Трансформация институтов собственности в Северо-Восточной Руси середины XIII — середины XV вв. Формирование вотчинного уклада

После монгольского нашествия (1237–1242) древнерусское пространство оказалось расколотым. Тенденция к расширению обособленности Южной, Западной и Северо-Восточной Руси стала необратимой. Центром формирования будущей России оказались области Владимиро-Суздальского княжества. Этот «медвежий угол» времен Киевской Руси стал великим княжеством в XII — начале XIII вв. и весьма быстро утвердился в качестве одного из военно-политических лидеров геополитического русского пространства.

Северо-восточная русская летописная традиция XIV–XVII вв. представляла Владимиро-Суздальскую, а потом и Московскую Русь прямой наследницей Киевской Руси. В основу такого подхода был положен принцип династической преемственности между древнерусскими Рюриковичами и их владимиро-суздальскими и московскими потомками. Данный подход не встретил серьезного возражения в историографии XIX–XX вв., хотя многие историки указывали на его формальность. В частности, на коренные отличия Московской Руси от домонгольской указывали Н.И. Костомаров, В.О. Ключевский, П.Н. Милюков, украинский историк М.С. Грушевский и многие современные отечественные авторы. Среди зарубежных авторов можно отметить американских русистов А. Вучинича, Д. Биллингтона, Р. Пайпса, М. Чернявски, Д. Островски, Э. Кинана, М. Ходарковски[236] и др.

Проследим развитие института земельной частной собственности в Северо-Восточной Руси времен ордынской зависимости.

В 1240–1260-е гг. прежний порядок организации государственной жизни Рязанского, Владимиро-Суздальского княжеств и Господина Великого Новгорода претерпел изменения. Во-первых, все эти земли стали регулярными данниками Золотой Орды. Хотя Орда не создала в русских владениях своей администрации (за исключением баскаков), она вписала русских князей и Новгород[237] в число своих улусников.

Иерархия русских великих и удельных князей, выстроенная ордынцами, во многом учитывала особенности прежних государственных структур Руси, но исходила она из принципа верховенства ханской власти над местным государственным правом и обычаями. Хан оказался не просто сувереном, как некогда великий князь Киевский. По праву завоевателя он являлся собственником всех территорий, жители которых, как рабы, находились в его полной воле. Такие порядки царили в Орде: все, включая ханских родичей Чингизидов, обладали имуществом, хозяйством или властью только из рук хана. Воля сарайского правителя составляла высшую инстанцию действующего права. Все остальные неписаные обычаи или кодексы (включая священную «Ясу» Чингисхана) имели второстепенное значение. Хан стал классическим образцом монарха-вотчинника. Это было естественно для восточных цивилизаций. Не прозвучало диссонансом и в Северо-Восточной Руси - тенденция превращения князя в правителя-вотчинника имела собственную историю в XII — начале XIII вв.

На Северо-Востоке Руси с помощью ордынцев было создано поначалу аморфное политическое объединение улусников Орды. В центре его находилась фигура великого князя Владимирского, получившего от хана ярлык на великое княжение Владимирское. Имелось и Великое княжение Рязанское, но оно не сыграло в дальнейшей русской истории такой роли, как Владимирское, поэтому мы его не будем затрагивать.

Как главный ставленник хана, великий князь Владимирский имел определенные полномочия не только в бывшем Владимиро-Суздальском княжестве, но и в Новгороде. Значение его как центральной политической фигуры Северо-Восточной Руси усилилось к середине XIV в., когда сбор ордынского выхода (дани) перешел в его руки. Ордынское владычество в определенной мере, как заметил еще Н.М. Карамзин, сплотило северо-восточные и северо-западные земли в одно «историческое пространство», хотя Орда не препятствовала продолжающемуся процессу внутреннего распада Рязанского и особенно Владимиро-Суздальского княжества на уделы. В середине XIV в. здесь появились новые владения, князья которых носили титул великих: тверские, московские, суздальско-нижегородские. Старые политические центры — Ростов, Суздаль, Владимир - теряли свое политическое значение. Зато незначительные в XI–XIII вв. городки типа Твери или Москвы становились центрами крепких новых княжеств.

Все новые удельные княжества выросли из княжеской вотчины. Политическая власть князей и их собственность на все земли удела почитались неразрывными и могли быть нарушены лишь ханской волей.

На этом фоне объединительно-освободительный процесс в северо-восточных русских землях принял своеобразные черты. Внешней стороной его стало стремление обладателя ярлыка на великое княжение Владимирское принудить все другие удельные княжества, а также Новгород и Псков признавать его старшинство. Внутренней стороной было придание его власти вотчинного характера, смысл которого заключался в переходе всей северо-восточной русской земли в полную собственность великого князя Владимирского. «Происходили ли великие князья Владимирские из Москвы, Твери или какого-либо иного удельного княжества, они всегда рассматривали свои владения как вотчину, то есть безусловную собственность. Их власть над своими владениями может быть уподоблена власти держателя dominium’а в римском праве, — определяемой как “абсолютная собственность, исключающая иные виды собственности и подразумевающая за своим обладателем право пользования, злоупотребления и уничтожения”. Поначалу вотчинные притязания князей ограничивались городами и волостями, унаследованными или лично приобретенными ими. Однако с середины XV в., в связи с укреплением могущества московских князей и их переходом к открытой борьбе за установление верховной власти над всей Русью, значение термина расширилось и стало обнимать всю страну».[238]

Несхожесть государства-вотчины с западноевропейскими социально-политическими структурами XIII–XV вв. очевидна. Это прекрасно осознавали на Западе еще средневековые юристы. Так, в записи бесед германского императора Фридриха II Гогенштауфена с двумя правоведами сказано, что на вопрос монарха «Не является ли он dominus’а всего, что принадлежит его подданным?» поступил ответ: «Император — господин в политическом смысле, но не в смысле собственника».[239] Во Франции с 1290 г. четко была разделена личная собственность короля и собственность государства. А в Испании один из ученых XV в. заявлял: «Королю вверено лишь управление делами королевства, а не господство над вещами, ибо имущества и права имеют публичный характер и не могут являться ничьей вотчиной».[240] Родоначальник современной теории суверенитета Жан Боден (Jean Bodin) в XVI в. писал, что главным критерием для различения законного короля от деспота (тирана) является то, что первый уважает право частной собственности своих подданных, а второй — нет. Кстати, государства-вотчины Ж. Боден противопоставлял западноевропейским монархиям (даже тираническим) и выделил их в особую группу «сеньориальных монархий» (la monarchie seigneuriale). «Монархия такого рода, по его мнению, создается в результате вооруженного захвата. Отличительным признаком la monarchie seigneuriale является то обстоятельство, что “король делается господином достояния и личности своих подданных… управляя ими наподобие того, как глава семьи управляет своими рабами”».[241] В Европе Жан Боден насчитал всего две «сеньориальные монархии» — Московию и Турцию.

Принцип княжества-вотчины вступил в противоречие с обычаем, доставшимся в наследство от XII — начала XIII вв. и определявшим положение бояр и свободных дружинников (слуг вольных). Бояре и вольные слуги несли преимущественно военную службу. Жили и кормились они в своих вотчинах. Но само обладание вотчиной не обязывало их выходить на службу к князю. Служба была вольная. Межкняжеские договоры XIII–XV вв. обязательно включали фразу: «А боярам и слугам межи нас вольным воля».[242] При отъездах бояр их родовые вотчины в земле прежнего князя сохранялись за ними вплоть до середины XV в. По мнению В.Д. Назарова, на Руси второй половины XIII–XIV вв. присутствовали институты многоадресности военной службы бояр, выбора ими сеньора и устный договорной тип отношений между князьями и боярами.[243] От себя добавим, что отголоски этого слышны даже в русско-литовском договоре 1494 г. Хотя большая часть Верховских земель отошла к Москве, тем верховским князьям, которые были в Московском плену, самим дозволялось решить, кому они будут служить далее[244]. Подобные «вольности» сближали сословно-статусную группу русского служилого боярства с западноевропейским рыцарством. Но, как подчеркнул В.Д. Назаров, данной тенденции не суждено было развиться. «Превращение с санкции ханов к концу XIV в. Владимирского великого княжения в вотчину московских государей… в перспективе … означало по преимуществу насильственные формы объединения под эгидой Москвы и естественное ослабление связей договорного типа. Кроме того, формирование единого Российского государства под властью одного монарха знаменовало фактический уход в небытие феномена многоадресности военной службы… Так исчезло одно из решающих условий существования потенциального рыцарства».[245] Появление при дворе московских князей большого числа служилых князей сдвинуло старых служилых бояр на более низкие позиции, закрепленные в их новом названии «детей боярских».[246]

Сохранение права на отъезд вольных слуг противоречило сути княжеств-вотчин. Удельные князья, особенно слабые или неудачники, оказывались заложниками расположения своих бояр-вотчинников. Так, в начальный момент конфликта великого суздальско-нижегородского князя Дмитрия Константиновича с его младшим братом нижегородским удельным князем Борисом нижегородские бояре сначала поддерживали Бориса. Но когда за Дмитрия Константиновича вступился его зять, великий князь Московский и Владимирский Дмитрий (Донской), и надежды на военный успех нижегородцев исчезли, все вольные слуги Бориса разом перебежали к Дмитрию Константиновичу. При этом старейший из нижегородских бояр Румянец заявил князю Борису: «Господин княже, не надейся на нас, уже бо мы есмы отныне не твои, и несть с тобой есмы, но на тя есмы».[247]

Однако князья уже добились прикрепления вотчин отъехавших слуг к своему уделу. «С конца XIV в. князья постановляют в договорах, что вотчина отъехавшего боярина остается в государственном обладании того князя, которому он прежде служил… Боярин волен служить кому хочет, но в качестве землевладельца он обязан подчиняться власти местного князя; он должен платить дань не тому князю, которому служит, а тому, в уделе которого он владеет землей; кому бы боярин ни служил, но он подлежит юрисдикции местного князя, сохраняющего право верховной собственности на его землю».[248] Таким образом удельные князья-вотчинники, не отменяя «старины», стали постепенно ее вытеснять. Земельные дачи приехавшим боярам и вольным слугам можно было давать не как аллоды, а под условие службы с правом князя лишать владельцев этих земель, если они вздумают покинуть князя. Так родились «служни земли», которые составили исток более позднего условного поместного землевладения.

Первоначально на условном праве землей владели мелкие, часто несвободные слуги. Большинство их подчинялись дворскому. Дворский, как представитель княжеского аппарата, возглавляющий княжеских слуг, впервые упоминается в 1169 г. По наблюдению И.В. Самодурова, с XII по начало XVI в. шёл процесс падения статуса дворских[249]. Из видных бояр, входивших в ближайшее окружение князя и руководивших всеми военными и хозяйственными княжескими слугами в XII-XIII вв., они к XIV в. превращаются в начальников только хозяйственных служб. В XIV – начала XVI вв. дворские управляют истопниками, кожевниками, ловчими, псарями, садовниками и т.д. В разных княжествах их подчиненных именовали слуги под дворским. По мнению С.В. Рождественского, сначала слуги под дворским стояли выше обычной дворовой челяди — дворных людей и дворян, среди которых было много людей несвободных[250]. Слуги под дворским являлись лично свободными людьми. Профессии их определялись нуждами княжеского двора. Они могли «покинуть княжескую службу, но в этом случае лишались земельных владений»[251]. Дворным людям, дворянам, слугам под дворским и военным вольным слугам в XIV-XV вв. стали давать за службу «служни земли». В завещании Ивана Калиты упоминается некий Борис Ворков, которому за службу дали село Богородицкое в Ростовской земле, и говорится, что если дети Бориса не будут служить сынам Калиты, то «село отоймут».[252]

Н.П. Павлов-Сильванский полагал, что служни земли — эти древнейшие русские поместья — весьма напоминают западноевропейские феоды. Сходство в плане условности землевладения несомненно, но вот содержание условий на Руси не совсем то, что на Западе. Условия получения феода создавали систему вассалитета, при которой обоюдные права и обязанности возникали у обоих участников договора о земле - и у сеньора, и у вассала. Это делало и вассала, и сеньора членами одной феодальной корпорации, просто они стояли на разных ее ступенях. В России при получении служних земель возникал не вассалитет, а подданичество, при котором все права были у князя, дающего землю, а все обязанности — у слуги, получающего землю. Это было вполне естественно, ведь первоначально среди владельцев служних земель были и несвободные люди, и мелкая хозяйственная обслуга князя, социальный статус которой снижался. К XV в. свободных слуг под дворским начинают именовать дворянами, что явно свидетельствует о том, что их стали рассматривать как прочую дворню. [253]

В западноевропейских странах был слой, напоминающий своим положением подданническое, а не вассальное состояние. Это были министериалы. Они происходили из зависимых людей, даже рабов, но выполняли ответственные административные, придворные и военные поручения феодалов. За это их наделяли земельными владениями. Со временем министериалы обретали личную свободу и вливались в рыцарское сословие. На Руси шел скорее обратный процесс — от века к веку представители социальной элиты постепенно теряли степень своей независимости от монарха.

Служни земли жаловались не только слугам под дворским, но и щедро давались боярам и вольным слугам. При этом в княжеских завещаниях оговаривалась невозможность отъезда вольных слуг при сохранении за ними этих земельных имений. Это сближало положение бояр и вольных слуг с дворянами, постепенно формируя взгляд на слуг вольных как на привилегированную, но, по сути, ту же дворню князя. Личные гарантии дворян — владельцев служних земель никаким образом не оговаривались, в отличие от прекрасно проработанных личных прав европейских феодалов. Кстати, личные гарантии отъехавших вотчинников в межкняжеских договорах определялись расплывчатыми обещаниями князей «не держать нелюбья» и не «посягати на них без исправы»[254], что свидетельствовало о том, что факты «нелюбви» случались.

Постепенному принижению социального статуса бояр и вольных слуг способствовала почти полная смена социальной верхушки вследствие массовой гибели бояр и дружинников в ходе Батыева нашествия. В.Б. Кобрин обнаружил в родословных книгах XVI в., что «Все те роды, у которых указаны предки, жившие до нашествия Батыя, либо княжеские, либо пришлые. Боярство Московской Руси до второй половины XIII в. из этих книг неизвестно… После ордынского нашествия на северо-востоке было расчищено место для расцвета новой знати, формировавшейся уже на почве побеждавших отношений подданства»,[255] а не вассалитета. О «повторном рождении» боярства в конце XIII–XIV вв. пишет и В.Д. Назаров.[256] Также С.З. Чернов на основании изучения археологического материала и актов XV в. утверждает, что боярские вотчины XV в. сложились не ранее середины XIV в. «В более ранний период господствующей формой материального обеспечения боярства являлась передача в кормление волостей».[257] В служилой практике середины XIV — середины XV вв. переход бояр и вольных слуг от одного князя на службу к другому естественно влек за собой потерю таких кормлений и все чаще — потерю формировавшихся на фоне кормлений земельных имений в прежнем уделе. В межкняжеских договорах строго оговаривалось, что бояре из одного княжества не имеют права покупать вотчины за пределами земли своего князя, даже если речь шла об уделах младших князей внутри большого княжества. «А тебе, брату моему молодшему, - читаем в договоре 1367 г. между великим московским князем Дмитрием Ивановичем и его кузеном удельным серпуховским князем Владимиром Андреевичем, - в моем уезде сел ти не купити, ни твоим бояром…; также и мне в твоем уделе сел не купити, ни моим бояром»[258]. Примерно тот же текст можно найти в ряде Семена Гордого с братьями от 1350-1351 гг. То же самое повторяет последняя грамота Дмитрия Донского и Владимира Храброго от 1389 г.[259]

Как мы видим, прежнее древнерусское безусловное землевладение бояр постепенно ограничивается и вытесняется более логичными для принципа княжества-вотчины формами частного землевладения. Восприятие князя как «доминуса» — верховного собственника всей удельной земли — постепенно превращало бояр-вотчинников в субвладельцев, наследственных держателей. Старинные княжеско-дружинные традиции, и до Батыя затухавшие на русском Северо-Востоке, заменялись подданичеством. Возникновение условного поместного землевладения ускоряло этот процесс.

Лишь отношения между великими, удельными и служилыми князьями (появились в Московской Руси в конце XV в. после перехода князей Верховских Окских уделов из литовского подданства в московское) напоминали в какой-то мере западноевропейский вассалитет. Однако в основе и этих отношений лежали не вассально-ленные связи, выросшие из условного феодального землевладения, а пережиток древнерусского отношения к политической власти как отчине (наследству) всего княжеского рода. Поэтому земли, города и селения княжества-вотчины в XIV — середине XV вв. внешне делились почти поровну между великим и удельными князьями. Это хорошо видно на примере завещания великого князя Московского и Владимирского Ивана I Калиты. Он умер 31 марта 1341 г. и оставил Москву в коллективном владении своих наследников, закрепив за ними разные ее части. Кроме этого, старший сын Семен получил 26 городов и сел, второй, Иван — 23 города и села, третий, Андрей — 21, вдова Калиты с младшими детьми — 26[260].

Внешнее равенство раздела историк А.В. Экземплярский объясняет тем, что Иван I «мог сомневаться в том, что тому, а не другому сыну достанется великокняжеский стол… он отдает детям Москву в общее владение и таким образом еще вернее достигает второй цели: кто ни будет из детей великим князем, все-таки он будет Московским, потому что будет привязан к Москве той частью наследства, которая предоставлена ему по завещанию».[261] Однако уже С.М. Соловьев отмечал формальность этого «равенства»: «…величина уделов следует старшинству: самый старший и материально сильнее, притом города его значительнее, например Можайск был особым княжеством; старшему же должно было получить и великокняжескую область Владимирскую с Переяславлем».[262] Мысль о значительном качественном преимуществе старшего наследника подтверждают наблюдения В.О. Ключевского и современного исследователя В.А. Кучкина. Например, значившиеся за вторым сыном Калиты как «главные города» Руза и Звенигород в данный период вообще являлись крупными селами — центрами волостей. [263]

В дальнейшем принцип преимущественного наделения земельными владениями старшего сына получил и количественное выражение. Иван II, занявший великий стол Московский и Владимирский по смерти своего старшего брата Семена Гордого (1353), умирая от чумы в 1359 г., выделил своему старшему сыну Дмитрию (будущему Донскому) земель в два раза больше, чем младшему Ивану.[264] Доля Дмитрия значительно превышала и размер владений его двоюродного брата удельного князя серпуховского Владимира Андреевича, и долю его бабки Ульяны (вдовы Калиты).[265] На рубеже 1461–1462 гг. последний московский правитель удельного периода Василий II оставил своему сыну-соправителю Ивану III 14 городов и большую часть Москвы, а четырем младшим сыновьям вместе взятым — 13 городов. Забегая вперед, отметим, что сам Иван III, завершивший объединение Северо-Восточной Руси и основавший единое Московское государство, в 1503 г. завещал своему наследнику Василию III «более 60 городов с уездами или целых земель с городами, четырем удельным его братьям, всем вместе, было дано не более 30 городов, причем большею частью малозначительных».[266] Экономическая мощь городов, заключавшаяся в возможности уплаты налогов и возможной дани татарам, превосходила уделы его родни в три раза.[267] Прекратил Иван III и обычай раздела между братьями выморочных уделов и завоеванных земель. Они становились вотчиной великого князя.[268] Во второй половине XVI в., после конфискации удела и казни двоюродного брата Ивана IV Грозного Владимира Старицкого «классические» удельные владения канули в Лету.

Более низкую ступень в сравнении с удельными князьями среди князей занимали служилые, или служебные, князья. Эти термины не являются историографическим понятием, они пришли к нам из документов конца XIV — первой трети XV в. Служилые князья уже не именовались «братьями молодшими», что исключало и намек на союзнические обязательства между ними и их сюзеренами. Служилые князья называют великого московского князя уже не «братом старейшим», а «господарем» (грамота 1449 г. Василия II Темного и князя Ивана Васильевича Горбатого)[269]. При Иване III такой подход начнет распространяться и на удельных князей-родственников великого князя, включая его родных младших братьев. Здесь появится мягкая форма «господин, брат старейший» (докончание Ивана III с его братом удельным углицким князем Андреем, около 1472) и более жесткая - «господин и осподарь» (клятвенная запись 1472 г. Д.Д. Холмского, духовная Михаила Андреевича Белозерского, 1486 г.)[270]. Исследованием статуса служилых князей много занимались Л.В. Черепнин, А.А. Зимин, В.Б. Кобрин, Ю.Г. Алексеев, В.Д. Назаров. Единого взгляда историков на место служилых князей в общественно-политической системе Руси пока нет. В работах А.А. Зимина служилые князья представлены то как влиятельная общественно-политическая корпорация, то как проходящий социальный феномен, отголосок древнерусской эпохи[271].

Присутствует также взгляд на служилых князей как на кратковременное заимствование из социально-политической практики главного соперника Москвы — Великого княжества Литовского и Русского.[272] Польский исследователь Иероним Граля высказал предположение, что до Люблинской унии 1569 г. элитарный княжеский слой Гедиминовичей в Литве и Московии мало чем отличался, а на бесконечные войны Литвы и Москвы смотрели как на разборки «внутри своих». К середине XVI в. «сложилась парадоксальная ситуация, - пишет И.Граля, – среди московской аристократии оказалось больше родовитых потомков Гедимина, нежели в Вильно. В литовской столице важнейшие должности занимали выходцы из фамилий с куда более скромным происхождением – Гаштольды, Кежгайлы, Радзивиллы, Глебовичи, еще позже – лица вообще без княжеской родословной (Ходкевичи, Сапеги, Тышкевичи)»[273]. В южнорусских землях ВКЛ большая власть находилась у православных князей Острожских, Збараских, Вишневецких. Князья пограничных верховских уделов Воротынские, Одоевские, Стародубские, Массальские, по мнению И. Грали не видели особой разницы между ВКЛ и Московией, а начавшиеся между ними войны рассматривали, как «семейный спор» Гедиминовичей и Рюриковичей. Они старались быть лояльными к обеим сторонам, а потому принимали двойное подданство, думая, что скорое завершение конфликта будет состоять в династическом союзе – браке великого князя Литовского Александра Ягеллона и Елены, дочери Ивана III. Последнее, как мы знаем, не столько нивелировало конфликт, сколько обострило. Верховские уделы оказались в составе России, а верховские князья вскоре оказались на положении «князей служилых» московского государя, а отнюдь не в статусе «братьев молодших».

Однако, вне зависимости от нюансов в оценке положения служилых князей, никто из историков не отрицает, что со временем они становились все более зависимыми. Уже в конце XIV в., «отъезжая от бывшего сюзерена, служебный князь расставался с бывшими своими владениями. Последнее московско-тверское докончание (1399) прямо воспрещает договаривающимся сторонам принимать “князей служебных с вотчинами” друг от друга».[274]

Этот принцип Москва игнорировала в отношениях с великим княжеством Литовским и Русским. Князья Верховских княжеств, расположенных в верховьях Оки на севере Чернигово-Северской земли, в конце XV в. перешли на службу к Ивану III вместе со своими княжествами-вотчинами. Литва, проиграв последовавшую за этим «Пограничную войну» (1487–1494), вынуждена была смириться. Интересно, что вскоре верховские князья (Воротынские, Одоевские, Трубецкие и др.) утратили право уйти от московского князя и сохранить за собой свои княжества. Верховские князья были поставлены на одну ступень со служилыми князьями, утратившими свои княжеские права индивидуально или семейными группами. И те и другие стали получать земли «в вотчину и в удел» из рук московского князя за службу.

Позже большинство служилых князей, как и потомков удельных Рюриковичей, «добровольно» перешли на положение московских бояр-княжат (бояр с княжескими титулами). «Дворовая тетрадь» (список лучших слуг царя Ивана Грозного) знает 20 родов верховских «князей служилых» Рюриковичей и Гедиминовичей и несколько ветвей из 5 княжеских родов бывших независимых северо-восточных Рюриковичей (князей Оболенских, Ростовских, Суздальских, Ярославских, Стародубских).[275]

Очевидно, что феодальные (вассально-ленные) отношения в рамках княжества-вотчины существовать не могли, так как вотчинный уклад — это доминирование одного полюса, княжеской власти. На Западе же монарх, занимающий высшую ступень феодальной лестницы, за своими вассалами признавал многие права. «Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона… и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его и по закону страны»[276], — гласила Великая хартия вольностей, принятая в Англии в 1215 г. при короле Иоанне Безземельном, несмотря на его субъективную склонность к произволу.

Однако в Удельной Руси XIII — середины XV вв. до классических отношений «государь–холопы», характерных для государств вотчинного типа, не дошло. Причиной тому была политическая раздробленность Руси.

Князей-монархов было много. Вольные слуги могли менять господина. Грубый нажим на них, неучет их интересов означали для правителей-вотчинников просто потерю подданных. Государственная власть в уделе-вотчине лишалась «рук» и «оружия», что вело к ослаблению удела, а то и к потере князем стола. Поэтому немало князей, подобно своим древнерусским предкам, стремились хорошим обращением привлекать к себе бояр. Ряд талантливых воевод середины XIII — середины XV вв. мы видим «путешествующими» от князя к князю. Московский князь Иван Калита переманил к себе на службу родоначальника знатной фамилии Квашниных — киевского боярина Родиона Несторовича. Прием, оказанный киевлянину, вызвал обиду первого московского боярина Анкифа Шубы, и он отъехал к врагу московского правителя тверскому князю Михаилу Александровичу. Про последнего тверской летописец писал, что он «сладок беаше к дружине своей, сего ради зельно мнози служаху ему и сынове сильных прилагахуся ему и двор его день от дни множайше крепляшеся».[277] Во времена Дмитрия Донского мы видим волынского боярина Дмитра московским воеводой на Куликовом поле (1380), а потом он сложит голову в сражении на Ворскле (1399), будучи уже воеводой великого литовского князя Витовта. Из Черниговской земли в своё время прибывает на службу московскому князю боярин Федор Бяконт (отец митрополита Алексея и родоначальник Игнатьевых и Плещеевых). Многие бояре того времени представляли немалую силу, т.к. с ними переезжали от князя к князю родня и слуги. Так после смерти великого князя Владимирского Андрея Александровича Городецкого к новому великому князю Владимирскому Михаилу Ярославичу Тверскому отъехал с родными и челядью боярин Акинф Гаврилович[278], сын героя Невской битвы Гаврилы Алексича, боярина князя Александра Невского. Сыновья Акинфа Фёдор и Иван после казни в Орде тверского князя Александра Михайловича перебрались с роднёй и слугами в Москву на службу к Ивану Калите.

Но если князья вынуждены были учитывать интересы своих бояр, то и бояре были заинтересованы в росте могущества своего повелителя. Это гарантировало им рост их личного землевладения. Чем больше земель «стягивал» под себя их князь-вотчинник, тем больше он мог дать сел своим слугам. Боярство сильных княжеств-вотчин XIV – начала XV в. действует согласно со своими князьями. Иногда боярство спасает позиции местных династий. Яркий пример тому — история Москвы после чумных эпидемий 1350-х гг. Бояре и митрополит Алексей не дали малолетнему сироте — московскому князю Дмитрию Ивановичу утерять права на великокняжеский владимирский ярлык. Это было нелегкой задачей не только потому, что мальчик соперничал с взрослыми князьями-конкурентами, но и ввиду отсутствия в ордынской практике прецедента вручения главного ярлыка малолетнему улуснику. В «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» он на смертном одре величает своих старших бояре «яко отцы», бояр-сверстников — «яко братья», а младших — «яко чада». Вспоминает, что вместе с ними — боярами — он отчину свою, что поручили ему Бог и родители, сберег. Бояре же клялись в ответ: «Длъжни есми тобе служа и детемъ твоим главы свои положити».[279] «Слово…» было написано в 1420-х гг. и содержало не столько достоверную беседу умирающего монарха со своими боярами (Дмитрий умер в 1389 г. скоропостижно), сколько «отражение господствующих тогда представлений об устройстве общества»[280].

В условиях удельного порядка потеря имений боярами и слугами вольными в княжестве прежнего господина тут же компенсировалась земельной дачей в уделе нового господина. Это приучило элиту к «текучести» ее земельных владений[281].

Представления простолюдинов о князе-хозяине являли собой симбиоз почти «тотемного» подтекста со своеобразным общинным толкованием окружающих их реалий в духе патернализма. Стойкое непонимание, а по сути отрицание института частной земельной собственности у значительной части русского крестьянства наблюдалось вплоть до конца XIX в. Оно выражалось в народной формуле — «земля ничья, она Божья». Справедливым считалось пользоваться землей тому, кто расчистил и вспахал ее. Желания закрепить ее в личную собственность не возникало, т.к. при широко еще практикуемых в XIII-XV вв. залежной и переложной технологиях использования пашни это не имело смысла. Мало изменило ситуацию примитивное двуполье, круговая общинная порука лучше гарантировала хозяйственную стабильность каждого земледельца в сравнении с потенциальной частной собственностью на надел. Низкое плодородие земли и другие обстоятельства толкали русского крестьянина к стихийной колонизация обширных территорий Восточно-Европейской равнины. Монарх (хан, князь или позже царь) признавался наместником Бога на земле, что узаконивало и его право на верховное распоряжение «Божьей землей». Понятия «государь» и «государство» на Руси полностью сливались вплоть до Смуты начала XVII в. Повинности в пользу монарха как верховного распорядителя от Бога землей были вполне понятны крестьянам, которые жили на этой земле.

Вопрос о землевладении социальной элиты решался в народном сознании так же просто. Бояре и вольные слуги несли службу — за это монарх жаловал их землей (вотчинами или поместьями), и они могли требовать от крестьян выполнения в свою пользу повинностей (оброка и барщины). Трактовка частного землевладения как платы за службу верховному распорядителю земли была далека от признания частной собственности на землю. Неслучайно манифест Петра II о вольности дворянства 1762 г., отменивший обязательную службу дворян, вызвал в крестьянской среде ожидание скорого освобождения крепостных и переход к ним всей земли. Ведь, не неся службы, дворяне утратили права и на землю с крестьянами. Пугачевщина стала фактическим выражением подобного рода суждений. 13 августа 1865 г. Л.Н. Толстой записал в соём дневнике: «Русский народ отрицает … собственность поземельную. <…> Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности…Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей»предупреждал, что, если в России случится революция, это будет крестьянская революция «против собственности»[282].

Распыленный мир крестьянских общин совершенно был не способен к консолидации в общественно-государственном масштабе, как и к защите себя от внешних врагов и внутренних распрей. Он требовал силовой координации за пределами общины. Патернализм князя-вотчинника оказался в условиях Северо-Восточной Руси самым действенным и простым способом координации основной массы населения - крестьянства. «У нас, что ни затей, — писал в 1820 г. П.А. Вяземский, — без содействия самой власти, все будет пугачевщина». Гигантскую роль архаичности основ народного менталитета в утверждении русского общественно-государственного порядка, склонного к гипертрофированному превалированию государства над обществом, отмечал А. Ахиезер.[283]

Не совсем вписывались в эту систему формирующегося вотчинного уклада отношения Русской православной церкви с удельными и великими князьями-вотчинниками. В административном плане Русская митрополия была частью Константинополького патриархата. Церковь вплоть до событий 1440-х гг., связанных с отказом признавать Флорентийскую унию, обладала огромной социально-политической самостоятельностью. Ее статус гарантировала ханская власть. Процесс расширения льгот православной церкви тарханами золотоордынских царей был стойкой тенденцией. С середины XIV в. пошло накопление у монастырей земельных владений. Монастырские вотчины, в отличие от боярских, долгое время не были вторичным владением. Рано или поздно княжеская власть должна была озаботиться установлением большего контроля за духовенством и церковью как владельцами земли в ее «вотчине». Произошло это уже за временными пределами Удельного порядка и заняло большой отрезок времени: со второй половины XV в. (когда Ивану III, первому из великих князей, приходит мысль, впрочем не реализованная, о возможности частичной секуляризации церковных вотчин) - до 1762 и 1764 г. (когда сначала Петр III огласил, а потом Екатерина II действительно передала земельные владения церкви государству).

Трудно сказать, насколько чувствовали современники изменения социально-экономических и государственных начал в Северо-Восточной Руси XIII–XV вв. Шли они постепенно, и на протяжении короткой тогда человеческой жизни индивидуальное сознание вряд ли успевало фиксировать их, не говоря уже о том, чтобы осмыслить перемены.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: