Арабская весна» и сирийский катаклизм

На мгновение почудилось, что «арабская весна», которая началась в конце 2010 года, сумеет подорвать позиции автократии и джихадистов в регионе, буквально сметет их на новой волне реформ. Народное возмущение в Тунисе и Египте было с восторгом встречено на Западе, равно политическими лидерами и СМИ; в этих возмущениях увидели региональные молодежные революции во имя установления либеральных демократических принципов. Соединенные Штаты официально поддержали требования протестующих, подчеркнув значимость призывов к «свободе, справедливым выборам, представительной системе власти и подлинной демократии», которые все следует реализовать. Тем не менее путь к демократии извилист и долог, что стало очевидно после краха авторитарных режимов.

Многие на Западе интерпретируют события на каирской площади Тахрир как доказательство того, что альтернативы диктатуре следовало начинать искать значительно раньше. На самом деле проблема заключалась в том, что США затруднялись с обнаружением в египетском обществе тех «элементов», из которых способны вырасти плюралистические институты, и лидеров, их поддерживающих. (Вот почему кое-кто четко разделяет гражданскую и военную власть и поддерживает демократию «Братьев-мусульман».)

Демократические устремления Америки в регионе, воспринятые обеими сторонами, обернулись потоком идеалистического красноречия. Но представления о демократии регулярно опровергались насущными заботами о безопасности страны. Все, кто ратовал за демократизацию, быстро понимали, как сложно отыскать лидеров, которые видят в демократии не только средство достижения собственных целей. В то же время сторонники стратегической необходимости не смогли доказать, что существующие режимы способны эволюционировать в демократические или хотя бы в реформаторские. Демократизация не в состоянии заполнить политический вакуум; реализации стратегического подхода препятствовала ригидность официальных институтов.

«Арабская весна» началась как восстание нового поколения во имя либеральной демократии. Вскоре молодежь отодвинули, восстание заболтали или даже подавили. Восторг обернулся параличом. Действующие политические силы, в лице армии и (в сельской местности) религии, оказались крепче и лучше организованными, нежели средний класс, собиравшийся на демонстрации за демократию на площади Тахрир. На практике «арабская весна» лишь обнажила, а никак не помогла преодолеть внутренние противоречия арабо-исламского мира и политики, которая в нем проводится.

Часто повторяемый ранний лозунг «арабской весны» «Народ требует свержения режима» оставлял открытыми важнейшие вопросы – кто такой этот «народ» и кто займет место свергнутых властей. Призывы демонстрантов к свободе в политике и экономике очень быстро сменились столкновениями между протестующими и сторонниками авторитаризма и исламистской идеологии, которых поддерживали военные.

В Египте демонстранты, оккупировавшие площадь Тахрир, выступали за космополитизм и демократию, но их сложно назвать полноправными «сыновьями революции». Да, активность в электронных медиа и социальных сетях способна свергать режимы, что и было доказано, однако для реального строительства новых государственных институтов мало просто собраться на площади. В вакууме власти, возникшем после первоначального успеха протестов, партии «дореформенного периода» ловко манипулировали настроениями населения. Соблазн обеспечить народное единство через комбинацию национализма и фундаментализма оказался сильнее исходного посыла протестующих.

Мохаммед Мурси, лидер «Братьев-мусульман», при поддержке коалиции еще более радикальных фундаменталистских групп был избран в 2012 году на пост президента (хотя в разгар событий на площади Тахрир «Братья-мусульмане» клялись не рваться во власть). Новое исламистское правительство сосредоточило усилия на институционализации полномочий, а его сторонники развернули кампанию запугивания и преследования – женщин, национальных меньшинств и диссидентов. Военный переворот, когда правительство низложили и объявили о «новом старте» политического процесса, одобрили даже представители отныне маргинального, светского и демократического крыла.

Все случившееся заставляет задуматься о «гуманитарной» внешней политике. Она отличается от традиционной тем, что критикует концепции национальных интересов и баланса сил за недостаток морали. Она предпочитает не рассуждать о преодолении стратегических угроз, но стремится к устранению условий, которые способствуют нарушению универсальных принципов справедливости. Задачи и цели такой внешней политики отражают важнейшую составляющую американской традиции. Однако, реализуемые на практике, в рамках глобальной стратегии США, они порождают собственные дилеммы. Обязана ли Америка одобрять все без исключения народные возмущения против любого недемократического правительства, в том числе против тех, которые до сих пор признавались ключевыми для поддержания международного порядка? Каждый ли протест является демократическим по определению? Саудовская Аравия остается союзником, только пока на ее территории не начнутся публичные выступления? Американский «вклад» в «арабскую весну» состоял в осуждении, критике и помощи в свержении тех режимов, которые Америка считала автократическими, в том числе правительства Египта, прежде – важнейшего союзника США. Некоторые традиционно дружественные правительства – в Саудовской Аравии, например, – усмотрели в происходящем угрозу американского ухода, а не демонстрацию преимуществ либеральных реформ.

Западная традиция требует поддерживать демократические институты и свободные выборы. Ни один американский президент, если он проигнорирует этот «укорененный» фактор политической этики, не может рассчитывать на долговременное одобрение своей деятельности народом США. Но когда за то же ратуют партии, которые отождествляют демократию с плебисцитами по установлению религиозного господства, причем необратимого, выборы оказываются по-настоящему демократическими только в самый первый раз. Когда в Каире к власти снова пришли военные, Соединенные Штаты вновь встали перед прежним выбором: что предпочесть – интересы безопасности или содействие установлению гражданского и легитимного правления. Вдобавок неожиданно возник вопрос о рисках: до какой степени допустимо рисковать интересами безопасности ради теоретической эволюции? Демократия и безопасность имеют одинаково важное значение. Пренебрежение демократическим будущим – предполагая, что мы знаем, как его строить, – означает долгосрочные риски. Пренебрежение настоящим – игнорирование безопасности – сулит немедленную катастрофу. Все различие между традиционалистами и сторонниками реформ упирается в указанное расхождение. Государственным деятелям приходится балансировать между этими крайностями. Ведь могут произойти события, последствия которых – например, геноцид – будут столь ужасающими, что повлекут за собой прямое иностранное вмешательство, вопреки всем стратегическим соображениям. Но обычно наиболее устойчивый курс подразумевает комбинацию реализма и идеализма, каковые слишком часто в американской политике признаются несовместимыми противоположностями.

Сирийская революция на раннем этапе напоминала египетские протесты на площади Тахрир. Но египетская революция объединила основные противоборствующие силы, а в Сирии давняя подспудная напряженность спровоцировала переход в активную фазу тысячелетнего конфликта между шиитами и суннитами. Учитывая сложную демографическую ситуацию в Сирии, гражданская война втянула в свою орбиту этнические и конфессиональные группы, ни одна из которых, опираясь на исторический опыт, не была готова доверить свою судьбу решениям других. Внешние силы также вмешались в конфликт; число военных преступлений возрастало, а выжившие укрывались в этнических и религиозных анклавах.

В американском обществе восстание против Башара аль-Асада воспринималось по аналогии со свержением Хосни Мубарака и трактовалось как борьба за демократию. Кульминацией этой борьбы должна была стать отставка правительства Асада и приход ему на смену демократического коалиционного правительства. Президент Обама сформулировал свою позицию в августе 2011 года, когда публично призвал Асада «отойти в сторону», чтобы сирийский народ самостоятельно проголосовал за свои универсальные права:

«Будущее Сирии должен определять ее народ, но президент Башар Асад этому препятствует. Его призывы к диалогу и реформам уже давно никого не обманывают, ведь население Сирии страдает в тюрьмах, подвергается пыткам и казням. Мы последовательно предлагали президенту Асаду приступить к демократическим переменам – или хотя бы не мешать. Он отказывался. Ради сирийского народа президент Асад должен отойти в сторону».

Ожидалось, что это заявление мобилизует сирийскую оппозицию и обеспечит международную поддержку идее отставки Асада.

Именно поэтому Соединенные Штаты проталкивали «политическое решение» через Организацию Объединенных Наций, настаивая на устранении Асада от власти и создании коалиционного правительства. Осложнения возникли, когда другие члены Совета Безопасности ООН, обладающие правом вето, отказались одобрить и этот шаг, и военную операцию; а вооруженная оппозиция, которая в конечном счете сформировалась внутри Сирии, с трудом подходит под описание демократической, а тем более умеренной.

Постепенно конфликт «перерос» вопрос о судьбе Асада. Для главных заинтересованных сторон речь шла вовсе не о том, что заботило американское общество. Основные сирийские и региональные игроки воспринимали гражданскую войну как сражение за власть, а не за демократию. Последняя интересовала их только в том отношении, что сулит власть; никто не собирался воевать за систему правления, которая не гарантирует контроля над политическими процессами. Война, ведущаяся исключительно во имя прав и свобод человека, без внимания к ее геостратегическому или георелигиозному исходу, попросту немыслима для подавляющего большинства враждующих сторон. Конфликт, с их точки зрения, был не между диктатором и силами демократии, а между соперничающими партиями Сирии и их региональными сторонниками. Война, следовательно, должна решить, какой из основных партий Сирии удастся возобладать над другими и обрести контроль над остатками сирийской государственности. Региональные державы направляли в Сирию оружие, финансы и материально-техническую помощь на благо «своих»: Саудовская Аравия и страны Персидского залива снабжали суннитов; Иран поддерживал Асада через «Хезболлу». Когда боевые действия зашли в тупик, все чаще стали проявлять себя радикальные группы, которые творили чудовищные зверства, напрочь игнорируя «прекраснодушные разговоры» о правах человека.

Тем временем соперничество обернулось перерисовкой политической карты Сирии – а возможно, и региона в целом. Сирийские курды создали автономное образование у турецкой границы, планируя когда-нибудь объединиться с курдской автономией в Ираке. Общины друзов и христиан, опасаясь, что к ним отнесутся так, как «Братья-мусульмане» в Египте отнеслись к тамошним национальным меньшинствам, не поддержали смену правящего режима или предпочли замкнуться в своих сообществах. Джихадистское ИГИЛ, намеренное восстановить халифат на территориях, отвоеванных у Сирии и в Западном Ираке, не сумело доказать свое преимущество силой.

Основные участники схватки обнаружили, что втянулись в битву за выживание – или, как уверяют некоторые джихадисты, в конфликт, предвещающий апокалипсис. Когда Соединенные Штаты отказались от военной операции, сирийцы решили, что либо Америка умело скрывает собственные планы – например, сделку с Ираном, – либо попросту не заинтересована в поддержании баланса сил на Ближнем Востоке. В довершение всего, в 2013 году Саудовская Аравия отказалась от переходящего места в Совете Безопасности ООН – объяснение гласило, что, поскольку традиционные арбитры порядка не желают вмешиваться, саудовцы будут преследовать собственные цели.

Америка призывала мир уважать стремление сирийского народа к демократии и соблюдать международные запреты на применение химического оружия, а другие великие державы (Россия и Китай) настаивали на необходимости следовать вестфальскому принципу невмешательства. Восстания в Тунисе, Египте, Ливии, Мали, Бахрейне и Сирии они рассматривали главным образом через призму региональной стабильности и учитывали настроения в своих беспокойных мусульманских областях. Сознавая, что наиболее опытные и «упертые» суннитские боевики являются ревностными джихадистами и состоят в союзе с «Аль-Каидой» (или, как в случае ИГИЛ, прибегают к тактике, которую даже «Аль-Каида» считает экстремистской), эти страны опасались безоговорочной победы противников Асада. Китай заявил, что не поддерживает ни одну из противоборствующих сторон, однако «судьбу Сирии должен решать сирийский народ», а не иностранные армии. Россия, формальный союзник Сирии, заинтересована в сохранении власти Асада и, в меньшей степени, в выживании Сирии как единого государства. При отсутствии международного согласия и расколе среди сирийской оппозиции, восстание во имя демократических ценностей переродилось в одну из главных гуманитарных катастроф начала двадцать первого века, сопровождаемую крушением регионального порядка.

Эффективная региональная или международная система безопасности смогла бы предотвратить катастрофу или, по крайней мере, сократить ее масштабы. Но национальные интересы оказались слишком разными, а расходы на стабилизацию – слишком крупными. Решительное вмешательство извне на ранней стадии конфликта, возможно, утихомирило бы противников, но потребовало бы долгосрочного и значительного военного присутствия. С учетом ситуации в Ираке и Афганистане Соединенные Штаты не отважились на подобный шаг в одиночку. Политический консенсус в Ираке мог бы остановить войну на сирийской границе, но «сектантские» действия Багдада и региональных администраций этому воспрепятствовали. Кроме того, международное сообщество могло бы наложить эмбарго на поставки оружия правительству Сирии и ополченцам-джихадистам. Увы, здесь столкнулись несовместимые цели постоянных членов Совета Безопасности ООН. Если же порядок не удается обеспечить согласием или навязать силой, он будет выкован катастрофой, хаосом – и ценой бесчисленных жертв.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: