Типология причин «подсознательных» реакций кри- тики

6.5.1. Ощущение непонятности, «чужести», часто эксплици- руемое как опасность.

Н. Коварский (6.2) даже говорит о «СТРАШНОЙ ОПАС- НОСТИ», которую «система Мандельштама» представляет для поэзии.

А. Блок в статье «Крушение гуманизма» говорит о худож- нике, преследуемом «цивилизацией», потому что она ощуща- ет ОПАСНОСТЬ, исходящую от него, как от «представителя культуры». Блок говорил о Вагнере и Гейне, но его формули- ровки без изменений могли бы быть применены к М, которого Блок незадолго до своей смерти перевел из категории «жидоч- ков» в художники80.

С. Аверинцев в [21] говорит об ОТТОРЖЕНИИ поэзией М его же (автобиографической) прозы, «отсасывании СМЕР- ТЕЛЬНЫХ для нее [поэзии] ядов» в эту прозу.

Здесь существенно, что в других своих текстах (да и в дру- гих местах этого же текста) Аверинцев в каком-то «идеальном» смысле идентифицируется с поэзией М, и тем самым его вы- шеприведенное высказывание можно эквивалентно перефор- мулировать так: «мандельштамовская проза, в которой мани- фестируется мандельштамовская еврейская экзистенция, ОТ- ТОРГАЕТ, ОТТАЛКИВАЕТ меня».

«Злой шпенглерианец»81 мог бы сказать, что Аверинцев, выдающийся представитель русской цивилизации/культуры, идентифицируется с «культурой» («культурным дискурсом») М, но он же чувствует чужесть «цивилизации» («цивилизаци- онного дискурса») М82.

80 В «артисты», см. 6.2.

81 Я сознательно имитирую формулу С. Аверинцева, услышанную на его замечательных лекциях по эстетике Византии: «Если не быть злым фрейди- стом…».

82 Интересно, что Д. Святополк-Мирский, который еще во второй половине

20-х (под идеологическим влиянием того же Шпенглера?) чувствовал то, что мы здесь называем «цивилизационная ориентация» прозы М, занял более уме- ренную, по сравнению с Аверинцевым, позицию, отметив в своей «Истории

Это хорошо иллюстрируется дальнейшим текстом Аверин- цева в [21]:

«Например, о своем еврействе и разночинстве, ставящем все державные темы в контекст ОСТРАНЯЮЩИЙ83, ПАРА- ДОКСАЛЬНЫЙ и даже как бы ПАРОДИЙНЫЙ84, он в стихах говорить не станет. Никаких лирических деклараций к России по типу того же Ходасевича — именно я, инородец, ...сей язык, завещанный веками, храню лучше твоих слабых сынов, восемь томиков, не больше, и в них вся родина моя... <…> тут этни- ческие обстоятельства входят в замысел наравне с географи- ческими или хронологическими. Так Лукиану, выучившемуся превосходить греков в чистоте аттической речи, приятно было лишний раз назвать себя “Сирийцем”. Но О. М. был не совсем таков».

Т. е. не готов, как Ходасевич85, ощутить российскую циви- лизацию своей, более того, НЕ признающий ее своей, ОТТАЛ- КИВАЮЩИЙ ее и ОТТАЛКИВАЮЩИЙСЯ от нее. Аверинцев чувствует это, и это для него внутренне плохо переносимо, в каком-то смысле выводит его из равновесия, что просвечивает в дальнейшем его дискурсе там же в [21]:

«В этой связи должен сознаться, что с величайшим недове- рием смотрю на попытки моих коллег (и, отчасти, уже Надежды Яковлевны) извлечь из стихов О. М., например, из “Канцоны”, ух какую разработанную “еврейскую тему”».

6.5.2. Резко ощущаемая «остраненность» дискурса М.

П. Целан говорит о «чужом, внушающем страх» и реализую- щемся в языке «остранении» в текстах М [6, c. 104]. То, что Целан называет gestaltgewordene Sprache des Einzelnen86, и есть та си- стема, которая (чаще подсознательно) воздействует на критика.

русской литературы»: «…в его [М] прозаических эссе заключены, пожалуй, самые замечательные, непредвзятые и независимые высказывания, когда-либо произнесенные по поводу современной русской цивилизации» [169, c. 744].

83 См. 6.5.2.

84 См. 2.2. и 2.2.1.

85 Вот еще слова Ходасевича на своем юбилее в 1930 г.: «Мы люди малень- кие, наша задача – охранять русский язык» [30, c. 530].

86 = ‘оформившийся в образ, в «гештальт», язык индивидуума’.

В 1922 г. В. Ходасевич (Берлин) в уже цитировавшейся кри- тической статье писал про это воздействие текста М и пытался определить его причины: «Присоединяя к игре смысловых ассо- циаций игру звуковых, – поэт <…> выводит свои стихи за преде- лы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают вол- новать какими-то темными тайнами, заключенными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов…», цит. по [I, с. 453].

Ю. Айхенвальд в упоминавшейся в 6.2 статье 1925 г. пишет о ШВ: «…есть порою НЕПРИЯТНАЯ и ТЕМНАЯ ИЗОЩРЕН- НОСТЬ мысли и выражения …».

Очень характерна реакция Вадима Андреева (6.2), которо- го стихотворение М «…поразило НЕПРИЯТНЫМ оборотом

«имею тело» и удивительным, похожим на мертвую зыбь, рит- мом…».

Это таинственное «остранение» и «темная изощренность» достигались М (в значительной степени, намеренно) различ- ными техниками, из которых наиболее эффективная – масси- рованное использование германо-идишских «суггестивных импликаций», или СИ-техника87.

Интересно, что того же эффекта «остранения» (и, кажется, с той же «медиативной» целью) добивается Лев Толстой в своих дидактических рассказах, но использует при этом другую тех- нику.

Израильский исследователь Д. Сегал пишет [11, т. 1, с. 9]:

«Дидактические рассказы Льва Толстого впервые открыли путь к проникновению в некоторый общий культурный фонд человечества, в котором различия между языками, культурами и народами становятся неощутимыми. Хотя Толстой достига- ет это средствами языка, который самому ему представляется предельно близким к народному, но на деле он осуществляет слом старой стилевой нормы, вводя иногда почти незаметные сдвиги, остранения, делая язык совсем не нейтральным, а, нао- борот, ощутимым. Все становится одновременно и предельно русским и немного чужим, почти иностранным. Превращение русского языка под пером Толстого-проповедника в принципи- ально новый стилевой и коммуникационный инструмент…».

87 Техника *CИ-операторов в наших обозначениях (см. Глоссарий).

«Остраняющая» СИ-техника М также делает из русского языка новый коммуникационный инструмент. Эта «странная» новизна улавливается критиками и вызывает их недоумение, раздражение и даже страх, но иногда – восхищение.

В. Катаев писал в мемуарах 70-х гг. о своих впечатлениях от текстов М в 20-х гг.: «Я восхищался ТЕМНЫМ СМЫСЛОМ его красноречивого синтаксиса…» [38, с. 78].

С. Аверинцев писал в 1998 г. в статье [21]: «Ведь мы все88 прошли через ПРЕСТРАННЫЙ первый опыт знакомства с О. М. — “замечательно, но местами как-то уж очень ИДИОТИЧ- НО”, а потом постарались для вхождения в political correctness мандельштамизма это все позабыть, по Фрейду — вытеснить. И вот всё расплачиваемся за такую неправдивость…».

* * *

Примеры подсознательного (суггестивного) воздействия текста на критика.

(а) Критик П. Громов в работе 1966 г. (6.2) характеризовал стихотворение: «Кружевом, камень, будь, / И паутиной стань, / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань…» как «…крайне остро и прямо выражающее тенденцию к развоплощению, дематери- ализации конкретно-жизненных начал. <…> СТРАННОЕ по- ложение: стихи Мандельштама немыслимы без конкретности, однако сама предметность в них постоянно и неуклонно “опро- зрачивается”, распредмечивается. Сами вещи <…> перестают быть вещами и потому начинают пугать читателя СТРАННОЙ, ПАРАДОКСАЛЬНОЙ беспредметностью»89.

В этом, в общем, семантически простеньком (если не счи- тать G/Y-суггестии) тексте критик не «видит» связей:

– «кружева» ÅÆ «игла» через G/Y-омонимы Spitzen ‘кружево’ ÅÆ

Spitze ‘остриё’, spitz ‘острый’

88 Кто это «мы все»? Мой, например, первый опыт знакомства с текстами М

«престранным» совсем не был. Но вполне «знаково», что Аверинцев стремит- ся говорить от имени «всех»: ведь данный его дискурс – это «выступдение» выдающегося представителя РЦ от имени всей РЦ, для которой М был и есть поэт «замечательный», но «чужой» и «странный», до «идиотичности».

89 Цит. по [51, т. 1, c. 412].

– «грудь» ÅÆ «ОСТРый» через нем. пароним [bRUST] ‘грудь’

– «камень» ÅÆ «стань» через G/Y Stein ‘камень’, см. подробнее в

Прил. 1.

Но критик «чует» как бы виртуальное присутствие этих свя- зей, и это «остраняет» для него текст. Замечательно, что, «чуя» суггестируемую сему «остроты» и русскую основу [ОСТР/ АСТР] (сквозную – через нем. основу spitz – для всей строфы, а не только для последней строки), критик вводит их (сему и основу) в свой собственный текст: «СТРА-нное», «КРАЙНЕ ОСТРО И ПРЯМО» Похоже, что даже паронимия К-РАЙНЕ (у критика) ÅÆ РАНЬ (у М) не случайна!

(б) Еще небольшой, но характерный пример. Е. Сошкин в статье «Горенко и Мандельштам», рассматривая эпитет «плав- кий» в одном из текстов А. Горенко, пишет: «…эпитет позаим- ствован из “10 января 1934” (“Где плавкий ястребок на самом дне очей”), в котором одна из доминантных тем – различные субстанциальные проявления синего и голубого цвета» [141, с. 14]. Здесь «германизм» blau, точнее, суггестивная цепочка: ПЛАВКИЙ Æ blau Æ «синева»90, как раз и способствует проду- цированию указанной критиком «доминантной темы», но это происходит как бы вне «оперативной памяти» критика.

6.5.3. Реакция на изменение стандартной семантики, на «ре- семантизацию» русских лексем в текстах М.

Русские слова в дискурсе М часто меняют свое значение. Семантический сдвиг, изменение семантического спектра про- исходит часто под воздействием *СИ-функций, т.е. суггестии немецких (немецко-идишских) слов и сочетаний, имплициру- ющих новые русские слова, сочетания слов и «смыслы», более подробную дефиницию см. в Глоссарии.

Р. Тименчик одним из первых указал на феномен ре- семантизации такого рода и ее воздействия. В работе [5], рас- сматривая семантический сдвиг в слове «командовать» у М в

90 См. 8.1.2. Суггестивные цепочки с игрой на русско-немецкой фоно- семантической связи основ ПЛАВ- Æ blau встречаются у М и в других текстах, см. Прил. 1.

гл. VIII «Египетской марки», где в русское слово вложена се- мантика его идишского паронима Y[komandeven] = ‘be noisy, disorderly, naughty’91, исследователь отмечает, что «обсуждаемая ситуация неполного понимания семантики слов на границе русско-еврейского диалога в инверсированном виде стала сю- жетом мандельштамовской эпиграммы «Один еврей, должно быть, комсомолец…» [I, с. 353].

ПРИМЕР 1. Вполне показательным примером обсуждаемой

«реакции критика» является послесловие (являющееся одно- временно критической статьей) Д. Сегала к переизданию рома- на французского писателя Б. Лекаша «Радан великолепный» в переводе и с предисловием92 Мандельштама [15]. В своей статье Сегал рассматривает лексему «изящный» в очерке «Михоэльс» и в «Египетской марке» и приходит к выводу о её нестандарт- ной для русского языка семантике: «В двух отрывках характер- но употребление слов с семантическими признаками “хруп- кости”, “ломкости”, “тонкости”, причем в обоих случаях для характеристики сущности еврейства – вечная изменчивость и устойчивость» [15, с. 221].

Автор статьи – известный израильский исследователь, но его реакция на мандельштамовский узус совпадает в данном случае со «стандартной» реакцией критика. Критик чувствует

«чуждость» мандельштамовского узуса лексемы «изящный», чуждость семантики, вкладываемой М в это слово, стандарт- ному русскому языку и пытается эту «чуждость» объяснить самыми различными «внешними» факторами.

Для Сегала этот фактор – глубинное понимание Ман- дельштамом еврейства. При этом проводится тонкий срав- нительный анализ блоков, содержащих лексему. Другой кри- тик ограничился бы указанием на симпатии М к классовому врагу, но оба они не видят, что на самом деле здесь работает

*СИ-функция, суггестирующая и имплицирующая немецкое (одновременно идишское) fein с его широким семантическим спектром: fein = ‘мелкий, изящный, деликатный, нежный, пре-

91 Подробнее см. Приложение 2.

92 Выполненными М в 1926 г.

красный, хитрый, умный’. Тем самым, слово «изящный» с по- мощью *СИ-функции внедряется в этот семантический спектр и высекает из него нужный ему (слово – Психея!) в данный мо- мент смысл, см. подробнее в [16].

ПРИМЕР 2. Замечательным (современным) примером подсо- знательного суггестирующего воздействия на критиков, семан- тических реальностей мандельштамовского текста является вполне содержательная статья Н. Петровой [42], изучающая негативную семантику образа «черемухи» у Мандельштама (в частности, о стих. «Из табора…» Петрова, не аргументируя, го- ворит, что здесь «черемуха вбирает в себя прустовскую тему иллюзорности жизни…»). В статье приводится даже марги- нальная информация о когнатах «черемухи» в балтийских язы- ках, при этом совершенно необходимая для комментирования текстов Мандельштама семантика черемухи в немецком/идиш языке-посреднике не упоминается вообще!

А между тем образ «черемухи» в стих. «Из табора улицы тем- ной…» пропускается через немецкий/идиш язык-посредник, в котором его (буквальный) смысл крайне негативен: Faulbaum

‘черемуха’ – букв. ‘испорченное, фальшивое, «неправильное»

дерево’; идишское [foylboym] имеет идентичную семантику.

«Значением» соответствующей *СИ-функции и становится этот негативный «смысл», позволяющий понять, почему, на- пример, в стихотворении «Из табора улицы темной…» прони- занном (по-видимому, под влиянием неудачного во всех отно- шениях романа с О. Ваксель) ощущениями и мотивами тщет- ности, бессмысленности, ненужности, эфемерности, мыльной пены, и погони за всем этим, возникает образ «погони за вет- кой черемухи».

Но совершенно замечательно здесь то, что исследователь, со своим острым текстуальным чутьем, не зная о присутствии

*СИ-функции и *G-монитора, чувствует результат их работы внутри текста – негативный смысл слова, порождаемый его

«еврейско-немецким» смыслом.

То же чувствуют и критики, многим из которых в «тонком чутье» текста нельзя отказать.

6.5.4. Мифологизация образа М у критиков93.

Известная мифологичность мышления критиков, в целом (независимо от своей этничности), адекватных представителей русской (восточнославянской) цивилизации, по-видимому, формировала их отношение к текстам, дискурсу и, вообще, к экзистенции М как к своеобразному чужому, непонятному

«инопланетному» феномену, «свалившемуся с какого-то Марса на петербургскую мостовую» [30, с. 91].

Это приводило к их восприятию экзистенции М как опас- ного МИФА, что усиливало у них реакцию отторжения.

Часто это соответствовало глубоко укорененному в созна- нии общеевропейскому мифу о «непонятном, чужом, страшном и опасном еврее-колдуне», ср. воспоминания Г. Иванова о квар- тире семейства М-ов в 10-х годах: «Из соседней комнаты – хри- плый шепот бабушки, сгорбленной над Библией: СТРАШНЫЕ, НЕПОНЯТНЫЕ древнееврейские слова» [30, с. 85]. По Иванову (и в полном соответствии с общепринятой мифологией), ба- бушка М «высчитывает сроки пришествия Мессии…».

Впрочем, В. Жирмунский еще в 1916 г. без каких бы то ни было еврейских коннотаций писал о «призрачном, таинствен- ном и ПУГАЮЩЕМ» мире поэзии М [17, c. 387].

Надо сказать, что «серебряный век» (т.е. девятисотые и де- сятые годы) был вообще «настроен» на восприятие поэта как колдуна или мага: например, у Ф. Сологуба была репутация колдуна, а у В. Брюсова – мага. С. Маковский писал о «непод- ражаемом колдовстве» И. Анненского, о «магии творящего слова» и «заклинательных орудиях» В. Иванова [59, c. 123] Но соответствующий миф о М много ярче и интенсивнее.

Н. Гумилев в 1916 г. в «Письмах о русской поэзии» о «Камне»:

«“Silentium” с его КОЛДОВСКИМ призыванием до-бытия <…> Он [М] чувствует в ТАИНСТВЕННОМ подлинную ОПАС- НОСТЬ для своего человеческого «я» и боится ее звериным страхом…»94.

93 Конечно, мифологизация М имеет место далеко не только у критиков, но для наших рассмотрений здесь важны именно критики и литераторы как про- фессиональные «РЦ-вербализаторы».

94 Цит. по [2, с. 388].

Б. Лившиц в «Полутораглазом стрельце» о том же стихот- ворении “Silentium”: «…ностальгические ЗАКЛИНАНИЯ Ман- дельштама: “Останься пеной, Афродита, / И слово в музыку вернись!”»95.

А. Серебров в критической статье 1916 г. о текстах М: «В… точных холодных описаниях…все предметы, чувства и со- бытия приобретают ЖУТКУЮ неподвижность и ПРИЗРАЧ- НОСТЬ…сам автор…тоже становится ПРИЗРАКОМ… блеск его [«Камня»] МЕРТВЫЙ…»96.

Тот же Г. Иванов сообщает впечатления от чтения М сти- хов в 1912 г. (?): «…чтение Мандельштама, несмотря на всю его нелепость, как-то ОКОЛДОВЫВАЛО. Он подпевал и завывал, покачивая головой на тонкой шее97, и я испытывал какой-то холодок, СТРАХ, волнение, точно перед СВЕРХЪЕСТСТВЕН- НЫМ. Такого <…> я еще не видал в жизни» [30, с. 90].

А. Лурье в воспоминаниях о десятых годах: «Мандельштам

<…> в контакте c поэзией впадал в состояние СВЯЩЕННОГО БЕЗУМИЯ <…>. Чтение стихов было для него каким-то ОБ- РЯДОМ; читал он <…> сопровождая кадансы пассами: он то широко разводил руками, то поднимал и опускал их перед со- бой…» [59, с. 274, 280]. Лурье пишет там же о «пророческом ощущении мира» М: «Эсхатологическое сознание было глав- ной движущей силой Мандельштама…».

А. Тагер в мемуарах 1965 г. о чтении М стихов на встрече Нового 1917 г. в «Привале Комедиантов» в Петрограде: «Он не скандировал, не произносил стихи, он ПЕЛ КАК ШАМАН, ОДЕРЖИМЫЙ видением. <…> У Мандельштама они [стихи] звучали как ЗАКЛИНАНИЕ. <…> Стихи были фантастичны, СТРАШНЫ, неотразимы»98.

Э. Миндлин в мемуарах о 1919-20 гг. в Феодосии, описывает вполне характерную реакцию феодосийских коммерсантов на чтение М стихов: «Он был для них чем-то вроде блаженного. Из СУЕВЕРИЯ, чтобы ладились их коммерческие дела и что- бы БЛАЖЕННЫЙ поэт замолил перед богом их грехи своими

95 Цит. по [51, т. 1, с. 408].

96 Цит. по [I, с. 449].

97 В предыдущей фразе Г. Иванова: «и делал руками как бы пассы».

98 Цит. по [51, т. 1, c. 428].

стихотворными строками, они подавали ему… на поэзию! По- моему, больше всего он импонировал им тем, что они не по- нимали его. МАГИЯ поэтической «бессмысленки» внушала им МИСТИЧЕСКИЙ СТРАХ» [132, с. 92].

Н. Павлович пишет о первом после возвращения в Петро- град публичном чтении М своих стихов (21 октября 1920 г.):

«Но вот он начал читать, нараспев и слегка ритмически пока- чиваясь. <…> Некрасивое, незначительное лицо Мандельшта- ма стало лицом ЯСНОВИДЦА и ПРОРОКА. Это поразило и Александра Александровича99».

И. Одоевцева вспоминает свои впечатления во время пу- бличного чтения стихов М (зима 1920-21): «Слушая его, глядя на его закинутое, мучительно-вдохновенное лицо с закрытыми глазами, я испытываю что-то похожее на священный СТРАХ». В другом месте она описывает «ЗАКЛИНАЮЩУЮ» манеру чтения М того времени: «… [М] откинув голову и делая протя- нутыми вперед руками пассы, сомнамбулически распевает, то повышая, то понижая голос…» [19, c. 125, 188].

Одоевцева сообщает также реакцию В. Пяста на чтение М:

«…Вы маг и ВОЛШЕБНИК, – <…> по лицу Пяста проходит нервная дрожь. – Но в этом большая ОПАСНОСТЬ, Осип Эми- льевич. Сможете ли вы справиться с ДУХАМИ, которых вызва- ли к жизни?» [19, c. 193].

В 1922 г. Н. Пунин (Петроград) писал в крит. статье о сборни- ке Tristia: «…я всему изменю, чтобы слышать этого МОГУЩЕ- СТВЕННОГО человека. В своем ночном предрассветном созна- нии он машет рукавами каких-то великих и кратких ТАЙН»100.

В том же 1922 г. В. Ходасевич (Берлин) в уже цитировавшей- ся статье писал: «…стихи Мандельштама начинают волновать какими-то ТЕМНЫМИ ТАЙНАМИ…»101.

В 1923 г. М. Цветаева пишет о «МАГИИ» и «ЧАРАХ» стихов

М (см. 6.2).

В 1927 г. А. Ахматова в разговоре с П. Лукницким говорит о

«СВЯЩЕННОМ БЕЗУМИИ» Мандельштама102.

99 А.А. Блока, сидевшего рядом. Цит. по [51, т. 3, c. 365]

100 Жизнь искусства, 17.10.22, цит. по [I, с. 453].

101 Цит. по [I, с. 453].

102 Дневник П. Лукницкого, цит. по [67, с. 172].

В 1948 г. Н. Заболоцкий (см. 6.2) в стих. «Читая стихи»103 пи- шет об «ИЗОЩРЕННОСТИ» речи М, о том, что М «надевает КОЛПАК КОЛДУНА» и пытается принести «мечты человечьи», а также «ЖИВОТВОРЯЩИЙ, полный разума русский язык» «В ЖЕРТВУ этим забавам»104.

В 1966 г. критик П. Громов, говоря о ранних текстах М, при- меняет совершенно не свойственный советской критике «не- материалистический» вокабуляр (см. 6.2): «…сама предмет- ность в них [стихах М] постоянно и неуклонно “опрозрачива- ется”, распредмечивается. Сами вещи как бы пронизываются какими-то СПИРИТУАЛИСТИЧЕСКИМИ токами, перестают быть вещами и потому начинают ПУГАТЬ читателя странной, парадоксальной беспредметностью».

Здесь просвечивает характерная (подсознательная?) демо- низация Заболоцким и Громовым образа М.

В начале 50-х С. Маковский в парижских мемуарах в со- вершенно мифологизированном ключе описывает свое впе- чатление от манеры письма М «после “Tristia”»: «…“непонят- ные” строчки звучат у Мандельштама не рассудочно, не об- наруживают хитро-сознательного приема, а выбрасываются им с оглядкой на “врага” из сознания повышенно-нервного, страстно-напряженного, отдающего дань “ПОЭТИЧЕСКОМУ БЕЗУМИЮ” (вероятно, его и ОПЬЯНЯЛА эта словесная экви- либристика у “МРАЧНОЙ БЕЗДНЫ НА КРАЮ”)…»105 [72, т. 3, с. 414].

В середине 60-х критик и литературовед Г. Струве, разуме- ется, не демонизирует образ М, которому он, наоборот, глубоко симпатизирует. Однако в своей статье-предисловии к собра- нию М, говоря о стихах воронежского периода, Струве исполь- зует тот же «демонизационный» вокабуляр: «…слова начинают звучать как ШАМАНСКИЕ ЗАКЛИНАНИЯ» [51, т. 1, с. LIX].

103 Фактически, критической статье в стихах о творчестве М.

104 Здесь просматривается, кажется, аллюзия на «еврейское ритуальное жертвоприношение» (контекст «кровавого навета», гоголевско-розановского

«еврейского колдуна») и т.п.

105 Выглядит так, как будто критик присутствовал при каком-то psychodelic performance Мандельштама, а ведь С. Маковский всего лишь прочитал 45 до- шедших до него к тому моменту стихотворений «после “Tristia”».

В критической статье 1963 г. Э. Райс говорит о текстах М:

«…струя его ЗАКЛИНАТЕЛЬНЫХ СЛОВ льется вне какой бы то ни было смысловой или сюжетной связи <…> Наряду с КОСНОЯЗЫЧИЕМ ПИФИИ, <…> в его новых одах господ- ствует ТАЙНОПИСЬ…» [51, т. 1, с. LXVI, LXIX].

А. Кулинич в критической работе 1967 г.106 говорит о «ПУ- ГАЮЩИХ фантасмагориях» в стихах М.

Писатель В. Катаев в мемуарах конца 60-х сообщает впе- чатления (1923 г.?) от чтения М своих стихов: «Я смотрел на него, несколько манерно выпевавшего стихи, и чувствовал в них нечто ПРОРОЧЕСКОЕ…» [38, c. 80]. Там же: «…Мандель- штам <…> шепеляво ЗАВЫВАЯ, стал вкрадчиво и вместе с тем высокомерно, даже САТАНИНСКИ-ГОРДО декламировать…» [38, c. 242].

* * *

М сам способствовал собственной мифологизации, созда- вая свой «индивидуальный миф» и время от времени высказы- вая «страшилки» типа:

– (Воронеж, 1935): «Поэтическая мысль – вещь страшная, и ее боятся»,

«Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся» [8, c. 129],

– (Москва, 1934, в стих. «Голубые глаза…» про Белого и себя): «…тебе суждена была ЧУДНАЯ власть» [I, c. 206].

К тому же, еще в 1921 г. в «программной» статье «Слово и культура» М говорил: «В священном исступлении <…> он [поэт] говорит на совершенно неизвестном языке. И всем и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-ХАЛДЕЙСКИ».

«Халдейский» язык здесь возникает не случайно: «халдей» в древнем мире – архетипический МАГ, ВОЛШЕБНИК, КОЛ- ДУН.

Э. Герштейн вспоминает, что чтение сборника «О поэзии»

1928 г., включавшего эту статью, наполнило ее «апокалипсиче- ским ужасом»107.

Эта «мифологизация» М и его текстов проявлялась на по- верхности в самых различных формах.

106 Изд. Киевского университета, см. 6.2.

107 Цит. по [II, c. 435].

Часто подсознательный страх перед «мифом Мандельшта- ма» актуализировался в виде утверждения об «опасности» чтения или слушания стихов М или, вообще, контактов с ним. Показательно здесь свидетельство Н. Харджиева (в письме Б. Эйхенбауму [13, c. 532] о вечере стихов М в редакции «Лите- ратурной газеты» в 1932: «Мандельштам, седобородый патри- арх108, ШАМАНИЛ в течении двух с половиной часов. Он про- чел все свои стихи (последних двух лет) – в хронологическом порядке! Это были такие СТРАШНЫЕ ЗАКЛИНАНИЯ, что многие ИСПУГАЛИСЬ. Испугался даже Пастернак, пролепе- тавший…» (см. 6.2).

Разумеется, ощущение «опасности» М и его стихов толь- ко усилилось после чтений Мандельштамом эпиграммы «Мы живем, под собою не чуя страны…», по крайней мере, полу- тора десяткам людей, многие из которых приходили в ужас, воспринимая это как опаснейшую провокацию, см., например, реакцию Г.А. Шенгели109: «Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал…».

В формирование упомянутого «Мифа Мандельштама» внесло свой вклад и мифологизированно-сакральное отно- шение части критиков, литераторов и советских начальников, включая Сталина (и, возможно, идущее от Сталина), к слову- концепту «мастер». Ср. вопрос Сталина про М в «телефонном разговоре с Пастернаком»: «Но ведь он мастер, мастер?». Даже если «телефонный разговор» сам по себе – миф, то появление в его «тексте» «мастера» вполне показательно, см. в [14] разбор ситуации вокруг «мастер(ства)», включая влияние «телефонно- го» «мастера» на возникновение булгаковского «мастера».

Ср. также в «Дневнике» К. Чуковского о разговоре с одним из редакторов «Литературной газеты» в августе 1932 г.: «Пора этого МАСТЕРА поставить на должный пьедестал…», сказал редактор, заказывая Чуковскому статью о М [33, c. 68].

М и здесь, по-видимому, внес вклад своими «страшилка- ми». Н. Мандельштам [9] передает его реакцию на ее сообще-

108 Мандельштаму в этот момент 41 год!

109 Зафиксированную С. Липкиным в мемуарах «Угль, пылающий огнем…» [72, с. 32].

ние (май 1935 г.) о «телефонном разговоре»: «…Почему Сталин так БОИТСЯ «мастерства»? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем НАШАМАНИТЬ…»110.

Сакрализация и демонизация понятия «мастер» идет (в России), вообще говоря, от восточноевропейских народных мифологических представлений, в которых большой «силой демонизма» обладают «специалисты», например, знахари, упо- требляющие свои знания во вред людям («врачи-убийцы»!), см. об этом [55, c. 118].

Послевоенная (вне СССР) критика еще больше мифологи- зировала и даже сакрализовала образ и тексты М. Особенно сильно это проявилось у некоторых еврейских (израильских) критиков, стремившихся, в каком-то смысле, «вернуть М в лоно еврейства». Уже упоминалось, что израильский критик М. Каганская писала в 1977 г. (6.2): «…мир, саму ткань бытия ощу- щал Мандельштам САКРАЛЬНЫМ текстом…».

Примеры постсоветских мифов о жизни М предоставляет уже цитировавшаяся (6.2) критическая статья 2004 г. М. Золо- тоносова, в которой говорится: «Именно с “экстремальностью” Надежды Яковлевны был связан внезапно вспыхнувший ин- терес Осипа к политике. Именно она провоцировала мужа на безумные, “сверхчеловеческие” поступки, инициировала ба- ланс “бездны мрачной на краю”, играя на его неутоляемом че- столюбии и привычке к исключительности. <… Она считала, что Осипу лучше умереть, чем жить “под Сталиным”, и активно толкала его к смерти».

Здесь проявляется одна из типических для традиционного российского представления о евреях111 сюжетных мифологем: супружеская чета, состоящая из «положительного», но «не от мира сего», мужа и (руководящей им) «отрицательной», вполне

«от мира сего», жены.

Это, по-видимому, проявление общего мифологического представления о еврейских женщинах, хорошо сформулиро-

110 См. выше в письме Харджиева: «шаманил».

111 И, вообще, о «цивилизационно чуждых», например, о советских дисси- дентах, см. «советский» дискурс о гениальном, но слабом и не от мира сего, Са- харове и управлющей им агрессивной еврейке Боннер.

ванного в монографии Ю. Слезкина112: «…в еврейских общинах Восточной Европы женщины играют важную роль в связях с внешним миром (как исполнительницы, рыночные торговки или посредницы при переговорах) и нередко считаются сексу- ально вызывающими и социально-агрессивными – впечатле- ние, которое они порой сознательно усиливают» [70, c. 22].

6.5.5. Реакция на «медиативность/медиаторство».

«Излишняя» ориентация М на медиаторство вызывает у части критиков негативную реакцию. Характерен недоуменно- неодобрительный пассаж В. Парнаха в критической статье 1926 г. (см. 6.2): «Он [Мандельштам] накануне революции забавлял- ся в фантастических стихах воспеванием России как будуще- го Рима и восхвалением архитектурных красот католичества. Обладая умственными свойствами талмудического порядка [sic! – Л.Г.] и пламенно любя прошлое Европы, он находил ра- дость в сооружении самых СТРАННЫХ литературных постро- ек, в сочетании наново РАЗЛИЧНЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ, <…>. Он делал смотр древней Греции, Риму Цицерона, Риму папско- му, Лютеру, Парижу и т.д.»113.

У критиков-симпатизантов (обычно, иностранных) эта ориентация, наоборот, вызывает одобрение и даже восхище- ние. В 1963 г. Э. Райс сравнивает активную медиативность М с

«медиумизмом» Блока: «Мандельштаму не свойственен медиу- мизм Блока, обвиняющего “творческий разум” в убийстве пев- чей птицы дарованного свыше вдохновения. Разница между ними в том, что Блок довольствуется ролью пассивного вме- стилища получаемого свыше подарка, тогда как Мандельштам “вырывает клещами” весть из другого мира, настоятельно тре- бует всего, “именно того, что надо”. Он весь – “там”, полностью мобилизован для завоевания небесного дара» [51, т. 1, с. LXV].

Польский поэт и критик Ярослав Рымкевич говорит в

1985 г. о том, как «медиаторская» ориентация М повлияла на его собственное творчество и, вообще, на польскую поэзию:

112 Который сам в значительной степени является носителем этих представ- лений!

113 Цит. по [51, т. 3. c. 400].

«…Мандельштам <…> показал мне, что такое Греция, что такое Рим, где лежат и каковы корни европейской культуры, как сле- дует воспринимать античное наследие.<…> он и дальше будет продолжать влиять на европейскую поэзию. <…> тем, что он показывает, каковы ценности европейской культуры, <…> он научил меня, как следует “читать” европейское прошлое, общие корни европейских традиций» [45].

В постсоветский период медиативная («информационная») ориентация М вызывает у критиков и исследователей явно по- зитивную реакцию. Например, Л. Панова, анализируя концепт

‘неба’ в поэзии М, пишет пассаж, похожий на положительный отзыв методиста ГОРОНО о деятельности школьного препо- давателя астрономии: «Концепт этого слова дает читателю НОВОЕ ЗНАНИЕ о небе – и знание это нередко ЗАКРЕПЛЯ- ЕТСЯ в сложных метафорах и предложениях условного тож- дества» [142, c. 164]. Она же пишет о позднем М: «…в 30-е гг. Мандельштам даст четкую формулировку разрыва прошлого и настоящего и сделает себя (и лирическое “я” стихотворения114) СВЯЗУЮЩИМ ЗВЕНОМ между ними» [142, c. 370]. Сравнивая

«московские» тексты М и Цветаевой, Панова говорит: «У Цве- таевой в фокусе описания находится “только русское”, у Ман- дельштама же явственно наблюдается движение от русского к ино- или общекультурному и обратно» [142, c. 735].

6.5.6. Реакция на «оксюморонность».

Явная, и часто намеренно подчеркиваемая, оксюморонность (двойственность, «дополнительность по Бору») дискурса и эк- зистенции М раздражала критиков и не-критиков115. Негатив- ность рецепции феномена «оксюморонности» – замечательная по чистоте архетипичности «еврейская» ситуация.

Для выражения своей «негативной рецепции» критики используют вокабуляр: «бессмысленность, двусмысленность, двойственность, непонятность, несообразность, колеблющееся сознание, парадоксальность».

114 Имеется в виду стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…».

115 Редкое исключение – В. Жирмунский, возможно, потому что его подход –

скорее исследовательский, см. ниже.

Примеры:

– (1914) И. Одоевцева цитирует в (поздних) мемуарах рассказ М о реакции редактора газеты на его стихотворение «Немецкая каска» (1914): «Но редактору стихотворение совсем не понравилось – ДВУСМЫСЛЕННОЕ. НЕПОНЯТНО, кто «герои»…» [19, c. 270].

– (1916) В. Жирмунский пишет: «…Мандельштам всегда сопоставля- ет <…> представления, самые отдаленные друг от друга, фантасти- чески неожиданные, относящиеся к областям бытия, по существу своему раздельным» [17, c. 394].

– В 1923 г. М. Цветаева пишет о «ПУТАННОЙ, СЛАБОЙ, ХАОТИЧЕ- СКОЙ мысли» и «БЕССМЫСЛИЦЕ» в стихах М (см. 6.2).

– В том же 1923 г. С. Бобров пишет о «стихах НИ О ЧЕМ» и о «роскош- ной БЕССМЫСЛИЦЕ» в текстах М (см. 6.2).

– В 1930 г. Н. Берковский (с неодобрением воспринимающий оксюмо- ронность текста М исключительно как вид словесной игры) пишет:

«“ Несообразность ” – двигательный принцип мандельштамовско- го стиля. Стихия игры, стилистических увеселений очень сильна у Мандельштама, и во славу ее нередко жертвуется назначением сти- ля как “передачи”, как выразительного средства. <…> [М] не в силах оторваться от острой прелести несовпадений, <…> сам автор ка- жется стилистическим хищником, поднявшим предметы на высоту, держащим их в клюве и парадоксально раскачивающим – вот-вот сейчас сорвутся» [167, cс. 162-164].

– В 1930 г. А. Тарасенков пишет: «хаос, анормальность, БЕССМЫС- ЛЕННОЕ соединение несоединимого» (6.2).

– А. Михайлов и П. Нерлер пишут об «Оде» уже в 1990 г.: «Действи- тельно, “Оде” свойственна смысловая ДВОЙСТВЕННОСТЬ, подчас ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ (недаром ни один журнал “Оду” не напеча- тал)» [I, c. 587].

– Г. Иванов в мемуарах 1955 г.: «Его <…> неустойчивая голова была переполнена ПРОТИВОРЕЧИВЫМИ идеями, высокой умной ПУ- ТАНИЦЕЙ» [30, c. 617], «В большинстве <…> стихотворений КОЛЕ- БАНИЯ поэта перемешаны, как будто он не может решить, на чем окончательно остановиться. Эти КОЛЕБАНИЯ и в дальнейшем не разрешатся до конца» [30, c. 620].

– И. Одоевцева пишет, как о чем-то само собой разумеющемся, о «веч- но КОЛЕБЛЮЩЕМСЯ, неуверенном в себе сознании» М, она же пи- шет о его поведении: «Труслив, как кролик, и в то же время смел, как барс». Она же цитирует Н. Гумилева, который говорил116, что М «дан чудесный дар РАЗДРОБЛЯТЬСЯ», быть одновременно в нескольких местах [19, с.126, 136, 137].

– В. Ходасевич в мемуарах о петербургском «Доме Искусств» в 1920 г. так описывал противоречивое поведение М: «…это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрям- ством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невоз- можностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, <…>, заячья трусость с мужеством почти героиче- ским – и т.д.»117.

– А. Цветаева (в интервью 1974 г.) говорила о поведении М (в Кокте- беле): «Он мог быть очень наглым и, в то же время, очень деликат- ным» [27, c. 233].

– М. Каганская, израильский русскоязычный критик, писала в 1977 г. об имманентном мандельштамовском «двойничестве»: «…у каж- дого реального явления, втянутого в орбиту мандельштамовского сознания – от бабочки до философского или религиозного учения (славянофильство, буддизм) – есть свой «ДВОЙНИК», тайный трансцендентный смысл, символ, знак» [36, c. 179].

– А. Кушнер пишет в 1980 г. об «Оде»: «Эти стихи – лишь наиболее полное, но не единственное свидетельство КОЛЕБАНИЙ и сомне- ний Мандельштама» [I, c. 587].

– С. Аверинцев пишет в 1998 г. в [21]: «Мандельштам мог позволить себе декларации вроде бы классицистские (“революция в искус- стве неизбежно приводит к классицизму...”), и тут же — вроде бы авангардистские. Конечно, этими своими выходками он спрово- цировал у своих почитателей уйму БЕСТОЛКОВИЦЫ. <…> Но БЕСПРИНЦИПНОСТЬ, с которой выражался О. М., локализует- ся только в статьях, компенсируя, уравновешивая собой страшно жесткий выбор, совершающийся в эпицентре его же творческих катастроф. Поэзия у него круто ПРОТИВОПОЛОЖНА и клас-

116 Явно имея в виду не только «физику».

117 Цит. по [51, т. 1. c. 452].

сицизму, и авангардизму, находясь в чрезвычайной близости и к тому, и к другому…»118.

– Наконец, М. Гаспаров говорит в 2001 г. в своих комментариях к сти- хам М: «…тема КОЛЕБЛЮЩЕГОСЯ ОТНОШЕНИЯ К МИРУ была для ОМ важна», [34, c. 789].

Следует заметить, что критики и литературоведы в своем дискурсе о М сами применяют, под его влиянием, оксюморон- ные выражения.

Например, П. Громов в работе 1966 г., говоря о ранних текстах М, придумывает и применяет оксюморонные соче- тания типа «распредмеченной предметности»: «Получается странное положение: стихи Мандельштама немыслимы без конкретности, однако сама предметность в них постоянно и неуклонно “опрозрачивается”, распредмечивается. Сами вещи

<…> перестают быть вещами и потому начинают пугать чита- теля СТРАННОЙ, ПАРАДОКСАЛЬНОЙ беспредметностью» (см. 6.2).

6.5.7. Реакция на «пародийность» и «автопародийность».

Частный случай «оксюморонности» – «автопародийность», самонасмешка и просто насмешка или ирония М (2.2.1), также вызывают, в целом, негативную реакцию критиков, которым иногда кажется, что М намеренно их «дразнит» или что его смех (хохот) странен, непонятен и неадекватен. Такую же не- гативную реакцию вызывает и симметрично-сопряженная си- туация «вызывания смеха» над самим собой, «смешного вида» (см. 2.2.2).

В 1930 г. Г. Иванов писал в газете «Парижские новости»:

«…я слышал по своему адресу упрек: “… Зачем вы представ- ляете его [Мандельштама] в своих воспоминаниях каким-то комическим чудаком? Разве он мог быть таким?” Именно та- ким он был. <…> зачем же выдумывать забавное о челове- ке, который сам, каждым своим движением, каждым шагом “сыпал” вокруг себя ЧУДАКОВАТОСТЬ, СТРАННОСТЬ,

118 Здесь снова ясно видно, как Аверинцев противопоставляет поэзию («культурный дискурс») М его же прозе (т.е. «цивилизационному ЕЦ-дискур- су»), см. об этом 6.5.1.

НЕПРАВДОПОДОБНОЕ, КОМИЧЕСКОЕ… не хуже какого- нибудь Чаплина» [30, с. 319].

В. Ходасевич летом 1916 г. с явной неприязнью пишет в письме из Коктебеля: «Мандельштам. Осточертел. ПЫЖИТСЯ. Выкурил все мои папиросы. Ущемлен и уязвлен. ПОСМЕШИ- ЩЕ всекоктебельское»119.

Ю. Айхенвальд в упоминавшейся (в 6.2) статье 1925 г. пи- шет о ШВ: «Тон ВЫСОКОМЕРИЯ и НАСМЕШКИ…».

А. Тарасенков в упоминавшейся (в 6.2) статье 1929 г. пишет о «Египетской марке»: «…злая, издевательская ИРОНИЯ над самим собой, над своим поэтическим стилем».

Н.Я. Мандельштам пишет о стихах 1931 г.: «Весь пери- од жизни на Старосадском – какой-то особый ДРАЗНЯЩИЙ ТОН, вызывающий дополнительную ненависть»120.

М. Зенкевич вспоминает (в 1967 г.) о разговоре (видимо,

1931-32 гг.) с М после чтения стих. «За гремучую доблесть…» со строкой «Уведи меня в ночь, где течет Енисей»: «Я говорю: “Осип, чего ты просишь?! Чтоб тебя сослали, что ли? Как же можно такое писать?!” Он как ЗАХОХОТАЛ! …» [66, с. 31].

С. Аверинцев писал о прозе М в статье 1998 г. (см. 6.2):

«…предвещающая нынешний постмодернизм игра на пониже- ние, банализация всех тем, УСМЕШЕЧКА».

В этой же статье Аверинцев пишет о стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик…»: «Стихи СМЕШНО- ВАТЫЕ, не без того, — но ведь так близки к несомненному и вершинному совершенству “Декабриста”». Дальше в этой же статье: «Ко мне прицепилась и не отпускает чуть СМЕШНАЯ строчка: “С миром державным я был лишь ребячески связан”».

В. Мусатов писал в 2000 г.: «Строфа о Хомякове <…> име- ла ИРОНИЧЕСКИЙ и даже ПАРОДИЙНЫЙ характер. <…> Общинное начало Руси, выдвинутое в центр учения Хомякова, Мандельштам метонимически (и ИРОНИЧЕСКИ) назвал “бо- родой”…» [20, c. 402].

119 Цит. по [21].

120 Цит. по [I, с. 515].

6.5.8. Реакция на «динамичность».

Архетипически «еврейская» динамичность М (см. 2.3) не- приемлема121 для критиков, которые воспринимают и отобра- жают ее с непониманием и с насмешкой, т.е. приблизительно так122, как в русской литературе принято было описывать

«смешную, нелепую, сумбурную» еврейскую жестикуляцию и телодвижения123.

В рецепции этих критиков и литераторов, феномен Ман- дельштама в русской литературе – это феномен гоголевского жида Янкеля в русской поэзии, см. Введение.

М сам, конечно, чувствует эту негативную реакцию и даже описывает ее в ЕМ, подставляя вместо себя – своего двойника Парнока: «Сам он [Парнок], не замечая того, стал подозрителен и СТРАНЕН толпе. Его СУЕТЛИВОСТЬ обратила на себя НЕ- ДОБРОЕ внимание коноводов»124.

В отличие от общего негативного фона, В. Ходасевич в своей критической статье 1922 г.125 регистрирует то же явление впол- не нейтрально: «Поэзия Мандельштама – танец вещей, являю- щийся в самых причудливых сочетаниях».

Но критики (прижизненные) чаще всего реагировали на манифестации этой «динамичности» именно в прозе М – там она наиболее эксплицитна. А.Тарасенков в критической статье

1929 г.126 пишет: «Действующие лица «Египетской марки» <…> безысходно МЕЧУТСЯ <…> разорванная СУМБУРНАЯ ком- позиция, импрессионистические ПЕРЕСКОКИ…».

6.5.9. Реакция на «поиск единства».

Заметный у М (и «еврейский» par excellence) поиск «един- ства», моногенеза (см. 2.4), регистрировался критиками и вы- зывал раздражение у многих из них. Показательно, что некото- рыми критиками подобный поиск единства (иногда понимае-

121 Часто, видимо, подсознательно.

122 И с тем же вокабуляром.

123 Cм. об этом в статье Д. Заславского, будущего врага М по «делу об Уленш- пигеле» [24].

124 [72, т. 2, c. 567] – варианты и наброски к ЕМ.

125 Дни, Берлин, 1922, 13 ноября, цит. по [I, c. 453].

126 На литературном посту, 1929, №3.

мый как мессианизм) приписывался М даже без достаточных манифестаций этого явления в рассматриваемых ими текстах.

Эти критики и литературоведы, по-видимому, подсознатель- но реагировали при этом на некий «общий дух» дискурса М.

Интересно, что Н. Гумилев в «Письмах о русской поэзии» (1916) отмечает именно «цивилизационную»127, а не религиоз- ную обусловленность стремления к единству у М, и даже упре- кает М в сотворении цивилизационного «кумира» – Города:

«Но у человека есть свойство все приводить к ЕДИНСТВУ; по большей части он приходит этим путем к Богу. О. Мандель- штам пришел к кумиру, – его, полюбившего реальность, но не забывшего своего трепета перед вечностью, пленила идея Веч- ного Города, цезарский и папский Рим. Туда несет он усталые от вечных128 блужданий мечты…»129.

Критик А. Горнфельд в статье 1923 г. (говоря одновремен- но о Белом и о М) насмешливо комментировал высказывания М в статье «Слово и культура» о «совершенно неизвестном» едином («синтетическом») языке поэзии: «…мы заговорили на всех и обо всех неизвестных нам языках и некоторые (среди них верные А. Белого) именно в этом вавилонском столпотво- рении усмотрели путь к взаимному пониманию» [28].

Критик В. Друзин в статье 1928 г. неодобрительно- снисходительно отмечает у М «стремление заключить в одну всеохватывающую синтетическую формулу окружающий мир явлений» [II, c. 405].

Л. Гумилев в 1937 г. «неодобрительно» отзывался об, оче- видно, чуждом ему самому, нехристианском130 «монистическом сознании» Мандельштама, см. 6.2.

П. Громов в 1966 г. писал о «тенденции к ЕДИНСТВУ» в ран- них текстах М: «Однако само это перспективное ЕДИНСТВО в идейном смысле таково, что оно парадоксальным образом как бы дематериализует, развоплощает, превращает в условные знаки жизненную предметность самого конкретного плана…», см. 6.2.

127 В изначальном смысле слова «цивилизация» (из лат. civis = ‘гражданин, горожанин’).

128 Агасферовских?

129 Цит. по [2, с. 389].

130 Еврейском?

В. Мусатов (см. 6.5.7 в конце) неодобрительно отзывался уже в 2000 г. о строфе М «А еще, богохранима, / На гвоздях тор- чит всегда / У ворот Ерусалима / Хомякова борода…»: «…через аналогию со щитом на вратах Царьграда хомяковская борода приобретает воинственный характер. Причем Восток, который Хомяков противопоставлял Западу, оказывается здесь и Мос- квой, оплотом воинственно настроенных славянофилов, и – в силу национального МЕССИАНИЗМА – Иерусалимом. “Мос- ковское” и “иудейское” ПАРАДОКСАЛЬНО131 ОБЪЕДИНИ- ЛИСЬ провинциальной ПРЕТЕНЗИЕЙ НА ИСКЛЮЧИТЕЛЬ- НОСТЬ» [20, c. 402].

Но израильский критик М. Каганская в статье 1977 г. пишет вполне одобрительно, даже восторженно, о стремлении М «к “однокоренному” образу любого явления (языка поэзии, куль- туры), к изначальной завязи любого видимого разнообразия. Каганская цитирует высказывание М о Бергсоне132 и опреде- ляет мировоззрение М как «жестко организованные телеоло- гически оснащенные миры, сведенные к ОДНОМУ принципу действия, ОДНОМУ закону, ОДНОМУ ПОРОДИВШЕМУ их лону» и резюмирует: «Монотеистическая одержимость – ключ к музыке Мандельштама». Далее она пишет: «Мышление Ман- дельштама подчиняется иудейской потребности в ЕДИНСТВЕ этики и космологии» [36, c. 174, 190].

6.5.10. Реакция на тенденцию к «сокращению вещного мира».

Интересным системным частным случаем пункта 6.5.9, до- стойным отдельного рассмотрения, является то улавливаемое критиками у М и часто раздражающее их проявление «инфор- мационной цивилизации», которое они называют «тенденци- ей к сокращению вещного мира» или его «монетизацией»133. Это проявление того, что на современном языке назвали бы

«дигитализацией» (т.е. переводом в числовой формат) или ар- хивированием или же «пакетизацией» информации о внеш- нем мире.

131 См. 6.5.6.

132 «…чей глубоко иудаистический ум…», см. 2.4.

133 Н. Берковский (см. ниже); Н. Коварский, см. 6.2.

Несколько подробнее об этом замечательном свойстве тек- стов М, явно параллельном талмудической технике «сверток» и сокращений, или даже возникшем под ее влиянием, см. 1.5.3 и

2.5.3. Здесь мы ограничиваемся лишь рассмотрением реакции критиков на этот феномен.

Заметим, что уже в 1916 г. В. Жирмунский писал о «своео- бразных и точных словесных ФОРМУЛАХ» М: «строчки, в ко- торых дается заключение, почти всегда читаются отдельно, как формула» [17, c. 390].

Интересно, что в мемуарах 1963 г. о 10-х годах А. Лурье пи- шет о чем-то похожем: «… в ней [в поэзии М] – музыка ЧИСЕЛ и образов, как у Платона и у пифагорейцев…» [59, c. 279].

В статье 1924 г. Ю. Тынянов писал (6.2) о текстах М, пользу- ясь «валютно-финансовыми» метафорами: «У Мандельштама нет слова – звонкой МОНЕТЫ. У него есть оттенки, ВЕКСЕ- ЛЯ, передающиеся из строки в строку. Пока – в этом его сила. Пока – потому что в период промежутка звонкая МОНЕТА чаще всего оказывается фальшивой».

В 1929 г. критик Н. Берковский писал про тексты М: «… из “широкого” факта приготовляется АББРЕВИАТУРА, стис- нутый в малом пространстве отвар специфического. <…> Мандельштам работает в литературе, как на монетном дворе. Он подходит к грудам вещей и дает им в словах “денежный эквивалент”, приводит материальные ценности, громоздкие, занимающие площадь, к удобной монетной аббревиатуре. Об- разы его “монетны”, мне кажется, в этом их суть. Стиль Ман- дельштама имеет откровенную тенденцию интенсивно “со- кращать” вещный мир <…>. “Монета” образа изготовляется как постоянный эквивалент. Образ-обобщение дается не для данной только стадии, не для данного только момента, но как бы навсегда»134.

За год до статьи Н. Берковского 1929 г.135 вышла работа А. Селищева об изменениях в русском языке в первом послере- волюционном десятилетии, в которой утверждалось, что масса

134 [167, сс. 172-173, 175], журнальный вариант статьи: Звезда № 5 (1929).

135 Вряд ли это случайное совпадение, исследование Селищева вызвало по- лемику, и Берковский, скорее всего, был с этой работой знаком.

акронимов и аббревиатур в русском языке в указанный период возникла под еврейским влиянием (см. подробнее 1.5.3).

В 1909 г. А. Куприн возмущенно писал в письме Д. Батюш- кову о том, что евреи «внесли и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, ТОРГОВО- УСЛОВНЫХ, ТЕЛЕГРАФНО-СОКРАЩЕННЫХ, нелепых и противных слов» (см. 1.5.3).

В контексте п. 6.5.9 Куприн, Берковский и Селищев, по- видимому, просто лучше других эксплицировали одну из при- чин подсознательных негативных эмоций критиков и их реак- ции отторжения, о которых говорилось во всех пп. 6.5.1.–6.5.9.

В исследовании 2001 г. Л. Гервер считает эту тенденцию к

«сокращению текстового мира», к «свертыванию» текста в про- зе М проявлением «мифологизации» его прозы: «Способность свертываться, превращаться в многослойную структуру, <…> как и жесткая связь элементов целого между собой, приобщает прозу к мифу» [52, c. 189].

Но плотное присутствие в тексте «сверток» является харак- терным свойством текста Талмуда и других еврейских тради- ционных текстов, о «похожести» которых во многих отноше- ниях на устройство прозы М уже говорилось в 2.5.

Н. Гумилев, скорее всего, не читал Талмуд даже в переводе Н. Переферковича, но тонко чувствовал присутствие этих «свер- ток» в тексте М. В 1916 г. в «Письмах о русской поэзии» Гумилев пишет: «…мысль [Мандельштама] напоминает мне пальцы ре- мингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекатель- ную повесть развивающегося духа»136. Клавиши гумилевской ремингтонистки удивительным образом напоминают «макро- команды» компьютера, включение которых вызывает на ди- сплей «развертку» соответствующего «свернутого» образа.

По-видимому, эти же проявления «информационной циви- лизации» в тексте М имел в виду А. Вознесенский, когда писал в статье 1991 г.: «Современникам, освоившим прогнозы ЭВМ, не мешало бы осознать и вещий ход, текст и судьбу ОЭМ – Осипа Эмильевича Мандельштама» [56].

136 Цит. по [2, с. 388].

6.5.11. Восприятие М критиками как «критика».

Одна из причин специфических отношений критики с М состоит в том, что тексты М часто (подсознательно) восприни- мались критиками как «критические». Критики часто чувство- вали в М «коллегу», при этом они воспринимали его не просто как чужого, но как КРИТИКА-представителя другой цивили- зации, т.е. агрессивно-чужого и поэтому опасного вдвойне и пытались защищаться и защищать. Здесь еще одна точка схо- жести ситуации М с чаадаевской, см. выше.

Н. Берковский в критической работе 1930 г. эксплицировал этот тип рецепции М критикой: «Мандельштам возник, когда художественная критика импрессионистов претендовала на звание искусства. <...> Тогда творилось искусство об искус- стве и писались слова о словах. В этом смысле Мандельштам по существу “ критик ” – он воодушевляется не травкой и свои- ми добрыми знакомыми, но Себастьяном Бахом или романом Диккенса. Стихи его – “ художественная критика ” на темы театра, архитектуры и поэзии. Всего же замечательнее в прозе: даже там, где как будто бы внимание его скосилось на бытовые предметы, – м е т о д импрессионистической критики – не объ- екты ее – у него сохранился. <…> путь критического импрес- сионизма, чье искусство именно в <…> “переводе” символов одного порядка на символы другого, равнозначные, “равнопах- нущие”» [167, сс. 171, 173].

Заметим, что слишком нейтральные по отношению к

«враждебному элементу» тексты Берковского137 вызвали озло- бленную реакцию критика А. Тарасенкова. В своей «критике на критику» он писал: «…Берковский старательно пропаган- дирует стиль Мандельштама, <…>, стиль, порожденный рас- падающимся сознанием буржуа <…>. Думается, что подобную

‘техническую консультацию’ пролетарская литература должна отбросить решительно и бесповоротно» (1930)138.

Интересно, в этом аспекте, что в своих критических статьях

«о критике» М иногда использует терминологию критических статей о самом себе, т.е. как бы инвертирует ситуацию, меняясь

137 См. еще высказывания Н. Берковского о М в 6.2.

138 Цит. по [51, т. 2, c. 559].

местами со своими критиками. Например, в «Веере герцогини» он пишет о языке некоей рецензии: «Хуже всего, что это не про- стая БЕССМЫСЛИЦА, а ритуальная. Это какое-то ШАМАН- СТВО на диком выспренном жаргоне» [51, т. 3, c. 54].

6.5.12. Отношение к М этнически еврейских критиков.

Отдельного рассмотрения заслуживают причины неприя- тия М «этнически еврейскими» критиками и литераторами.

Для части из них страх перед «мифом Мандельштама» (6.5.4) включал ощущение, что М своей эксплицитной «еврей- скостью» плюс неадекватным139 поведением их как бы компро- метирует140. Ср. Б. Пастернак в разговоре с Н. Мандельштам об эпиграмме М на Сталина: «Как мог он написать эти стихи – ведь он еврей!» [7, c. 169].

Но этот тривиальный «галутный комплекс» вряд ли объяс- няет то странное ожесточение, с которым, например, критики А. Горнфельд и Д. Заславский вели против М настоящую «вой- ну на уничтожение»141. М не оставался в долгу, Н. Мандельштам пишет в мемуарах: «Уленшпигелевское дело с его отростками – оно заглохло бы гораздо раньше, но О.М. отчаянно раздувал его» [9].

Похоже, М ощущал, что дело здесь, скорее, во «фратрицид- ном» комплексе, ср. в «Стихах о русской поэзии»: «И деревья – БРАТ НА БРАТА – восстают. Понять спеши…». Дело в том, что как раз для горнфельдов и заславских М не был «инопланетя- нином». Он был своим для них, вместе с его «иудейским хао- сом» и субстратным немецко-еврейским суржиком, был, фак- тически, «нелюбимым братом», Иосифом, преданным и про-

139 Например, в сфере отношений с «литературными» и прочими властями и т.п.

140 Нечто подобное просвечивает даже в текстах критика Н. Берковского, который, в целом, «позитивно» относился к М (за что подвергся атаке со сто- роны критика А. Тарасенкова, см. пред. пункт). Достаточно отметить, что в своем подробном анализе стиля и техники «Египетской марки» в [167] Берков- ский ни разу не коснулся многочисленных еврейских коннотаций и аллюзий в этом эксплицитно «еврейском» тексте.

141 Подробно об этом см. в [3].

данным своими братьями, был Авелем-овцеводом, убиваемым братьями-каинами-идолопоклонниками142.

Ощущая это, М исключительно остро реагировал на дис- курс этих критиков, подозревая в нем скрытые (но понятные для евреев!) негативные аллюзии.

Кажущаяся преувеличенной реакция М на «шубную ме- тафору» в инвективе Горнфельда объясняется, скорее всего, именно тем, что М осознавал «неслучайность» выбора евреем Горнфельдом этого объекта, являющегося для М «негативным маркером» РЦ и знаковым объектом в контексте его обостряю- щегося «конфликта» с РЦ.

Описываемая Заславским в [24] ситуация «евреи versus рус- ская литература» полностью совпадает с ситуацией «М versus советская литература». В [24, с. 85-86] тот же Заславский143 пи- шет, рассуждая о евреях в рассказах Чехова: «Еврей остается чу- жим в русском обществе, чужим даже в том случае, если он от- рекся от еврейства <…> Еврейская молодежь, прикоснувшись к русской культуре, словно отравлялась ею. У одних <…> полная беспринципность <…>, у других – мучительный надрыв…».

Эта точка зрения была близка М во второй половине 20-х го- дов. В сущности, для М бывший еврейский народник Горнфельд и бывший бундовец Заславский тоже были как бы свои, с рога- ми и копытами. Поэтому их нападение он ощущал как измену

«своих», и весь конфликт ощущал как «внутриеврейский»144.

142 Ср. русско-германскую омофоническую и омографическую игру в «Сти- хах памяти А. Белого»: A. Bely Æ Abel = Авель Æ «литератора-Каина хмурь» (см. 8.1).

143 Бывший (раскаявшийся) член Бунда.

144 Не случайно, в этой связи, его сравнение «дела Уленшпигеля» с «делом Дрейфуса». Дело здесь не во «внешнем» антисемитизме, хотя последний нарас- тал в СССР во второй половине 20-х. М, по-видимому, видел в себе нового Бер- нара Лазара (еврейский «дрейфусар»), вошедшего в конфликт с окружающими еврейскими parvenu-ассимиляторами, считавшими, что он компрометирует евреев своими выступлениями. Этот конфликт сделал Лазара своеобразным парией. М. Ямпольский (анализируя работу Х. Арендт «The Jew as Pariah») опи- сывает ситуацию Лазара словами, полностью применимыми к ситуации Ман- дельштама в 1929 и коррелирующими с некоторыми пассажами М в ЧП: «Ста- тус Лазара в такой ситуации был действительно статусом парии – одиночки, сражающегося за человеческое достоинство. Лазар писал: “Я стал парией, так как мои предки издавна подготовили меня к этому состоянию…” <…> Он от-

Для него это было традиционное, перерастающее в дра- ку, противостояние благородных овнов-иудеев, наследников

«овцеводов, патриархов и царей» с дурно-пахнущими145 гряз- ными козлищами-жидами, «козлоногими фертами», которых

«с лягушкою венчают»146. Обвинения со стороны этих «бывших своих» в чужести плюс в недостаточном владении русским языком147 вызывали у М совершенно неадекватную реакцию, приводили его в бешенство, что отразилось в тексте «Четвер- той прозы».

А. Гладков в мемуарах с удивлением пишет про эту «иудей- скую войну»: «реакция настолько громче события, ее вызвав- шего, тут все кажется преувеличенным, раздутым, слишком обостренным, чересчур чувствительным» [12, c. 323].

Одна из попыток «спокойной» полемики М со своими ев- рейскими критиками-оппонентами, по-видимому, имела место в скрытом виде в неподписанном предисловии 1926 г. к «Радану великолепному» [15].

М, похоже, в значительной степени отождествлял себя с теми французскими еврейскими писателями, которые, «отре- каясь от жаргона»148, остаются еврейскими по каким-то другим характеристикам, например, по «внутренней форме».

Он писал в предисловии к «Радану»: «литературное творче- ство, ощущающее себя ФРАНЦУЗСКО-ЕВРЕЙСКИМ, зароди- лось внутри самой французской литературы, не отделяя себя

крыл для себя опасность еврейского парвеню, борьбу с которым он превратил в дело своей жизни <…>. Ассимиляция парвеню отмечает парию еврейством как тавром. Поэтому единственная возможность для парии сохранить в себе человека – это восстать против парвеню. Отсюда определение парии как мя- тежника …» [156, с. 81–82].

145 «Писательство – это раса с противным запахом кожи и самыми гряз- ными способами приготовления пищи»[II, с. 96]. Здесь «противный запах» и

«грязь» – это сильнейшие признаки «чуждости» бывших «своих». Ср.: «Запах “чужого” могут приобретать и отвергнутые члены “своего” социума, которые автоматически превращаются в “чужих”» [166, с. 274].

146 В кавычках – выражения из ЧП. В роли пушкинской лягушки высту- пает, конечно, советская РЦ, с которой эти омерзительные для М «жиды- ассимиляторы» стремятся «совокупиться».

147 К тому же, не лишенные основания!

148 Аллюзия на «отречение» самого М от жаргона (идиша) в ШВ.

от нее, как одно из закономерных ее проявлений. Эти писатели, настроенные в целом интернационалистически, испытывают в то же время подъем еврейского национального чувства и в восприятии жизни и формы несколько отличаются от францу- зов. У них нет особого языка, они не отрекаются 149 от жаргона и даже не всегда замыкаются в кругу еврейских тем. Всех их, пожалуй, объединяет убеждение в том, что социальное обнов- ление мира должно разредить судьбы еврейства, и, поскольку ударение делается на последнем, в этом воззрении можно раз- глядеть черты запоздалого мессианства. <…> Книгу его [Лека- ша] можно назвать еврейской не столько по мироощущению, сколько по теме и внутренней форме».

Но нормальная полемика где-то после 1926 г. уже была, по-видимому, невозможна. Здесь начала примешиваться по- литическая составляющая – М ощущал, что его еврейские оп- поненты – это те «свои», которые из каких-то низменных со- ображений выполняют заказ «чуждого им и ему» режима, т. е. настоящие предатели или наемные убийцы «своих».

Для них же150 М с какого-то момента стал опасным для окру- жающих врагом режима и поэтому как бы «вне закона».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: