит за свежеструганным столом. Он тем­новолосый, нос русский, широковатый. Он писал, когда вошел лейтенант с докладом. Оба с медалями.

Я как бы присутствую при этом. Мне хочется сказать:

- Я погиб, я расстрелян, утром я уже расстрелян.

Вторую ночь меня не дождались. Распоряжение, родителям сообщить: "Без вести пропал". Я тут пока пребываю. На фронте все спокойно. Готовится наступление. Сообщить, что погиб... есть свидетель - тетушка. Она может сообщить, но фамилии не знает... Беспокоит, что так и не узнают. Мучения кончились. Ничего не выдал, никого не предал, сил хватило. Сожалений нет. Фашистских гадов мы разобьем, Красная армия наступает. Остается последний рывок на нашей русской земле. Жаль, что я не увижу этого. Хорошо, что есть свидетель, сообщат, что я погиб.

Как меня захоронят, меня не беспокоит.

Нет, все-таки не могу уйти, пока не убеждаюсь, какие сведения отсылаются домой. Они должны узнать, что погиб достойно.

...

Недельку пришлось ждать. Канонада. Наступление началось. Гитлеровцы на мотоциклах драпают. Я здесь. Я знаю, что там все хорошо.

...

Двое приехали сюда в открытой машине, водитель и офицер. Особист.

- Где захоронили?

Хозяева - тетушка и дядька. Тетушка в белом платочке, вытирает слезы, рассказывает, что здесь был расстрелян мальчишечка. Говорок белорусский.

- Он погиб как герой.

- Мы сообщим об этом, я все записал. Он будет перезахоронен.

Они распоряжаются: "Надо перезахоронить в братской могиле вместе со всеми".

- Но мы не знаем его фамилии.

- Личность идентифицирована, это Петр Малинин, его еще можно узнать. Он не вернулся из разведки, был схвачен. Фоменко тоже погиб, от ран. Будет сообщено родным.

Я подслушиваю сверху, что они сообщают нашим. Свои знают, здорово, свои знают, что погиб как герой.

- Родителям сообщат, чтобы знали: он погиб как герой. Он не выдал.

...

Вижу общую могилу. Друзья, что погибли в бою, одеты, я в нижнем белье. Прикинули шинелькой. Салютуют. Речи.

- Слава героям, слава солдатам, погибшим за нашу Родину!

Впечатление, что могила - где была линия нашей передовой, откуда уходили в разведку. Недалеко землянка комбата. Бе­резка.

- Спите спокойно, дорогие боевые друзья, мы отомстим за вас. Мы освободим нашу великую Родину! Дальше мы идем без вас.

...

Родным письмо с фронта, штабной писарчук от имени командира: "Ваш сын погиб, героически защищая нашу Родину, при исполнении боевого задания. Похоронен на высоте 112, в братской могиле. Местечко Сосновка у Старого Яра. Место красивое. После войны сможете приехать. Товарищи по оружию скорбят вместе в вами. Разделяем ваше горе. Ваш сын и брат погиб геройской смертью".

Папа старенький, мама сидит за столом, плачет. Ничего, уже Москва свободна, праздничные салюты. До победы недалеко. Я спокоен. Настроение - родиться побыстрей. Нам обещана мирная жизнь, без войн. Мы - первое поколение, которое проживет без войны. Прошлые тяжелые испытания закончились.

Мне можно уходить. Снова поднимаюсь, вижу: высокий берег, березовый лес, просторные поля желтеют. Война прокатилась дальше уже без меня.

- Они победят. Они встретят победу уже без меня. Обидно. Ухожу. Не хочется уходить.

Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

В детстве всегда с удивлением ощущала сидящего в себе взрослого человека, смотрящего на мир как бы изнутри меня - ребенка. Будто приходилось играть роль ребенка в основном из-за нехватки конкретных знаний. Часто удивляло поведение взрослых, иногда оно казалось не правильным, не логичным, одер­гивала себя, от­куда же я могу знать то, чего не знают они.

Будучи уже взрослым человеком, я часто мысленно обращалась к одному из переживаний детства. Помню чувство благоговения у братской могилы наших павших в Великой Отечественной войне воинов в подмосковном местечке Холщовики. Там располагался на лето детский сад, в котором работала моя мама. Мне тогда было лет восемь. Я приводила к братской мо­гиле пятилетнюю сестричку, мы ухаживали за обелиском, приносили цветы. В эти моменты я ощущала какую-то сакральную*1 связь с этими людьми, глубокую, не детскую печаль в своем сердце, я отчитывалась перед ними за свою небольшую еще жизнь, уверяла, что помним и чтим их память. В это время я не знала ни одной книги о войне, никто из моего окружения этому не учил и на подобные мысли не настраивал.

В юности было сильное настроение готовности к подвигу, чувствовала, что могу за людей вынести любые пытки, взойти на костер, броситься на пулемет. Всегда точно знала, что выдержу любой допрос, любую боль, что смогу выдержать пытку и не выдать. Удивлялась, откуда я это знаю. В этой жизни была геройским ребенком, терпеливым, очень хорошо с раннего дет­ства держалась в медицинских кабинетах, у стоматолога, переносила любую боль. Воспитываясь в идеях служения коммунистическим идеалам, с чувством фанатизма была готова служить им, что и делала, занимаясь общественной работой в комсомольской и профсоюзной организациях.

Чувствовала в себе активное мужское начало личности, стеснялась своей женской сущности, долго привыкала отыгры­вать женскую роль. Теперь понимаю, от­куда это шло.

Потрясена после материалов сессии в госпитале, где профессор называет лечебные мероприятия. Я-то думала: при таком тяжелом диагнозе лечение серьезное, а тут глюкоза, витамины. Лезем в справочник - и что же, лечили правильно! Вся сцена, все замечания прямо из прочитанной словарной статьи. Учась в медицинском институте, испытывала особое, трепетное отношение к термину "контузия". Девушки студентки-медики не любят военную кафедру, а я всегда с повышенным интересом относилась к материалам сортировки раненых, действиям на этапах эвакуации, со знанием дела всегда выступала на занятиях, теперь поняла почему.

Там вижу себя много сидящим над картами. В этой жизни врожденное чувство карт. Никогда не учили этому теперь, но всегда в голове складывается план города, местности как бы сверху. Ориентируюсь всегда превосходно. Если перед поездкой за рубеж посмотрела план города, в который еду, то тогда уже спокойно ориентируюсь в этом городе, в голове постоянный его план. Помню, когда впервые приехала в Варшаву, изучив перед этим город по книгам, то в машине, когда ехали из аэропорта, стала говорить, какая сейчас будет улица, мои спутники очень удивились, что я в городе впервые, они не в первый раз, но этого не знали.

На допросах и перед расстрелом обливали холодной водой, так в этой жизни очень не люблю холодную воду, долго приучала себя к ней, воспринимала это как пытку. Стресс был и в родах, когда облили не теплой, а холодной водой.

В этой жизни все время себе возраст завышала, всегда было дикое желание это сделать, никогда не могла назвать, сколько мне лет, называла следующую цифру. Теперь, когда случай отработан, спокойно называю уже достаточно большую цифру своего возраста.

Как здесь хорошо до войны. Я бы была уже пожилым человеком сейчас. Хорошее детство. Разыскать интересно школу, может быть, есть на доске погибших Петенька Малинин. Очень больно было однажды, когда приятельница в адрес воевавших бросила упрек, что они шли умирать с именем Сталина. Такая буря была внутри: они же погибли, погибли и за нас тоже. Вину за тридцатые годы брала на себя. Я знала, какая там была хорошая жизнь, я чувствовала себя виноватой, хотя я там, в прошлом, маленьким была, не знала, может быть, не хотела знать, может быть, мы не хотели знать. Дети всегда бывают счастливыми, в разные времена. Та была другая чья-то жизнь, а мы жили своей жизнью. Я хочу быть счастливым всегда, в любой жизни. Ребенок имеет право, а они сейчас упрекают... Как сердце болит, не виноват, что у меня было счастливое детство в тридцатые годы. Я не виноват, что отец у меня не сидел, я не виновата, что не сидела у них в 37-м. Сами пороха не нюхали... Это урок не для меня, а для вас. А мне нужна была героическая смерть за советскую Родину. Мы умирали за советскую Родину, мы гордились своей советской Родиной.

Все, с меня хватит, я больше в эти игры не играю, я не буду участвовать в войнах никогда!

В детстве любила читать книги про летчиков, потрясла книга летчика Водопьянова, зачитывалась книгой "Четвертая высота" про Гулю Королеву. Петя любил читать Ф.Купера, Д.Лондона, Эдгара По, Конан-Дойля. Одни и те же книги читали и любили, с ума сойти! Интересно, что в детстве прочитала свои же книжки, те же самые книжки, что тогда, была болезненная радость встречи с этими книгами. Воспоминание детства, восхищение перед детской библиотекой, сама в нее записалась в первом классе. Перед книгами испытывала чувство религиозного экстаза. В сессии звучит гайдаровское: "А жизнь совсем хорошая!", очень был значим Гайдар в детстве. Удивлялась, что поколение дочери и сама она не испытывают подобных чувств к его книгам.

Вот откуда часто болела, было трудно ходить в школу, она была точно такой же, как та довоенная, откуда туберкулез в верхушке левого легкого на месте того старого ранения. Благополучный ребенок из благополучной семьи - и такой хворый. В школе хорошо училась, но очень боялась учительницу литературы. Вспомнила, что в шестом классе, когда готовила к выступлению стихотворение, в котором было слово "шинель" и произносила его мягко, учительница требовала жесткого произношения, это слово звучало, как немецкое "шнель", становилось плохо от этого. Образ учительницы накладывался на сцены пытки и эсэсовца.

Там пользовались металлическими фляжками, а здесь всегда очень почтительно относилась к такой же отцовской военной фляжке.

Всегда очень не любила немецкий язык, в школе боялась при распределении попасть в класс, в котором его изучали. Теперь понимаю почему. С данной жизнью так много работали, столько раз проходили расстрел, что убрали из случая всю боль и все негативные эмоции. Когда проходили последний раз, при расстреле казалось, что пули проходят мимо, а я смеялась, глядя на это. Офицер в черной форме казался красивым, даже похожим на мужа, и я его любила в этот момент. Мне его было так жалко, что мне захотелось погибнуть в очередной раз так красиво, героически, а он должен в этой игре выполнять столь незавидную роль. Прошло более двух лет, и я оказалась в Германии, в которую никогда не стремилась, а тут поехала с огромным удовольствием. До чего же немецкий язык казался красивым и четким! Я его слушала, как песню. Теперь я люблю и Германию, и немецкий народ, и немецкий язык! Мало того, на кладбище я была восхищена тем, как немцы ухаживают за могилами погибших в последней войне солдат и офицеров. Раньше бы я испытывала от этого боль.

Сначала не могла понять, почему перед разведкой вижу листву желтой, а траву пожухлой, хотя знаю, что время теплого лета: в гимнастерке даже ночью не холодно. Потом только догадалась, что нахожусь в местах, где шли бои и все просто опалено.

Заметки одитора:

"Вижу как карту сверху: Брянщина в переходе в Белоруссию - юго-западнее Москвы, севернее Смоленщина, западнее Белоруссия", - преклир удивляется, так как не знает расположения этих городов на карте, в этой жизни в них никогда не была, а "здесь все так четко видно".

"Там ощущение здорового, активного детства, будущее боль­шое, светлое, могу осуществить все мечты. Такой ребенок счаст­ливый!" Преклир всегда испытывала болезненные эмоции, когда говорили негативно про тридцатые годы, всегда считала их очень светлыми, завидовала в этой жизни тем, кто тогда там жил, считала, что тогда было счастливое детство. "Бегаем на футбол на "Динамо", это рядом". Преклир в этой жизни на футбол не бегала, будучи девочкой, но занималась легкой атлетикой на стадионе "Динамо", была "Юным динамовцем", не представляла, что можно болеть за другую команду. К футболистам испытывала благоговейное отношение.

Заметки историка:

Довоенное детство - типичная история многих тысяч обыкновенных московских мальчишек с их учебой, развлечениями и идеалами. Заметна характерная для 30-х гг. "идей­ность", вернее, заидеологизированность героя. Московская пролетарская семья из тех, которые дадут начало первому поколению советской интеллигенции.

Фронтовая история довольно обыкновенна: лейтенант Малинин из тех выросших на войне хороших офицеров, что привели Красную армию к победе. Крайне показательна его система мышления: ему подсознательно нравится на войне, он чувствует себя здесь сильным и необходимым своей стране, это его мир. Точно так же считали и тысячи его сверстников, надевших в 1943-1945 гг. офицерскую форму. Это своего рода прослойка "людей войны", очень многие из них стали в послевоенные годы кадровыми военными, и таков был бы, вероятно, и путь нашего героя, если бы не его гибель. (Преклир соглашается с этим, выбрала и отца и мужа военных.)

Довольно интересна ситуация со знаками различия. Утвер­ждается, что, когда Малинин прибыл на фронт летом 1943 г., знаки различия на его форме были в петлицах (один кубик - младший лейтенант). К этому времени Указом от 6 января
1943 г. в Красной армии уже были введены погоны. Однако известно, что формы нового образца долгое время не хватало, и на фронте многие продолжали носить знаки различия прежнего образца - петлицы. Такую "старую" форму выдали, вероятно, и свежепроизведенному курсанту Малинину. (Преклир отмечает, что долго крутилась, недоумевая, что что-то не то с этими знаками различия, что они не соответствуют, но видела то, что видела.)

В годы войны в структуру советской стрелковой дивизии входила разведывательная рота. В разведку действительно старались отбирать наиболее развитых офицеров, желательно владеющих немецким языком. Именно в такой роте и воюет в 1944 г. старший лейтенант Малинин. Задание, которое получает он перед своей последней операцией, входит в типичную компетенцию дивизионной разведки: сбор сведений в ближнем тылу противника и захват пленного ("языка" на фронтовом жаргоне).

Он попадает в плен в ходе неудачной разведывательной операции. Захватившие его германские солдаты с бляхами на груди - из полевой жандармерии: именно они носили такие знаки отличия и активнее всего боролись с советской разведкой в прифронтовой полосе. Именно у них было больше всего специально подготов­ленных собак, одна из которых и нашла раненого лейтенанта. Странно, что допрос пленного ведет офи­цер СС: как правило, захваченными советскими войсковыми разведчиками "занимался" абвер (военная разведка и контрразведка). Поведение лейтенанта Малинина на допросе тоже типично: немецкие источники подтверждают, что не менее трети пленных советских разведчиков были способны выдержать пытки и умирали, ничего не выдав.

Выписки из документов, справочников:

"Москва военная. 1941-1945. Мемуары и архивные документы" (101а).

Выступление по радио зам. председателя СНК СССР*2, наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова*3 в связи с нападением гитлеровской Германии на СССР.

22 июня 1941 г.

(12 час. 15 мин.)

Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и товарищ Сталин*4 поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек...

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора...

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины...

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору...

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Со­юза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

"Правда", 1941, 23 июня.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: