Иоганн Эйлоф — последний врач грозного царя

Три последних года жизни Грозного (с 1581 по 1584 г.) царским доктором состоял выходец из испанских Нидерландов, фламандец Иоганн Эйлоф. С помощью магических знаний последнего страдающий манией преследования русский правитель сам постигал азы астрологии и алхимии, пытаясь заведомо узнать козни недоброжелателей, а также получить эликсир вечной молодости. Факто́р Московской торговой компании Джером Горсей утверждал, что в последние дни своей жизни царь был занят «лишь оборотами солнца (астрологией)», ежедневным рассматриванием в сокровищнице драгоценных камней, о магических свойствах которых он читал целые лекции царевичу Федору и боярам. Также во дворец были собраны «кудесники» и «колдуны» с Севера, «из того места, где их больше всего, между Холмогорами и Лапландией»[692].

Горсей связывает особый интерес царя к магии с тем, что в последние дни своей жизни он был убежден, что некие тайные враги уже приступили к его «изведению». Новую волну глухого недовольства подданных Ивана Грозного, по версии Горсея, вызвало обещание, данное Иваном Грозным английскому послу Джерому Боусу (врагу Горсея), что в случае его брака с Марией Гастингс он не только даст Московской компании новые привилегии, но и закрепит за потомством англичанки «наследование короны». «Князья и бояре, особенно ближайшее окружение жены царевича (Федора) — семья Годуновых, — сообщал Горсей, — были сильно обижены и оскорблены этим, изыскивали секретные средства и устраивали заговоры с целью уничтожить эти намерения и опровергнуть все подписанные соглашения»[693]. В эти интриги был посвящен и царский доктор Эйлоф, но из туманных намеков Горсея неясно, на стороне ли царя или на стороне недовольных он выступал.

Горсей дает подробное описание спонтанного сеанса черной магии, свидетелем которого он лично оказался. Все происходило в царской сокровищнице в последний день жизни Ивана Грозного. Царь, как обычно, рассматривал свои любимые камни, знакомя придворных с их магическими свойствами: «Вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза, которые вы видите, возьмите их в руку; их природный цвет ярок, а теперь положите их на мою ладонь. Я отравлен болезнью; вы видите, они показывают свое свойство изменения цвета из чистого в тусклый; они предсказывают мою смерть. Принесите мой царский жезл, сделанный из рога единорога с великолепными алмазами… Найдите мне несколько пауков». Царь приказал своему лекарю Иоганну Эйлофу обвести на столе круг; пуская в него пауков, он видел, как некоторые из них убегали, другие подыхали. «Слишком поздно, он (жезл) не убережет теперь меня»[694]. (В другом переводе на русский «Записок» Горсея царь произнес: «Слишком поздно… [ничто] не убережет меня»[695].) Северные чародеи, по Горсею, еще раньше указали дату смерти — 18 марта 1584 г. В полдень 18 марта царь обещал их «за ложное предсказание» «зарыть или сжечь живьем», а кудесники ответили: «…день окончится, только когда сядет солнце» [696].

Горсей заканчивал рассказ о последнем дне жизни государя уклончиво. Царь «в полдень… пересмотрел свое завещание, не думал, впрочем, о смерти, так как его много раз околдовывали, но каждый раз чары спадали, однако на этот раз дьявол не помог. Он приказал главному из своих врачей и аптекарей приготовить все необходимое для его развлечения и ванны… Около третьего часа дня царь вошел в нее…, вышел около семи, хорошо освеженный. Его перенесли в другую комнату, он сел на свою постель, позвал Родиона Биркина, своего любимца, и приказал принести шахматы. Он разместил около себя своих слуг, своего главного любимца (Богдана Бельского) и Бориса Федоровича Годунова, а также других. Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубаху и чулки; он вдруг ослабел и повалился навзничь. Произошло большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие — к аптекарям за ноготковой и розовой водой, а также за его духовником. Тем временем царь был удушен и окоченел»[697].

О вольной или невольной причастности Иоганна Эйлофа к смерти Грозного сообщают два иностранных автора. Бывший в начале XVII в. в России француз П. Де Лавиль писал, что в заговоре против Ивана Грозного принял участие «придворный медик Жан Нилос (Jean Nilos»)[698]. Голландец Исаак Масса утверждал, что Богдан Бельский поднес Ивану Грозному «прописанное доктором Иоганном Эйлофом питье, бросив в него яд»[699].

Возможно, Эйлоф травил грозного царя, вовсе не желая его смерти, напротив, полагая, что продлевает жизнь монарха. В 1626 г. голландский купец Герит ван дер Хейден, женатый на вдове оставшегося в России Даниэля Эйлофа, сына лейб-медика, принес в Посольский приказ для извещения царя Михаила Романова алхимический трактат, где был изложен рецепт «эликсира вечной молодости»[700]. Ни ван дер Хейден, ни его пасынки, внуки лейб-медика Иоганна Эйлофа, не обладали знаниями в области алхимии. Понятно, что трактат был найден ими в семейном архиве и принадлежал Иоганну Эйлофу. В основе представленного «эликсира» находилась ртуть. Если Иоганн Эйлоф успел изготовить при жизни Ивана Грозного свой «волшебный напиток» и потчевал им русского государя, то он явно ускорил кончину тирана.

Итак, облеченный царским доверием «немец» Иоганн Эйлоф нажил в России немалый капитал и, что еще более знаменательно, сумел благополучно выбраться из России с нажитыми здесь средствами после смерти Ивана Грозного. Кардинал А. Болоньетти в донесении Папе из Люблина от 24 августа 1584 г. назвал Иоганна Эйлофа «очень богатым человеком»[701]. Русские источники подтверждают это определение. Мы упоминали выше рейд в 1582 г. датских военных кораблей с целью взятия под контроль русско-европейской морской торговли по Северному пути. Так вот, в числе жертв данного предприятия оказались родственники Иоганна Эйлофа — его зять (имя не известно) и сын Даниэль. Датчане захватили их в плен вместе с принадлежавшим Эйлофам кораблем с товаром, который шел из России в Голландию. Свои потери Эйлофы оценили в огромную по тем временам сумму — 25 тысяч рублей. (Для сравнения: обычная лошадь в России стоила 1–2 рубля.) И хотя ущерб не был возмещен, двумя годами позже, как мы видели, фламандский врач оставался по-прежнему «очень богатым человеком».

Однако напрасно видеть жизнь служилого иноземца в России времен Василия III и его сына Ивана IV в розовом свете. Иоганну Эйлофу хоть и удалось уехать, но он навсегда расстался с родными, удержанными в России. Эйлоф покинул Москву летом 1584 г. По столице тогда уже ходили слухи, что он причастен к якобы насильственной смерти (отравлению) царя. Сына Иоганна Эйлофа Даниэля[702] не тронули, что свидетельствовало о том, что его отец не бежал, а получил разрешение властей на отъезд. Однако Даниэль Эйлоф, по мнению В.И. Корецкого[703], стал заложником молчания отца, безусловно знавшего истину о смерти Ивана IV.

В целом стоит признать, что Иоганну Эйлофу повезло, раз он живым выехал из России. На его же примере можно заметить, что обычное нежелание русских властей выпускать из страны столь осведомленных высокопоставленных иноземцев было оправданным. Иоганн Эйлоф, к примеру, часто делился информацией о придворной жизни с другими иностранцами. Откуда у факто́ра Горсея взялась секретная информация о том, что в последние месяцы жизни у царя опухли гениталии? Законно предположить, что об этой интимной подробности ему мог рассказать только царский доктор. Уже после смерти Ивана IV в июле 1584 г., еще будучи в Москве, Иоганн Эйлоф передавал какие-то сведения послу Речи Посполитой в России Льву Сапеге, а находясь в Инфлянтах (ливонских землях, подчиненных Речи Посполитой), информировал о политической ситуации в России виленского епископа Е. Радзивилла. Т.А. Опарина предполагает, что «двойную игру» придворный лекарь вел и при жизни Ивана Грозного, в частности в 1582 г., во время визита в Россию папского посла иезуита Антонио Поссевино[704], выступившего посредником в переговорах о завершении Ливонской войны. Именно Иоганн Эйлоф мог поведать посланцу Ватикана подробности трагической гибели царевича Ивана, у постели которого он, как придворный доктор, находился до последнего вздоха. Историки, впрочем, должны быть благодарны «разговорчивому» врачу. Благодаря свидетельству Поссевино до нас дошла достаточно правдоподобная версия гибели царевича: бытовая ссора из-за очередной грубости царя по отношению к беременной невестке, Елене (Шереметевой), третьей жене царевича Ивана, закончилась трагической случайностью — ударом отцовского посоха в висок сына. Русские фольклорные источники склонны винить Ивана Грозного в произвольном убийстве наследника из зависти к популярности сына в народе или подозрения в измене (подготовке переворота). А официальные летописи понятно, как и манифесты о гибели российских императоров эпохи дворцовых переворотов XVIII в., утверждают, что царевич умер от болезни без «помощи» отца.

Стоит отметить, что при всей склонности к интриге, когда речь заходила о вере, Эйлоф выступал истинным протестантом, ярым противником Папской курии. Эйлоф сделал все, чтобы отвратить Ивана Грозного от унии с Римской курией. Когда Антонио Поссевино заговорил с царем о необходимости сближения православной и католической церквей, Эйлоф стал резко обличать католицизм. Поссевино назвал Эйлофа «анабаптистом», что в его устах было равносильно самому страшному ругательству. «Некие англичане, целиком погрязшие в ереси, и голландский врач, анабаптист, — писал Поссевино, — наговорили государю много плохого о великом первосвященнике»[705]. В другом месте иезуит заметил: «…Еретики — английские купцы… передали книгу, в которой папу именуют антихристом»[706]. «По мнению итальянского исследователя Чезаре де Микелиса, в антикатолическом произведении Ивана Грозного, созданном после диспута с Антонио Поссевино, прослеживается влияние памфлета швейцарского кальвиниста Дю Розье. Чезаре де Микелис предполагает получение текста во время посольства Истомы Шеврыгина. А.А. Севастьянова видит посредничество в передаче царю данной книги британских коммерсантов, в том числе Джерома Горсея»[707]. В пользу этой версии говорит то, что Горсей кратко, но четко перечислил в своем сочинении аргументы царя против латинства. «Царь резко отклонял и отвергал учение папы, рассматривая его как самое ошибочное из существующих в христианском мире; оно угождает властолюбию папы, выдумано с целью сохранить его единоначалие, никем не дозволенное, сам царь изумлен тем, что отдельные христианские государи признают его верховенство, приоритет церковной власти над светской. Все это, только более пространно, он приказал изложить своим митрополитам, архиепископам и епископам, архимандритам и игуменам, папскому нунцию Антонио Поссевино…»[708]

Однако «антипапизм» Ивана Грозного проистекал отнюдь не из влияния «немцев»-протестантов. Все западные авторы XV–XVI вв. подчеркивали негативное отношение русских к католической церкви как стойкую национально-религиозную традицию. Примечателен здесь рассказ об Иване I из сочинения Джильса Флетчера. Он содержит баснословный сюжет о короновании Ивана I Калиты, но интересен он не этим, а трактовкой дальнейших событий. «Город (Москва) значительно распространен Иваном или Иоанном, сыном Даниила, который первый присвоил себе вместо княжеского титула титул короля; преемники его, однако ж, не именовались так оттого, что титул короля он получил в 1246 г. от папского легата; папою в то время был Иннокентий IV; что весьма не понравилось русским, которые принадлежат к Церкви восточной или греческой…»[709]. (Флетчер явно перепутал московского князя Ивана Даниловича Калиту с галицко-волынским князем Даниилом Романовичем, действительно получившим корону от Иннокентия IV.)

При Иване Грозном большинство служилых иноземцев являлись протестантами. Они охотнее нанимались служить в России, поэтому русский царь симпатизировал им, но не их вере! Все реформаторские течения рассматривались в России как ереси. «Люторы» и «кальвины» позиционировались еще большими духовными заблуждениями, нежели «папизм». Это чутко уловили эмиссары Ватикана, и это породило у Святого престола иллюзию о возможности сближения. Еще в начале Реформации в 1520-х гг. немецкий автор католик Иоганн Фабри в письме-трактате «Религия московитов, [обитающих] у Ледовитого моря» (Moscouitarum iuxta mare glaciale religio) доказывал, что москвитяне, хотя они и варвары, живущие почти звериным обычаем из-за суровости климата и постоянных войн, настоящие «христиане, нравы и весь уклад жизни которых исполнен ничем иным, как истинным благочестием». Чего стоит у Фабри один только пассаж о сравнении отношения к монашеству в России и Германии: «…пусть безумствующая толпа у нас в Германии не думает, что можно так легко издеваться над монахами, словно над какими-то чудовищами, и поносить их; несомненно избран Богом народ, который умножился повсюду по вселенной; по сей день люди, побуждаемые бесчисленными примерами, дивятся [монашеству], словно это что-то новое, хотя в христианстве нет чина древнее; монашество, гораздо более соответствующее Евангелию, чем глупые представления наших людей, [там в Московии] до сих пор почитается; народ, огрубевший в беспрерывных войнах, высоко ценит то, чем мы гнушаемся[710].

Фабри, как и лейб-медик Василия III Николай Булев, считал, что нет особой разницы в религиозных представлениях и обычаях московских православных и католиков, и ошибочно думал, что москвитяне чтят римского понтифика выше константинопольского патриарха. Конечно, пример ревностных в вере северных «дикарей» использовался Иоганном Фабри как полемический прием, чтобы устыдить «цивилизованных» соотечественников, ушедших в «еретическую» протестантскую веру. Однако, как отметил известный отечественный медиевист О.Ф. Кудрявцев, Иоганн Фабри являлся одним из первых католических авторов, создающих в XVI в. на Западе миф о некой «Святой Руси», присоединение которой к Святому Престолу возможно и желательно в целях борьбы с реформацией[711]. «Собратья» Фабри по мысли составляли меньшинство в среде католических мыслитетей, но они были, о чем свидетельствует неоднократный выпуск трактата Иоганна Фабри в XVI в. Первый раз он вышел в Базеле в типографии Иоганна Бебеля в 1526 г., второй раз (без авторского предисловия) в 1541 г. тоже в Базеле в составе сборника о новооткрываемых землях; третий раз - в сокращенном виде в Шпейере в 1582 г. в составе сочинения Яна Лазицкого «О религии, жертвоприношениях, свадебном и похоронном обряде русских, московитов и татар»; четвертый раз - во Франкфурте в 1600 г. в сборнике трудов о Московии, собранных Климентом Марнием и Иоганном Аубрисом, в базельской редакции 1526 г., но без предисловия; пятый раз в 1630 г. в Лейдене в редакции Лозинского[712].

Неслучайно польско-литовская сторона подозревала посла Папы Римского Поссевино в желании «услужить» русским при заключении Ям-Запольского мира 1582 г. в обмен на переговоры о церковной унии. Однако надежды на унию с «благочестивыми москвитянами», высказанные в первой половине XVI в. Иоганном Фабри, Павлом Иовием, Альбертом Кампензе и некоторыми другими католическими интеллектуалами, оказались иллюзиями.

Разрешение «московским» протестантам построить церковь и долгий запрет на это для католиков объяснялся тем, что в протестантизме русское государство и церковь видели менее опасного врага. Возможно, это происходило из интуитивной догадки московских светских и духовных властей XVI в. о чуждости буржуазного протестантизма средневековому «русскому духу». Протестантизм как явление, порожденное модернизацией духовной и интеллектуальной жизни Западной Европы, не мог в России XVI в., стране «классически» традиционной, быть востребованным.

В России западноевропейцев ценили за профессиональные качества. Их вероисповедание играло второстепенную роль. Современник Ивана Грозного пастор Павел Одерборн в своем трактате 1585 г. утверждал: «Грозный был веротерпим. Только евреев он ненавидел: по его мнению, нельзя было верить людям, предавшим Христа»[713]. Конечно, веротерпимость Грозного была весьма относительной. В отличие от русского духовенства, царь не боялся открыто вступать в открытые диспуты о вере ни с иезуитами (в частности, с Поссевино), ни с протестантами. 10 мая 1570 г., во время пребывания в Москве польского посольства Яна Кротовского, состоялся диспут по богословским вопросам с протестантским проповедником Яном Ракитой. Ян происходил из моравских братьев, значился в свите Кротовского, тоже протестанта. После диспута (18 июня) Яну Раките послали сочинение царя с резкой критикой реформаторских воззрений[714]. Судя по тому, что и иностранные, и отечественные источники донесли до нас подробный рассказ об этих событиях, диспут произвел на современников большое впечатление[715].

Правда, для Немецкой слободы спор о вере явился событием весьма печальным. Безусловно с разрешения царя состоялся погром домов немцев и разрушение двух лютеранских кирх.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: