Глава 1. ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ 26 страница

/9/. Сергей Аркадьевич опять порадовал художников-защитников в уголовном деле, назвав лишенных художественного таланта адвокатов дельцами, которые годятся только для второстепенных услуг. К второстепенным услугам, в частности, относятся консультации и писание жалоб, то есть всё то, где нужны юридические знания. Можно ли нам сделать вывод из утверждений Сергея Аркадьевича, что адвокаты-знатоки права выполняют второстепенную работу? Тогда, что из себя представляет право, занятие им, изучение его? Примитивизм?

/10/. Если первоклассные уголовные юристы, с громадной эрудицией, изобретательностью и остроумием, уступают в уголовном суде людям легкомысленным, “но с божественным огнем”, с искренним и живым дарованием, которые преуспевают, то, может быть, дело не в адвокатах, в судьях и прокурорах? Может быть, востребуют адвокатов-художников не обвиняемые, а прокуроры и судьи? Потому что прокуроры и судьи сами никакие не “чистокровные юристы”, а такие же искусствоведы процесса? Художникам легче понять художника, ведь они общаются на одном им понятном примитивном языке искусства. Для занятия искусством нужен талант, по крайней мере, иметь уверенность, что он есть. А праву надо учиться, за право надо бороться. Художник же, именно как художник, к «праву» имеет отношение лишь единожды – он имеет право на вымысел.

/11/. С.А. Андреевский даёт рекомендации, как стать преуспевающим адвокатом-криминалистом. Во-первых, успокаивает, заверяя, что подготовка защитника-криминалиста несложна. Сколько-нибудь даровитому человеку не составит труда изучить Уголовное уложение и пропечатанные под каждый статьёй разъяснения Сената.

Как современно всё звучит. Как будто всё списано с сегодняшней уголовной адвокатуры. Или современные адвокаты прочитали Сергея Аркадьевича и все его мысли из лозунгов превратили в программу своей адвокатской жизни?

Обратите внимание, что уголовному адвокату сто лет назад было достаточно иметь Уголовное уложение и знакомиться с разъяснениями Сената. Если следовать этому совету сегод452 ня, то достаточно читать Уголовный кодекс и разъяснения Верховного суда. Но где само право? Где те положительные [диспозиционные] законы, за нарушение которых следует наказание? О них ни слова. Эти законы можно не изучать? Наказывать, приговаривать человека к наказанию за нарушение такого закона, который не знают или не понимают ни прокурор, ни судья, ни адвокат? Это абсурд. Или это и есть подмена права искусством? Тогда это точно абсурд. И этот абсурд назван судом жизни, а не мёртвой формалистикой. А борьба за право названа бумажным сутяжеством.

Что же изменилось за сто лет? Если абсурд присущ человеку, то ничего измениться не может?

Адвокаты-художники, прокуроры-артисты и судьи-искусствоведы – враги права, враги государства, враги народа. Они не борются за право, они его разрушают. Они разрушают мораль.

Что же мы не видим в современных приговорах по уголовным делам? Не видим указания на законы, на нормы права, которые нарушил обвиняемый, а теперь осуждённый. Осудили без права. Так, на глазок, из собственного представления о “десяти заповедях”. И адвокатам право тоже не нужно, коль они художники? Но Сергей Аркадьевич показал, что и сто лет назад не все адвокаты были художниками, были и те, кто боролся за право, противостоял примитивизму в уголовном процессе.

Принцип правового государства, принцип правосудности приговора предполагают, что в приговоре должна быть указана та правовая норма, которую нарушил обвиняемый. И это не статья из уголовного кодекса. Человек должен знать, в преступлении какой правовой нормы он обвиняется.

Юрист-художник может возразить, что бывают случаи, когда уголовный кодекс содержит наказание за деяние, а другого закона, кроме уголовного, нет, на который можно было бы указать как нарушенный обвиняемым. Обычно юрист-художник в пример приводит “убийство”. Мол, не нужно никакого другого закона, и так все знают, что убивать нельзя.

Юрист-художник неправ. И это ему непростительно, потому что он должен знать право.

Знать из десяти заповедей, что убивать нельзя, недостаточно для юридического приговора. Убийство есть неправомерное лишение жизни. Следовательно, должна быть норма права (закон), которая запрещает лишать жизни другого человека по собственному произволу или которая предписывает сохранять, оберегать жизнь другого человека, не подвергать жизнь человека опасности. Что, собственно, одно и то же. Если нет нормы права – нет наказания за её нарушение. Но норма права, запрещающая убивать, есть. В первую очередь она содержится в Конституции России: человек – высшая ценность. Не в Уголовном, а в Гражданском кодексе России закреплено, что жизнь и здоровье, достоинство личности, личная неприкосновенность неотчуждаемы и непередаваемы. Гражданское законодательство защищает эти блага человека.

Причинение вреда жизни и здоровью человека есть, в частности, нарушение норм Конституции России и Гражданского кодекса России. За такое противоправное поведение может следовать наказание, которое предусмотрено в уголовном кодексе. Поэтому в судебном приговоре всегда должна быть установлена противоправность в поведении подсудимого, указание на закон, который он нарушил, а указание на статью уголовного кодекса есть только выбор наказания. В противном случае приговор вынесен вне права.

Мысль о примитивности уголовного закона закреплена в самом Уголовном кодексе России. Так в статье 2 Кодекса определено, что задачами этого Кодекса являются: охрана прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопасности, окружающей среды, конституционного строя Российской Федерации от преступных посягательств, обеспечение мира и безопасности человечества, а также предупреждение преступлений.

Задача – это то, что требует исполнения, разрешения.

Закон, в котором сосредоточена третья часть правовых норм (санкции), причём не вся эта часть нормы, а только один наиболее жестокий вид наказаний, не может иметь никаких самостоятельных задач, кроме как утилитарной, а именно собрать в одном месте максимальное количество наказаний для удобства их поиска и применения за нарушение многочисленных норм положительного (диспозиционного) законодательства.

В действительном смысле охранять свободы и собственность могут только материальные государственные институты, у которых для этого есть физические средства насилия, в первую очередь это милиция и армия.

Всё законодательство (вся масса законов) есть глобальная единая норма права, право вообще, имеющее триединство: гипотезу, диспозицию, санкцию. Это право в целом призвано охранять жизненные интересы людей. Право стремится к бесконечности в том смысле, что оно пытается охранить максимальный жизненный интерес человека.

Чтобы право смогло охранить интерес человека, нужно выявить его, отделить от других интересов, сформулировать интерес, который будет подлежать правовой охране, провозгласить охраняемый правом жизненный интерес. Тот, кто нарушил охраняемый правом жизненный интерес другого человека, подлежит наказанию со стороны государства, то есть того, кто имеет право применять насилие в качестве наказания за нарушение интереса другого. Иначе говоря, охраняет жизненный интерес всё право, вся правовая норма, а не только один элемент её третьей части, содержащейся в уголовном законе санкции.

Примечание. Словосочетание “законный интерес”, которое стремительно распространилось в законодательстве за последние десять лет, неграмотно и свидетельствует лишь об утрате правовой культуры, то есть понимания самого цивилизационного смысла права. Это словосочетание больше похоже на скороговорку, чем на язык закона. Если есть “законный интерес”, то должен быть и “незаконный интерес”. Как понять значение “незаконного интереса”? Это интерес вне закона, за пределами закона, интерес, который закон не регулирует или не охраняет, либо это интерес, который заведомо нарушает чьи-то охраняемые законом интересы? Конечно, любой юрист-художник, адвокат от искусства тут же объяснит всякому недогадливому юристу, что “законный интерес” – тот интерес, который раньше в законах назывался “охраняемый законом интерес”. Но это всего лишь догадки. Потому что никаких “законных” или “незаконных” интересов нет для права. Есть охраняемые законом интересы, то есть правоохраняемые жизненные интересы, и жизненные интересы, которые право не охраняет, или пока не охраняет.

Друзья рассорились. У одного из них есть жизненный интерес сохранить дружбу. Но право такой интерес не охраняет, отношения дружбы не регулирует. Или это “незаконный” интерес?

Добавление. Правило нормативного поведения одно, но санкция за нарушение этого правила в правовом смысле, будучи единой, может распадаться на несколько элементов, видов. Выбор и применение вида наказания зависит от размера вреда, который причинил нарушитель правила. Например, работник, нарушивший трудовую дисциплину (скажем, правила техники безопасности), может быть наказан наложением на него дисциплинарного взыскания (санкция предусмотрена в Трудовом кодексе); это же нарушение может повлечь наказание в виде наложения на него штрафа в административном порядке (санкция предусмотрена в Кодексе об административных правонарушениях); за это же нарушение работник может быть привлечен к уголовной ответственности (санкция предусмотрена в Уголовном кодексе). Правило работник нарушил одно (оно содержится в трудовом законодательстве), но в зависимости от размера причиненного им в результате такого нарушения вреда наказание ему может быть предельно максимальное, которое традиционно определяется в уголовном законе.

Право не регулирует размер или степень нарушения самого права, то есть пределы, за которые выходит нарушитель права. Право устанавливает правильное, нужное, допустимое, надлежащее поведение. Всё, что выходит за пределы правил поведения, есть правонарушение, которое подлежит наказанию. Если, в частности, уголовным законом определена разная мера наказания в соответствии с размером причиненного правонарушителем вреда (например, крупный, особо крупный), то такое различие наказаний не есть форма правового регулирования поведения людей. Это не самостоятельная норма права. Это виды санкций, которые адресуются суду для их применения.

Добавление. Ложному пониманию уголовного кодекса как закона примитивного даёт неправильное, то есть ложное определение понятия преступления в Уголовном кодексе России. Согласно статье 14 этого Кодекса преступлением признаётся виновно совершённое общественно опасное деяние, запрещённое этим Кодексом под угрозой наказания.

Вина у правонарушителя быть должна, то есть что он нарушает правовые предписания в здравом уме и твердой памяти. Однако общественно опасными деяниями являются все, которые нарушают правила поведения, предписанные законами. Любая норма права всегда содержит в себе санкцию. Положительное (диспозиционное) правило поведения может быть прописано в одном законе (нормативном акте), а санкция за его нарушение – в другом. Но норма одна. Санкция есть всегда, надо только её поискать. Запрещает неправильное, противоправное, поведение вся норма, прежде всего её предписывающая часть. А если есть предписание, то есть и наказание за нарушение предписания. Санкция ничего не может запретить или предписать, как себя надо вести. Правило, что нельзя брать тайно чужую вещь, установлено в Гражданском кодексе, а не в Уголовном. В Уголовном кодексе установлена мера наказания тому, кто нарушит правило не брать тайно чужую вещь. Запрещает это делать Гражданский кодекс.

Если уголовный кодекс – примитивный закон, то ему должен соответствовать уголовный процесс, который также будет примитивен. Это и не скрывается деятелями искусства от юриспруденции. Они относятся к уголовной процедуре не как к достижению человеческого разума, не как к логическому познанию, а как к месту проявления собственных художественных пристрастий.

Глава 2. О несерьёзности судебной власти

Примитивизм – это упрощенный подход к сложным вопросам. Можно упрощенно относиться к текстам законам, излагать их примитивно, вести себя играючи, понарошку в самом судебном процессе, но Верховная власть ни на миг не забывает, что жизнь, как бы её фельетонно ни отображали в словах, сурова и жестока. Ошибки в защите собственных властных интересов могут дорого обойтись Власти. И Власть важнейшие, ответственейшие задачи жизни поручает только людям, с её точки зрения, надежным, серьёзным, то есть важным, нешуточным, степенным, влиятельным. И Верховная власть не считает судебную власть серьёзной, на которую она может положиться, которой можно довериться.

Разграничение, в частности, проводится по отношению к сохранению государственной тайны и жизненным интересам человека.

Всё, что касается интересов одного отдельно взятого человека (содержание под стражей, лишение свободы, тайна переписки и так далее), то все эти вопросы отданы на усмотрение суда. Ничего опасного или вредного для Власти не случится, если кто-то не так будет лишён свободы. Но совершенно по-другому Власть относится к сохранению государственной тайны. В этих вопросах нельзя довериться любому или всякому судье. Поэтому уголовные дела, в материалах которых содержатся сведения, составляющие государственную тайну, уже подсудны только суду уровня субъекта Российской Федерации, а не районного или муниципального масштаба (см. статью 31 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2003 года).

Удивительные метаморфозы происходят с основаниями и порядком производства выемки.

Вначале, согласно части 3 статьи 183 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2001 года выемка предметов и документов, содержащих государственную или иную охраняемую федеральным законом тайну, производилась следователем с санкции прокурора. А вот выемка документов, содержащих информацию о вкладах и счетах граждан в банках и иных кредитных организациях, производится на основании судебного решения (см. часть 4 статьи 183 Уголовно- процессуального кодекса России в редакции 2001 года). Законодатель чётко выразил своё отношение к прокурору и судье. Только прокурор заслуживает полного доверия, что касается вопросов государственной тайны. А судьям можно оставить вклады граждан в банках.

Сравните вопросы предметов и документов, содержащих государственную тайну, доверено было решать любому прокурору, а проводить судебный процесс, содержащий такие же вопросы, только суду не ниже уровня субъекта Российской Федерации.

Однако Федеральным законом от 5 июня 2007 года № 87-ФЗ редакция частей 3 и 4 статьи 183, а также пункта 7 части 1 статьи 29 Уголовно-процессуального кодекса России была изменена таким образом, что теперь выемка предметов и документов, содержащих государственную и иную охраняемую федеральным законом тайну, производится на основании судебного решения. Казалось бы, такое перераспределение полномочий может говорить о возрастании доверия к судье и о принижении роли прокурора. Но это поверхностный взгляд.

Изменения в указанной статье вызваны таким реконструированием в 2007 году прокуратуры, в результате которого она была лишена важнейшего инструментария для выполнения надзорных функций, а именно права на непосредственное возбуждение уголовного дела и проведения предварительного расследования. Это право перешло к Следственному комитету при прокуратуре России и другим органам предварительного расследования федеральных органов исполнительной власти (при федеральном органе исполнительной власти). Без права на ведение предварительного расследования, то есть без права на непосредственное уголовное преследование, прокуратура превращается в ходатая или просителя, в мнимого “правозаступника” от государства. Роль суда при этом нисколько не возрастает, а приобретает ещё более показной, ритуальный, фиктивный вид. Дело даже не в оставленном противоречии: проводить судебный процесс, содержащий вопросы государственной тайны, доверено только суду не ниже уровня субъекта Российской Федерации, а разрешать выемку предметов и документов, содержащих такую тайну, позволено любому суду. С другой стороны, это даже не противоречие, как не имеющее никакого практического смысла с точки зрения борьбы за право. Ибо наделение суда подобного рода контрольными или надзорными функциями противоречит самой природе суда.

Суд есть только там, где есть спор, где есть спорящие стороны или возможен и допустим спор между сторонами. Даже в делах об установлении фактов, имеющих юридическое значение, возможно участие нескольких лиц, так называемые заинтересованные лица, у которых могут быть противоречия и так далее. Но наделение суда функциями вне спора только принижает суд. В чём смысл установления, что только суд правомочен, например, принимать решения о производстве обыска или выемки в жилище? Проконтролировать следователя, знает ли он процессуальный закон? Или защитить права собственника жилища? Но это суд сделать не в состоянии, потому как не понимает, зачем следователю нужно провести обыск. И было бы глупо обязывать следователя растолковывать (доказывать) судье, зачем нужно проводить обыск именно в этом жилище, а не в каком-либо другом. В этом случае следователь должен был бы раскрыть перед судьёй все следственные планы. Но главное, судье это не нужно.

При этом процессуальный закон разумно тут же сводит на нет весь судебный порядок получения разрешения на производство следственного действия введением исключения. Так, в части 5 статьи 165 Уголовно-процессуального кодекса России (в редакции Федерального закона от 27 июля 2006 г. № 153-ФЗ) установлено, что в исключительных случаях, когда производство осмотра жилища, обыска и выемки в жилище, личного обыска не терпит отлагательства, указанные следственные действия могут быть произведены на основании постановления следователя без получения судебного решения. В этом случае следователь в течение 24 часов с момента начала производства следственного действия уведомляет судью и прокурора о производстве следственного действия. К уведомлению прилагаются копии постановления о производстве следственного действия и протокола следственного действия для проверки законности решения о его производстве. Получив указанное уведомление, судья в срок, предусмотренный частью второй настоящей статьи, проверяет законность произведенного следственного действия и выносит постановление о его законности или незаконности. В случае, если судья признает произведённое следственное действие незаконным, все доказательства, полученные в ходе такого следственного действия, признаются недопустимыми в соответствии со статьёй 75 настоящего Кодекса.

Потом следователь представляет судье документы о свершившемся факте. А что же суд? А суд проверяет “законность” произведенного следственного действия и выносит постановление о его “законности или незаконности”. Судья не способен проверить целесообразность следственного действия в целях добывания доказательств, самого доказывания, замысел следователя на раскрытие преступления и изобличение преступника. Это есть всего лишь проверка судьёй, так ли составлено постановление, следователь ли подписал, поставил ли где надо печать. Но такая “законность” может проверяться на любых стадиях судебного процесса, и главное, на стадии судебного следствия судом первой инстанции. Не может же суд первой инстанции оставить в силе недопустимое доказательство, если ранее какой-то суд проверил “законность” проведённого следователем обыска. Это извращенный отголосок теории формальных доказательств и дань либеральной фразе в судопроизводстве. Совершенно другое дело, когда право выдачи разрешения на производство следственного действия предоставлено прокурору. По крайней мере, прокурор может оценить целесообразность проведения обыска, ему надо будет представлять суду в судебном следствии полученные при обыске доказательства. Поэтому такая проверка “законности” лишь принижает суд, превращает судью в процессуального статиста.

Верховная власть рассматривает судебную власть как второстепенный её придаток, выполняющий сугубо ритуальную функцию. Обвинительный же орган выполняет собственно властную, политическую функцию. Подтверждением тому служит судебная статистика.

Из года в год в России суды выносят не более одного процента оправдательных приговоров. Это качественная характеристика нашей юстиции.

Конечно, не сами суды выбирают людей для осуждения. Их им обязательно представляет прокуратура (количество дел частного обвинения настолько ничтожно мало, что ими можно пренебречь). И если всех представляемых обвиняемых суды осуждают к уголовной мере наказания, то зачем нужны суды? Если прокуроры уже заранее знают, кто виноват, то сами прокуроры могут и вынести приговор. Приговоры по справедливости не сильно будут отличаться от судебных. Может быть, даже будут гуманнее, в смысле – человечнее. А суды, по крайней мере в их уголовно-правовой части, можно будет упразднить. Они при таком наличном правосудии избыточны. Писанные же правовые принципы, типа “правосудие по уголовному делу осуществляется только судом” или “никто не может быть признан виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда”, можно оставить, заменив слово “суд” на слово “прокурор” в соответствующем падеже. Презумпция невиновности от этого не пострадает. Будем, как и сейчас, всех считать невиновными до приговора.

Мизерный процент оправдательных приговоров поражает. Суды не сами принимают решения? Или обвинительные органы у нас не ошибаются и зря не привлекают?

Неужели суды – избыточная система в правосудии? Они не могут выносить приговоры, отличные от требуемых обвинительным органом? Из логики абсурда следуют эти вопросы.

Кто принимает решение о том, быть юристу судьёй или не быть? Принимает ли такие решения судейская или вообще юридическая, то есть публичная, общественность? Способность юриста к правосудной деятельности оценивают органы судейского сообщества или организации информационно-регистрирующего типа, имеющие весьма смутные представления о праве?

Так, в “Вестнике Арбитражного суда Российской Федерации” (№ 7 (140) за 2004 год. С. 9) читаем: “Мотивы, по которым Комиссия при Президенте России по предварительному рассмотрению кандидатур на должности судей рекомендует отдельных кандидатов к отклонению, часто связаны либо с их причастностью к преступным группировкам, либо с судимостями как самого соискателя судейской должности, так и его близких родственников”. А ведь было время, когда не только “цены снижали”, но и “сын за отца не отвечал”. Там же написано: “Особого внимания требуют случаи, когда кандидат, проработавший 20–30 лет адвокатом или замещающий высокооплачиваемую руководящую должность в крупном стабильном банке, вдруг желает стать судьёй арбитражного суда первой инстанции” (С. 10). Действительно, назначаться в судьи в двадцатипятилетнем возрасте, когда человек толком ни права, ни жизни не знает, – это правильно. И после 20–30 лет службы судьёй уходить в адвокатуру, как в общество пенсионеров и клуб ветеранов, тоже возражений не вызывает. А человек, узнавший право в его букве и духе и увидевший жизнь во всех её проявлениях без иммунитета (независимости), требует особого внимания.

И если судьбу судьи решают не публично, по законам о судоустройстве и статусе судей, а люди из органов (организаций) информационно- регистрирующего типа, то о какой правосудности приговоров может идти речь? О ней вообще нечего говорить. Ибо всякий судья пуще всего будет бояться не осуждения его судейским сообществом и народом, а оценки его деятельности этими самыми информаторами и регистраторами.

А кто-то ещё наивно желает подбирать судей в основном из юристов, помыкавшихся в адвокатах, узнавших почем фунт лиха бесправия. Так какой же адвокат “не имел контактов с представителями криминальных структур” и “близкие связи в коммерческой сфере”? А прокуроры и следователи такие есть?

Зачем-то предлагают ввести для всех судей добровольное декларирование не только доходов, но и расходов. Мол, честному человеку прятать нечего. Но никому не нужно всенародное оповещение о доходах и расходах судьи. Нужны справедливые, правосудные судебные решения. Поэтому нужно проверять не декларации, а решения судей, оценивать способность юриста быть судьёй, а не искать пятна в биографиях родственников.

Получается, что судьи находятся в фактической зависимости от информаторов и совершенно независимы от права и народа, и даже от Государя. А независимость от Государя есть бунт, измена.

Если процессуальная деятельность Конституционного суда расписана на многие и многие месяцы, это, опять же, доказывает тезис, что отечественная судебная система захлебнулась в тотальном попрании права. В Конституционный суд идут от безысходности.

Примечание. Адвокаты, так же как и народ, знают о судах и судьях всё, потому что суды и судьи – это их решения. Больше ничего знать не надо. А что знают об адвокатах и читают об адвокатуре судьи. Ничего? Читают ли они решения адвокатских судов по правилам адвокатской профессии? Нельзя же признать адвокатурой преподношенческую деятельность стряпчих. Хотя только по таким и могут судить судьи об адвокатуре. Но таковы тогда сами судьи.

Никому не интересна жизнь судей: как едят, где отдыхают, отношения в семье. Важны исключительно их акты правосудия. По ним и можно судить о судье.

Пояснение. Посчитайте долевое соотношение принимаемых Конституционным судом России постановлений и определений. Море определений и маленькая бухта постановлений. Постановления принимаются по существу вопроса. Казалось бы, в постановлении всё разъяснено, сомнения развеяны. Всё должно быть ясно тому, кому адресовано постановление. А адресовано оно государственной власти вообще и каждой его ветви в особенности. Осталось только выполнить постановление, руководствоваться выраженной Конституционным судом правовой позицией. Если кто-то скажет, что власть саботирует исполнение многих решений Конституционного суда, то могут посчитать, прежде всего сама власть, что это заявление голословное и только выражает его эстетические чувства. Однако количество принимаемых Конституционным судом определений подтверждает то, что власть саботирует исполнение постановлений Конституционного суда. Ибо содержание большинства определений отсылает заявителя к правовой позиции, которая уже выражена Конституционным судом в ранних постановлениях. Определение напоминает, что на поставленные жалобщиком вопросы давно есть ответ в постановлении. Огромный же поток жалоб в Конституционный суд и реагирование на них в основном в форме определений есть признание того, что к постановлениям Конституционного суда серьёзно не относится тот, кому оно адресовано, его не обязательно выполнять “быстро, точно и в срок”. Людям ничего не остаётся, как жаловаться и жаловаться в Конституционный суд по одним и тем же вопросам. Отсюда и море определений.

Добавление. Примитивное отношение к адвокату

Адвокат – профессиональный участник судебного процесса, назначение которого, помимо разъяснения юридических сомнений своему доверителю, выражение мнения в форме ходатайств, заявлений и жалоб о соответствии совершаемых следователем, прокурором и судьёй процессуальных действий требованиям закона. Однако законодатель не уверен в юридических познаниях адвоката и поручает, например, следователю, в чьей юридической компетентности законодатель, надо полагать, не сомневается, не только познакомить с постановлением о назначении судебной экспертизы защитника обвиняемого, но и разъяснить ему права наравне с обвиняемым (см. часть 3 статьи 195 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2001 года). Однако адвокат не нуждается в юридических поучениях следователя и прокурора. Ибо всякое подобное поучение есть покушение на принципы правосудия.

Однако и суд не должен разъяснять никаких прав профессиональным участникам процесса – прокурору и адвокату, как, например, таковое записано в части 5 статьи 327 Уголовно- процессуального кодекса России (в редакции 2001 года). Прокурор и адвокат приходят в процесс за отстаиванием своих юридических позиций и высказывать суду своё профессиональное мнение, а не обогащать свою память знаниями о своих правах, выслушивая разъяснения судьи. В противном случае, если судья высший знаток права, единственный в нём знающий толк, то никакой прокурор и адвокат не должны никогда обжаловать судебные акты.

Глава 3. Реферат о примитивизме уголовного закона

Право есть любая стремящаяся к определённости и непротиворечивости система норм, подкрепленных реальной угрозой наказания со стороны властей. Не надо смущаться “карательной” сущности права. Всякая система норм подчиняется неким внутренним законам, которые в значительной степени независимы от человеческих желаний, – законам духа. Поскольку же право есть форма духа, существование всякого правового института должно иметь глубокие духовные основания; в противном случае данный институт не может считаться правовым, но его следует отнести к продуктам произвола.

Ценность права в его стремлении к защите жизненных интересов людей.

Наказание же, как исполнение санкции нормы права, не удовлетворяет потребности субъекта права, если, конечно, этот субъект права не является человеком со злобной и мстительной психикой. Но это уже не вопрос права, а предмет медицинского диагноза.

Что есть преступление?

По своему обыденному смыслу слово преступление означает переход за какую-то границу, выход за пределы чего-то дозволенного, нарушение допустимого. Более ста лет назад профессор Николай Степанович Таганцев писал: “Как показывает само наименование “преступление”, “проступок”, “преступное деяние”, “нарушение”, такое деяние должно заключать в себе переход, преступление за какой-то предел, отклонение и разрушение чего-либо” (Русское уголовное право. Том 1. – Тула: Автограф, 2001. С. 41).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: