Отношения Мандельштама с языком идиш.

Имеющийся корпус текстов М (его собственные письмен- ные тексты и отрезки устной речи, сообщенные собеседника- ми и слушателями), показывают, что отношение М к идишу и, соответственно, присутствие (понимаемое в самом широком смысле) Y в его дискурсе, меняется со временем. Этот процесс делится на 3 периода, как бы следуя одной из популярных со- ветских идеологем 20-х годов – триаде Гегеля: «тезис, антитезис, синтез».

4.2.1. До середины 20-х годов – до начала периода поэтической

«немоты». «Тезис» М в это время: я с еврейством вообще и с Y, в частности, не знаком, несмотря на происхождение – харак- терное отталкивание от Y, подчеркивание отсутствия каких бы то ни было связей.

В 1925 г. эта позиция эксплицитно формулируется в авто- биографическом «Шуме времени» (ШВ). Идиш для М в это вре- мя – это «жаргон», не настоящий язык. Настоящий еврейский язык – это иврит, «дивный» и чужой.

8 Но не от культур (в смысле *оппозиции Шпенглера) – см. Главу 2.

9 Взаимопроникновения, интерференции.

10 Отнюдь не только с «этнически еврейскими» экспрессионистами: необхо- димо, например, прояснить влияние на М текстов Г. Майринка и др.

Здесь М следует (даже в формулировках) системе образов, принятой подавляющим большинством русскоязычной еврей- ской интеллигенции начала 20 века. Его будущий враг А. Горн- фельд писал в 1909 г. в журнале «Еврейский Мир» (подобные статьи, конечно, участвовали в формировании системы взгля- дов молодого М) о неполноценности идиша как языка интелли- гента и писателя: «настоящей интеллигенции <…> жаргон не имеет, <…> он страшно отстал от духовных потребностей на- рода, который для своих высоких интересов имел всегда другой язык с его возвышенным размахом» [127, с. 70].

Заявив в ШВ: «Речь отца и речь матери – не слиянием ли этих двух питается долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер?», М там же подчеркивает свою симпатию к дис- курсу матери, семейного архетипа носителя русской культуры («ясная и звонкая речь матери») и своё неприятие дискурса отца, семейного архетипа носителя еврейской идишистской культуры: «косноязычие и безъязычие» отца, «причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза» [II, с. 20].

В ШВ М считал должным явно указать на свое незнаком- ство в детстве с Y: «В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах» [II, с. 66]. Там же М вполне «позитивно» отзыва- ется об иврите (литургическом), как бы подчеркивая его про- содические отличия от «жаргона»11: «дивное равновесие глас- ных и согласных».

В результате ШВ вызывает недоуменные вопросы:

(а) Звучание какого языка, зафиксированное детской па- мятью М, упоминается в строке «Жизнь начиналась в корыте КАРТАВОЮ мокрою шопотью»12? Это, очевидно, «шопоть» ма- тери, про русский дискурс которой в ШВ сказано: «Речь матери

<…> без малейшей чужестранной примеси, <…> литературная великорусская речь». Грассирование («картавость») является, конечно же, «чужестранной примесью» для «великорусской»

11 Интенсивное внимание к просодике, вообще, характерно для М.

12 «Нет, не мигрень…», 1931.

речи. Между тем, Флора Осиповна выросла в Вильне, а ведь для ЛИТОВСКОГО диалекта идиша как раз характерно грассиро- вание, см. 4.3. Не идиш ли был ПЕРВЫМ языком, услышанным М в своей жизни?

(б) «Жаргона» М, по его утверждению, совсем не слышал, а «еврейские деловые разговоры» отца13, которые, конечно, слышал, были на «косноязычном» русском, что ли? Здесь слово

«еврейские», скорее всего, указывает именно на язык (идиш), иначе получается некий странный плеоназм.

(в) А с родственницей из литовского местечка, которая

«прожила в доме неделю», говорили только на «звонком и яс- ном» литовском или польском?

(г) А с «бородатыми длиннополыми талмудическими фило- софами» в доме разговаривали на «звонком и ясном» вавилон- ском арамейском или же на косноязычном русском?

(д) А как общались в присутствии маленького М его ро- дители с рижской бабушкой, которая знала по-русски только одно слово?

* * *

Чтобы получить сколько-нибудь адекватную реконструк- цию ситуации, сформулируем «правдоподобную гипотезу»: М в детстве был вполне (хотя бы пассивно) знаком с Y, и именно это обстоятельство породило резервуар Y-суггестий в его дис- курсе, актуализированных, начиная с дебютных «аполлонов- ских» текстов 1910 г.

Но при этом сам М в 20-е годы создал миф о своем незна- комстве с Y, поддержанный впоследствии Надеждой Мандель- штам, см. о «незнакомом М языке [Михоэлса]» [7, с. 327].

Мощным мотивом к созданию этого мифа послужило стрем- ление М защитить (в частности, перед самим собой) свою «уко- рененность» в русском языке и русской культуре от насмешек, хорошо отразившихся в статье14 1923 г. того же Горнфельда, где

13 По-видимому, с еврейскими партнерами по бизнесу: «Весь этот ворох во- енщины <…> плохо вязался <…> c отцовским кабинетом, пропахшим кожа- ми, лайками и опойками, с еврейскими деловыми разговорами» [II, с. 11].

14 Уже упоминавшейся в 3.2.1.4.

критик снисходительно-доброжелательно называет М в числе

«очень не значительных русско-еврейских писателей», которые

«пришли с русских (больше с полу-русских) окраин, из чужого культурного мира, в их семьях говорили на жаргоне <…>. На чужом языке, который <…> стал для них родным языком, они, конечно, не могли быть самостоятельными…»15 [4, с. 192], под- робнее см. в [3].

Однако, «идишизмы» в этот период вполне имеют место в текстах М.

4.2.2. Период «поэтической немоты» (1925–1930 гг.). «Анти- тезис» М в это время: я еврей, и ничто еврейское (включая Y) мне не чуждо. Теперь он уже не замалчивает свою культурную связь с «еврейским миром», (как до ШВ) и не отрицает ее (как в ШВ), но, наоборот, выпячивает, «предъявляет» ее вполне вы- зывающее, иногда даже истерически. Истерике способствует, начиная с 1928 (а может быть, и с более раннего момента) ат- мосфера скандала, вызывающая у М неадекватные реакции на фоне развивающейся у него психопатии.

Для наших рассмотрений существенна одна из этих реак- ций – стремление продемонстрировать преследующей его «ро- гатой нечисти»16, что он – еврей не меньше, а даже больше (и более «настоящий»), чем они17.

Для текстов М этого периода («Египетская марка», «Чет- вертая проза», шуточные стихи) характерны юродство18, стебное введение в текст «повторяющихся уничижительных вульгаризмов»19.

15 А. Горнфельд был, допустим, для М потенциальный «враг», скандал с ко- торым зрел уже с начала 20-х. Но не меньше раздражали М снисходительные замечания «симпатизантов» и даже друзей о его «неполном» владении русским языком, «ненаследственности» для него русского языка и т.п. См. в начале пун- кта 6.2 высказывания, например, Н. Гумилева, С. Городецкого, С. Маковского.

16 В большинстве своем, советским литераторам (и, вообще, прикормлен- ным властью интеллигентам) еврейского происхождения, которых М ненави- дел больше, чем тогдашние антисемиты.

17 Идеологически этот феномен связан с тешувой М, см. 2.6.

18 «На тебя надевали тиару – юрода колпак» – скажет М в 1934 г. про Белого и, одновременно, про себя.

19 В кавычках – выражение М. Гаспарова [26, с. 290].

Маркеры еврейства (включая учащающиеся в этот период явные идишизмы и Y-суггестии), по-видимому, являются в тот период для М такими сознательно и ернически вызывающе вводимыми в текст «вульгаризмами», основная функция кото- рых – маркирование «карнавальности», «пародийности» ситу- ации, введения масок, смеха, «оксюморонности», архетипично присутствующих в еврейско-ашкеназской цивилизационной парадигме и в экзистенции самого М20.

4.2.3. Период «синтеза». Начиная с 1930 г., когда «снова пошли стихи», М продолжает сознательно вводить в свой текст иди- шизмы.

Но, кроме функций маркирования «еврейства» и «генера- тора вульгаризмов», как в прозе «немого периода», идишизмы начинают выполнять функцию маркеров живой речи, являют- ся инструментом для «прозаизации» стиха. Дело здесь в том, что «прозаизация» (как и «обмирщение») поэтической речи является с двадцатых годов одним из стратегических ориенти- ров М, ср. его высказывание в статье «Андрей Белый. Записки чудака» (1923): «Проза асимметрична: <…> настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт…» [II, c. 293].

Пример 1. В стих. «Еще далеко мне до патриарха…»:

«Еще меня ругают за глаза /

На языке трамвайных перебранок, / В котором нет ни смысла, ни аза: / Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь…»

Здесь идишизм АЗА = ‘такой’ – является маркером блока живой речи в тексте, где намеренно генерируется «вульгаризо- ванная» лингвистическая среда.

Пример 2. В «Посохе» 1914 г. М, использует немецкие основы компонентов своей фамилии для получения ее интерпретации в высоком штиле – «посох мой (Mandel Æ миндальный по- сох пророка в Иер. 11, 1) – моя свобода, сердцевина (Stamm)

20 См. об этом подробно в 1.2 и 2.2.

бытия»21. Но в 1933 г. в «Холодной весне» он использует уже Y-основы для получения из своей фамилии живого смысла в стиле вполне традиционной «еврейской» само-насмешки: «пас- хальной глупостью украшенный миндаль», см. Приложение 2.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: