Глава 1. ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ 3 страница

Если сторонники наличия особой судебной логики правы, то люди, не имеющие юридического образования, не способны понять, правильны ли судебные решения или нет, разрешил ли суд спор правильно или нет. Судебное решение для людей становится только приказом на поведение. Логический же путь, который привёл суд к этому приказу, от людей сокрыт за тайной судебной логики, которую, кроме суда, никто постигнуть не может. Ведь все люди (не юристы) поступки свои и чужие оценивают с точки зрения здравого смысла, а формальная логика есть лишь символический его образ, привлекаемый для необходимости внушения. Для суда же любое решение будет правильным, поскольку представленный на судебное разбирательство спор (абсурд) был разрешен или преодолен с помощью судебной логики, правила которой знает только суд. Суду же не надо будет никому ничего самому внушать. У суда нет суда. Перед судом не стоит проблема абсурда собственного решения, который надо будет обязательно самому суду преодолеть. Если решение абсурдно, то тяжесть его преодоления не лежит на суде. Это проблема того, кому предписано принять бремя судебного абсурда. И человек, на которого взвалили бремя судебного абсурда, должен стойко его переносить, убеждая себя в том, что для него не позна ваема судебная логика.

Большинство людей, на которых обрушилось бремя такого абсурда, чтобы сохранить хоть в какой-то мере душевное спокойствие и физическое здоровье, преодолевают его соб ственным здравым смыслом, который им подсказывает, что, наверное, всё-таки есть неведомая им судебная логика.

Примечание. Почти каждый подсудимый, которого удается убедить прочитать “Процесс” Франца Кафки, считает, что эта книга написана про него. Прочитывать “Процесс” необходимо каждому обвиняемому. Это необходимо для нахождения хоть какого-то душевного спокойствия. И главное, для выискивания в себе способности преодолеть абсурд человеческого деяния. Только праздно живущий человек может считать “Процесс” Франца Кафки случайной нелепостью, не имеющей никакого отношения к жизни. Но как многие на своём опыте прочувствовали, это не случайность, а абсурд, который исключительно всегда и везде присущ человеку.

Но как быть с тем, что судьи, адвокаты и прокуроры, которым, казалось бы, открыта тайна особой судебной логики, не понимают друг друга? Здравый смысл, вся наука логика не на стороне особой судебной логики. Как подтверждают наблюдения, мгновенно улетучиваются всякие сомнения в существовании особой судебной логики у судей и работников обвинительных органов, когда в силу разных стечений обстоятельств они сами или их близкие родственники становились обвиняемыми. Все они вдруг и странным мыслительным способом обращались к логике, которую им преподавали на первом курсе юридического факультета, а совсем не к той, которую они сами преподавали людям со своих былых власт ных столов.

Процессуальный закон есть только каркас судебного доказывания, имеющей целью держать участников процесса (внушающих и внушаемых) в рамках правил логики, не допускать нарушений правил логики, не множить абсурдов в самом процессе, в первую очередь судейским произволом. Само доказывание должно строиться всецело на правилах общей логики. Поэтому процессуальные законы незначительны по объёму. Поскольку предполагается, что все профессиональные участники судебного процесса (судьи, адвокаты и прокуроры) знают логику, о чём они имеют сертификат об образовании, то не нужно каждый процессуальный закон обременять учебником по формальной логике. Знание логики позволяет каждому решить, преодолел ли суд в своём решении представленный ему спор как абсурд или вверг одного или двух спорщиков в новый абсурд, внушаем ли суд или суд не восприимчив к внушению.

Всякое обоснование так называемой особой судебной логики содержит в себе с точки зрения логики абсурд, который логика и призвана преодолеть: одновременно это “логика” и “не логика”, эта логика “та” и эта логика “другая”. Казалось бы, люди обратились в суд с целью разрешить абсурд (спор), поскольку каждый обратившийся сопротивляется внушению другого. И вместо того, чтобы преодолеть один абсурд с помощью логики, инструментарием, отличным от абсурда, суд воспроизводит второй абсурд (“логика” и “не логика”), с помощью которого и пытается разрешить первый (вначале един ственный) абсурд. Вывод из двух абсурдов может быть только случайным, хотя в силу той же случайности, в отдельном случае, может быть и правильным с точки зрения логики. Под прикрытием особенностей так называемой “судебной” логики произвол неминуем. Всякий произвол есть не устранение первого абсурда как предмета спора, а воспроизведение ещё одного абсурда как его несправедливости. Признание особой судебной логики есть абсурд абсурдов, что вредно для народа, который живет по единственной логике.

Цель судебного процесса – разрешение спора, или логическое преодоление абсурда. Результат такого преодоления приобретает форму судебного решения, приговора. Самоё судебное решение становится актом внушения.

Добавление. В судебном решении должна быть обнаружена истина. Достижение истины должно стоять перед доказыванием в суде как цель, как стремление к абсолютному преодолению, разрешению, устранению абсурда. Всякие идеи о ненужности установления объективной истины только умножают абсурды, затушевывают, скрывают их. Бесконечный рост абсурдов без их сдерживания, ограничения посредством преодоления, опасно для жизни общества. В этом смысле суды выступают как социальные, публичные терапевты. Кстати, одна из предельных форм разрешения абсурда общественной жизни – социальная революция, гражданская война, систематическое истребление человека человеком.

Идея отказа от принципа установления объективной истины ложная.

Парабола. О Мухтаре и Рексе.

Два фильма о собаках-детективах. Одна немецкая, другая русская. Немцы доверяются своему Рексу, а русские всё разговаривают и только иногда что-то поручают своему Мухтару. У немцев сам Рекс расследует, ищет и находит преступников, а у русских делают всё сами сыщики, Мухтар только на подхвате. Хотя русский Мухтар также всё понимает, как и немецкий Рекс. Обе собаки знают, как надо искать преступников. Но в немецком фильме сыщики больше полагаются на Рекса, чем на себя, а в русском – сыщики больше полагаются на себя, чем на Мухтара. Рексу полностью доверяют, а в Мухтаре сомневаются. Вот разница между немецкими и русскими сыщиками. Немецкие не боятся, что их уволят, потому что начальство заменит главную роль Рекса в розыске преступников. А русские опасаются, как бы начальство не стало превозносить Мухтара, а сыщиков принижать. Вот и поручают русские сыщики Мухтару лишь малозначительные задания, а до этого всё рассуждают, хотя всем очевидно, что Мухтар давно и сразу догадался, кто преступник, где его искать и как задержать. Из немецкого фильма видно, что сыщик без Рекса обойтись не может, но и Рекс не может работать без сыщика. А из русского фильма вытекает, что сыщики легко могут обойтись без Мухтара. Немецкий сыщик сразу же преодолевает собственную абсурдность безабсурдностью Рекса, а русский сыщик долго пытается преодолеть свою абсурдность рассудочными логическими приёмами, хотя в его распоряжении есть абсолютная безабсурдность Мухтара.

Глава 2. Случайность “дела Йукоса” и закономерность судейского произвола

§ 1. Адвокаты как формальная помеха судейской независимости и абсурдизации справедливости в “деле Йукоса”

Вглядываясь во множество отдельно взятых судебных процессов и сопоставляя с ними предложения из уголовного закона как форму выражения законченных мыслей, созда ётся впечатление, что Уголовный кодекс России (введенный в действие с 1 января 1997 года) написан наспех либерально настроенными правоведами после прочтения нескольких дореволюционных (1917 года) монографий по уголовному праву. Идеи гуманизма и справедливости восторжествовали. Но каков синтаксис уголовного закона?

Всякая хорошая для одного отдельного человека и его ближнего идея возникает как либеральная от либерально мыслящих личностей. Власть предержащие личности сначала крепко сопротивляются либеральной мысли, но потом, проведя синтаксический разбор либеральных предложений, вписывают в законы предложенные либералами слова. Слова в законе стали очень похожими на либеральные, только на деле превратились в издевательство. Все деяния бюрократа прикрыты либеральной фразой. Если так важны для либерала фразы, то почему так легко, казалось бы, правильные фразы превращаются в свою неправильную противоположность? Или в либеральной фразе изначально заложен порочный синтаксис?

Афористично звучит старое суждение: “Жестокость российских законов смягчается необязательностью их исполнения”. Более широко это суждение можно изложить: “Синтаксис законов упрощается и разлагается акторами права”.

Стремятся к тому, чтобы правовая идея находила своё полное выражение в синтаксисе закона, а синтаксис закона абсолютно воплощался в судебном вердикте. Идеальная цель. Законотворцы, которым не чужды либеральные настроения, законы выписывают таким образом, чтобы в них были заложены идеальные цели, к которым должны стремиться акторы права, прежде всего, выносящие приговоры. Циники считают, что коли идеал не достижим, а законы – это не партийные программы, то тексты законов не должны возвышаться над интеллектуальным и культурным уровнем большинства акторов права.

Отсюда возникает принципиальный вопрос. Влияет ли синтаксис закона на отношения власти и общества, можно ли с помощью синтаксиса законов уменьшать судейский произвол, где под судейством понимается любое властное решение? Должна ли в синтаксис закона быть заложена идея правды, чтобы каждый ищущий правды обращался непосредственно к закону, а не к сверхъестественным силам? Или из законов нужно изжить синтаксис, оставив, таким образом, абсурд, который присущ человеческим деяниям?

Законодательный манифест (Наказ) Императрицы Екатерины Великой отражал многие либеральные идеи того времени. Но российская действительность была далека от этих идей, хотя синтаксическая проработка законов часто поражает своей тщательностью и глубиной. Суровые реалии классовой борьбы в период первых десятилетий советской власти были также далеки от синтаксически выверенных советских законов.

Нужен ли Просвещённому Монарху синтаксис правды в законах, чтобы ему и его подданным творить добро, или синтаксис законов не имеет никакого значения, так как для добра нужны исключительно воля и сила? А если таких синтаксиса и воли нет, то всякие творимые безобразия можно будет признавать “законными”, а всякие наказания возлагать на безобразников можно будет по собственному выбору и произволу, что также будет “законным”. Поскольку в законах нет синтаксиса, то всё отдается на усмотрение.

Царская Россия. В Уложении о наказаниях уголовных и исправительных, в редакции 1845 года, в статье 1 сказано, что “Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление”. Статья 4 этого Уложения гласит: “Преступлением или проступком признаётся как самоё противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания уголовного или исправительного законом предписано”.

Хотя статья 1 через двадцать лет была из Уложения исключена, между этими определениями “преступления”, по сути, нет противоречия. В сущность преступления положена противоправность. Тот, кто преступил, нарушил закон, любой закон, есть преступник. Чтобы преступивший закон был подвергнут уголовному наказанию, в уголовном законе должна быть предусмотрена санкция за такое нарушение закона. Царизм не исходил из того, что уголовный закон, то есть Уложение о наказаниях, должен регулировать повседневную жизнь подданных. Монарх сам себя ограничил: сначала должен быть регулирующий жизнь в государстве Закон, потом нарушитель этого закона, а уже затем следует за нарушение этого закона наказание, предусмотренное в Уложении о наказаниях. Уложение определяло наказуемость преступного деяния. Формула вполне либеральная, в духе идеи “правового государства”. Однако в конце монархического периода эта формула, которую посчитали слишком “теоретической”, была изменена на существовавшую до 1845 года, что не спасло монархию от революции.

Советская Россия. Касательно определения преступления в Уголовном кодексе РСФСР (в редакции 1926 года) в статье 6 сказано, что “Общественно опасным признаётся всякое действие или бездействие, направленное против Советского строя или нарушающее правопорядок, установленный Рабоче- Крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени”.

Если в царском Уложении преступник тот, кто нарушил известный всем писанный закон, то Советская власть заменила такой закон на неопределённый правопорядок, на доктрину закона. О правопорядке можно мнить, догадываться, намекать, рассуждать, но нельзя быть уверенным, что правопорядок понимаешь так, как его понимает тот, кто принимает решение о соответствии деяния правопорядку. Чтобы принять решение о применении к человеку уголовного наказания, нужно взять правопорядок и сравнить его с деянием человека. Но сам уголовный закон не становился писаным правопорядком. На тот период Советская власть всё-таки не считала, что уголовный закон должен непосредственно регулировать жизнь страны. Из статьи 1 Уголовного кодекса РСФСР (в редакции 1926 года) вытекает, что этот Кодекс есть свод мер социальной защиты, которые применяются к лицам, совершивших общественно опасные действия (преступления). А применение таких мер имеет задачу охраны правопорядка.

Замена “закона” на “правопорядок” в период неутихающей классовой борьбы, в сущности гражданской войны, не лишена оснований. Каждый класс, каждая группа населения в отстаивании своих интересов не могла руководствоваться написанным враждебным классом законом. Поэтому каждый класс и верховная власть руководствовалась не законом, а идеей о законе, то есть своими представлениями о должном правопорядке. Каждое деяние рассматривалось с позиции классовой борьбы, упрочения правопорядка. Наиболее характерно выражена борьба за правопорядок в статье 58 этого Кодекса. Формулировки этой статьи больше похожи на директивы в борьбе с классовым врагом. Эта статья нацелена не на единицы, а на массы.

Советская власть в статье 9 Кодекса (1926 года) решила, что уголовные наказания надо применять в целях предупреждения новых преступлений со стороны лиц, совершивших их; воздействия на других неустойчивых членов общества и приспособления совершивших преступные действия к условиям общежития государства трудящихся. Там же, в духе современных общечеловеческих ценностей, сказано, что наказания не могут иметь целью причинение физического страдания или унижения человеческого достоинства и задачи возмездия и кары себе не ставят.

Уголовный кодекс РСФСР (1926 года), так же как и Уложение (1845 года), определял только наказуемость деяния.

1960 год. Принятие Уголовного кодекса РСФСР можно охарактеризовать как рубеж, на котором юридически прекращена гражданская война в Советской России. Контрреволюционных преступлений в уголовном законе не стало. Ожидается, что революционная целесообразность должна уступить место закону.

В статье 7 Уголовного кодекса РСФСР о понятии преступления сказано, что “Преступлением признаётся предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса общественно опасное деяние (действие или бездействие), посягающее на советский общественный или государственный строй, социалистическую систему хозяйства, социалистическую собственность, личность, политические, трудовые, имущественные и другие права граждан, а равно иное, посягающее на социалистический правопорядок общественно опасное деяние, предусмотренное Особенной частью настоящего Кодекса”.

Определение преступления в Уголовном кодексе 1960 года, в сущности, по сравнению с Кодексом 1926 года не изменилось. В основу понятия преступления положено нарушение социалистического правопорядка, то есть правил общественной жизни, в большей или меньшей степени урегулированной нормативно-правовыми актами. Советская власть и после 1960 года не отказалась в синтаксисе уголовного закона от принципа противоправности, то есть правопреступно нарушение любого юридического закона. Указание на Особенную часть Кодекса связано с возросшей кодификацией уголовного законодательства. В то время как в статье 1 Уголовного кодекса 1926 года использовано понятие “уголовное законодательство РСФСР”.

Уголовный кодекс РСФСР 1960 года, так же как и Уголовный кодекс РСФСР 1926 года, и Уложение 1845 года, определял только наказуемость деяния.

О цели наказания в статье 20 Уголовного кодекса РСФСР 1960 года сказано, что “наказание не только является карой за совершённое преступление, но и имеет целью исправление и перевоспитание осуждённых в духе честного отношения к труду, точного исполнения законов, уважения к правилам социалистического общежития, а также предупреждение совершения новых преступлений как осуждёнными, так и иными лицами. Наказание не имеет целью причинение физических страданий или унижение человеческого достоинства”. Вполне гуманно и откровенно по сравнению с Уголовным кодексом 1926 года, в котором заявлялось, что наказание не ставит задачи возмездия и кары.

Постсоветская Россия. Человек и его права признаются высшей ценностью. Принятый в 1996 году Уголовный кодекс Российской Федерации в статье 14 преступлением признаёт “виновно совершённое общественно опасное деяние, запрещённое настоящим Кодексом под угрозой наказания”.

Как же так могло получиться, что восстановлен капиталистический способ производства, ничто не препятствует пропаганде либеральных идей, и вдруг полный отказ, с точки зрения синтаксиса закона, от противоправности. Даже в Уголовном кодексе РСФСР 1926 года была противоправность в форме нарушения правопорядка. Правопорядок, по крайней мере, охватывает всё право, а не отдельно взятый уголовный закон. А Уголовный кодекс России 1996 года разделил всё законодательство на Уголовный кодекс и другие законы. Одни, другие, законы для регулирования жизни народа. А уголовный закон для наказания этого народа. Эти законы никак друг с другом не связаны. По синтаксису уголовного закона наказание народа не находится в причинно-след ственной связи с тем, как исполняет народ написанные для него “другие” (диспозиционные) законы. Однако поскольку уголовный закон жизнь народа не регулирует и, следовательно, народ уголовный закон нарушить не может, то он подвергается уголовному наказанию по произволу тех, кому ведом уголовный закон.

Народ знает, что куплю-продажу товаров регулирует гражданский закон. Но народу неведомо, как уголовный закон запрещает эту же куплю-продажу товаров. По синтаксису уголовного закона торговать народ должен одновременно и по гражданскому, и по уголовному закону. Из синтаксиса уголовного закона следует, например, что среди прочего гражданский закон разрешает, или не запрещает, брать и присваивать чужое имущество, а налоговый закон разрешает, или не запрещает, не платить налоги. С точки зрения синтаксиса разбираемого уголовного закона, “разрешение” и “не запрещение” одно и то же.

Некоторые правоведы, чтобы хоть как-то скрыть отсутствие противоправности для привлечения к уголовной ответственности, придумали какую-то специальную противоправность и назвали её “уголовной противоправностью”. “Уголовная противоправность” как раз и есть “научное” обоснование произвола привлечения к уголовной ответственности.

Общество же строит отношения между своими членами на основании понятных и веками проверенных правил, которые содержат права и обязанности. Нарушение прав чужого, или неисполнение своих обязанностей, в понимании людей и есть преступление права. Вот с такой противоправностью человек может спорить, поскольку ему известен синтаксис права, правильного поведения.

С “уголовной противоправностью” нельзя спорить, её нельзя логически опровергнуть, потому что нет уголовной правильности поведения. “Уголовная противоправность” выражается только через чувства, которые доводятся до понимания других опосредованно через намёки о своём состоянии. Ни один уголовный закон никогда не содержал повелительных предложений о запрете чего-либо. Почему человеку надо догадываться о том, что и как “запрещено” ему уголовным законом, если такого запрета там нет? В уголовном законе есть определение наказаний, а не правил запретительного поведения. В “других” [диспозиционных] законах как раз есть правила о дозволенном и запрещённом поведении. По крайней мере, такая в России традиция систематизации законодательства, когда правила должного и запрещённого поведения описываются во множестве законов, а меры наказания (санкции) сводятся в один закон.

Уголовный кодекс 1996 года не только определяет наказуемость деяния, но и позволяет устанавливать такие деяния обвинительному органу и суду, руководствуясь исключительно самим этим Кодексом. Уголовный кодекс 1996 года выделил из системы права уголовный закон, превратив законодательство в структуру, состоящую из собственно права и уголовного закона. Таков синтаксис уголовного закона 1996 года.

Уголовный кодекс 1996 года провозглашает принцип справедливости при назначении наказания, то есть наказание должно соответствовать характеру и степени общественной опасности преступления, обстоятельствам его совершения и личности виновного (статья 6 Кодекса). Наказание применяется в целях восстановления социальной справедливости, а также в целях исправления осуждённого и предупреждения совершения новых преступлений (часть 2 статьи 43 Кодекса). Этот Кодекс отказывается от теории кары при назначении наказания и обращается к теории справедливости. Более того, наказание должно служить социальной справедливости. Обе эти теории достаточно полно разобраны в истории уголовно-правовой мысли. Но провозглашение теории справедливости в одном отдельно взятом Кодексе есть не более чем декларация. Ибо уголовный закон не может быть справедлив сам по себе, без других законов. Справедливо всё право. Отсюда утверждение, что закон всегда позволяет принять справедливое решение. Но синтаксис уголовного закона 1996 года такой, что он сам по себе и никак не связан с российским правом. И этот синтаксис нашёл много приверженцев. Не может быть справедливым то, что непонятно и неизвестно наперёд. Не является ли “восстановление социальной справедливости” прикрытием неблагозвучной “кары” или скрытой гражданской войны?

Кстати, Основы уголовного законодательства Союза ССР и республик, которые были приняты в 1991 году, но так и не вступившие в силу по причине распада СССР, в статье 8 преступлением признавали “совершённое виновно общественно опасное деяние (действие или бездействие), запрещённое уголовным законом под угрозой наказания”. Советский Союз в канун своей гибели под веянием “независимых” мыслей и скорого прочтения дореволюционных законов решил отказаться от противоправности в уголовном преследовании (синтаксически).

Определение в уголовном законе 1996 года есть извращенная формула определения, даваемая преступлению в разные годы в Своде Законов Российской Империи. Составители определения 1996 года, конечно, могут апеллировать к авторитету профессора Н.С. Таганцева. Но Николай Степанович, чтобы дать определение преступному деянию, исследовал разные грани этого явления, предупреждая, что он далёк от его завершения. Весь его курс “Русское уголовное право” и есть определение преступного деяния.

Профессор Н.С.Таганцев отмечал, что “посягательство на норму права в её реальном бытии есть посягательство на правоохранённый жизненный интерес, на правовое благо” (Таганцев Н.С. Русское уголовное право. Русское уголовное право. Том 1. – Тула: Автограф, 2001. С. 50).

Также, в частности, Николай Степанович писал, “что уголовно наказуемым почитается деяние, посягающее на юридическую норму в её реальном бытии и воспрещённое законом место его учинения под страхом наказания, или, выдвигая более содержание посягательства: деяние, посягающее на такой охраненный нормой жизненный интерес, который в данной стране, в данное время признаётся столь существенным, что государство, ввиду недостаточности других мер охраны, угрожает посягающему на него наказанием.

У нас подобное определение находилось в ст. 1 т. XV Свода законов, которая гласила: “Всякое деяние, запрещённое законом под страхом наказания, есть преступление”; но составители Уложения 1845 г. не сочли необходимым сохранить это определение в Кодексе, введя вместо него теоретическое различие преступлений и проступков. Действующее Уголовное уложение снова вводит это определение, указывая в первой статье, что “преступным признаётся деяние, воспрещённое во время его учинения законом под страхом наказания”. Эта статья, являющаяся выражением одного из коренных оснований права уголовного – nullum crimen sine lege, повторяется во всех важнейших европейских кодексах…” (Таганцев Н.С. Русское уголовное право. Русское уголовное право. Том 1. – Тула: Автограф, 2001. С. 58).

Согласитесь, дефиниции профессора Н.С. Таганцева и определение преступления уголовного закона 1996 года суще ственно, синтаксически, разнятся. Уголовный закон 1996 года синтаксически отрицает правовое государство, о котором во времена профессора Н.С. Таганцева только иногда кто-то из мыслителей помышлял.

Раскрытие принципа законности Уголовным кодексом России 1996 года также отрицает всё право как регулятора общественной жизни. В статье 3 этого Кодекса записано, что “Преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только настоящим Кодексом”. Таким образом, “законность” превращается в ссылку на уголовный закон в судебном акте. Если есть ссылка, то законно. Причинно-следственная связь обнаружена. Всё облечено в намёк. И всё “справедливо”. В силу синтаксиса статьи 6 Уголовного кодекса России любой приговор объявляется справедливым. Всякий судья по словесной формуле уголовного закона вдруг считает, что его приговор справедливый. Любой судья признаёт себя справедливым. Сам уголовный закон освобождает судью от совести и закона.

Было бы неправильно утверждать, что определение преступления, данное в Уголовном кодексе 1996 года, соответ ствует либеральным идеалам о праве. Напротив, это определение псевдолиберальное, оно извращает идеи свободы.

Фактическим проявлением разделения права и уголовного закона, то есть дозволением при уголовном преследовании знать только один уголовный закон, есть пропаганда так называемого “независимого” суда. Существо этой “независимости” также нашло своё отражение и в статье 297 “Неуважение к суду” Уголовного кодекса России. Согласно диспозиции этой статьи неуважение к суду – это оскорбление участников судебного разбирательства, особенно судьи, присяжного заседателя или иного лица, участвующего в отправлении правосудия. Оскорбить значит обидеть.

Это оскорбление одного отдельно взятого судьи или иного участника судебного разбирательства и есть неуважение к суду. Нет проявления беспокойства о небрежении законами, нравственностью, властями, основами правопорядка. Заботу и беспокойство составители уголовного закона проявили только о “независимости” человека со званием “судья”. Чувства одного человека, его эстетическое благо, его независимость возведены в абсолют. Поэтому можно в суде не доказывать, а читать вслух разные документы, подразумевая связанность бессвязного, подменять силлогистические операции чистой демагогией и софизмами (преднамеренным искажением логики). Например, в ответ на всё заявлять: “Если это, тогда то”.

Но откуда у либералов заявления, что человек-судья не имеет независимости? Независимость у него от всего. Оскорблять личность нельзя, а не исполнять законы можно? Это не будет проявлением “неуважения к суду”. Переписав в Уголовный кодекс кое-как определение преступления из Свода Законов Российской Империи, забыли оттуда же переписать суть проявления неуважения к суду. Суд – это не личность судьи, а олицетворение закона, всей власти в стране и нравственности. Поэтому любое проявление небрежения хоть чем-то одним, например, неисполнением своих обязанностей прокурором по разъяснению обвинения, будет проявлением неуважения к суду.

С точки зрения полагаемого величия и достоинства, всегда присущих судье, судью никто не может обидеть, оскорбить. Судья не может быть “обиженным”. Обида противоречит сущности судьи. Судья выше всяких обид по причине высочайшего нравственного и интеллектуального авторитета. Поэтому нельзя никак наказывать тех нравственно и интеллектуально несостоявшихся людей, которые говорят о судье что-то неблагозвучное, которое для других, не судей, может показаться оскорблением. Такие люди не ведают, что творят.

Примечание. Гражданское общество и суды вне “дела Йукоса”.

Общество не стремится противостоять произволу судов. Гражданское общество не смогло создать свои собственные третейские суды. Третейские суды оказались фальшивы, притворны, временны. Нет потребности у так называемого гражданского общества в судах. Это общество устраивают суды “независимые”.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: