От первых времён до окончательного изгнания в 1З94 году 5 страница

Ясно, что это было совершенною противоположностью тому, что произошло с нашими правительственными железными дорогами, когда депутаты участвовавшие в предприятии, скупили за бесценок из первых рук упавшие бумаги, которые вдруг поднялись в цене, как только Франция выдала обеспечение. То же было и с тунисскими облигациями. Упав в цене до последней степени, благодаря нападкам на них еврея Леви-Кремье в Republique Francaise, они были захвачены шайкой Гамбетты и сделались первостепенной ценностью с тех пор, как Франция, чтобы набить карманы некоторых членов республиканского союза, берет на себя долги тунисского бея, до которых ей столько же дела, сколько до долгов китайского императора.

Один еврей, золотых дел мастер увидел, что предприятие выгодно, и сказал Вольтеру: «Вы в милости при дворе, купим пополам Слауерские билеты по низкой цене, и пусть нам за них заплатят al pari».

Что же произошло затем? Трудно узнать с достоверностью. В дело замешался другой еврей, Ефраим Вейтель, желая получить свою долю барыша. В обмен за свою подпись Вольтер потребовал от Гирша залог из бриллиантов стоимостью в 18 тыс. ливров. Он велел протестовать свой вексель и хотел купить бриллианты чуть не даром; кроме того он потребовал, чтобы Гирш принес ему перстень и зеркало осыпанные бриллиантами, и, недовольствуясь еще этим залогом, грубо сорвал кольцо, которое было надето на пальце несчастного еврея.

Последовавший за тем процесс наделал ужасного шума. Вольтер, который охотно доносил и всегда умел быть в ладах с властями, просил Бисмарка, одного из предков страшного канцлера, велеть арестовать Гирша, которого продержали некоторое время и потом выпустили.

Фридрих II выказал заслуженное презрение человеку, которому республиканская Франция воздвигает теперь памятники. «Вы меня спрашиваете, пишет он по этому поводу маркграфине Байрейтской, в чем состоит дело Вольтера с евреем? Это дело мошенника, который хочет надуть другого мошенника. Вскоре мы узнаем из приговора, который из них наибольший бездельник».

Изгнанный из Потсдама Вольтер униженно смиряется перед презрением. «Государь, пишет он, умоляю Ваше Величество заменить состраданием ту доброту, которая меня пленила и побудила провести у ваших ног остаток моих дней.

Прошу прощения у Вашего Величества, у Вашей доброты, у Вашей философии».

«У Вас вышло с евреем самое грязное дело», ответил Фридрих и велел ему покинуть свои владения.

Эти денежные неприятности объясняют враждебность, которую Вольтер всегда выказывал евреям; его насмешки над их правилами гигиены, клички обрезанцев и вшивых, которые постоянно выходят из-под его пера.

Удивительнее всего, даже если знать невежество Вольтера, который всегда ошибается, когда не лжет. — это понятие составленное им, о количественной силе евреев.

«Мы думаем», пишет он в статье «Один христианин против шести евреев», «что вас теперь не более 400,000, да и того нет. Сосчитаем: 500 у нас около Меца, человек 30 в Бордо, 200 в Эльзасе. 12000 в Голландии и Фландрии; 4000 скрывающихся в Испании и Португалии, 15000 в Италии, 2000 открыто живущих в Лондоне, 20000 в Германии, Венгрии, Голштейне, Cкандинавии, 25000 в Польше и соседних странах, 15000 в Турции, 15000 в Персии. Вот все, что мне известно о численности вашего населения; оно достигает только 108,730 евреев. Я согласен набавить еще 100,000 — больше я не могу ничего сделать, чтобы служить вам. Вы смеетесь с вашими четырьмя миллионами».

Сравните эту цифру, приведенную человеком правда очень поверхностным, но принимавшим деятельное участие в движении своего времени, с цифрою 8 млн. евреев, открыто признаваемою теперь. Вы поймете почему израиль оградился вдруг глубоким молчанием, чтобы посвятить себя подземной работе против общества. Эта сосредоточенность израиля, если можно так выразиться, позволила Европе в течение всего XVIII века прожить в сравнительном спокойствии, возделывать искусства в мире, прерываемом лишь небольшими войнами, которые не были ни племенными, ни религиозными столкновениями, а потому не отличались губительностью. Перед битвой противники отдавали друг другу честь шпагой, после битвы пожимали друг другу руки и отправлялись вместе в театр.

Впрочем в конце XVIII в. нескольким евреям удалось устроиться в Париже, хотя и при очень ненадежных условиях.

Помимо бродячих евреев, которые пробирались тайком и умели обходить закон, в столице терпели несколько еврейских семейств немецкого толка, пришедших из Лотарингии и Эльзаса; у них был свой представитель, старшина, некто Гольдсмит, потомки которого кажется владеют пышным отелем, в улице Монсо и даже носят титул, заслуженный уже наверно не в Крестовых походах. Они подчинялись полицейскому чиновнику, по имени Брюжер, и должны были являться к нему каждый месяц для возобновления вида на жительство; он имел право отказать в выдаче вида и требовать немедленного удаления из Парижа. Как видите, это было совершенно то же отношение, как к женщинам известной категории.

Кроме этих семейств существовала в Париже маленькая колония португальских евреев, которые, будучи большею частью родом из Бордо, способствовали поддержанию привилегированного положения, заслуженного евреями этого города известною выдержкою, действительными достоинствами и относительным уважением, столь редким у евреев, к религии тех людей, которые им оказали гостеприимство.

Синдиком этих португальцев был человек, которому наука отвела особое место, Яков Родриго Перейра, изобретатель метода для обучения глухонемых. Людовик XV, пораженный опытами при которых присутствовал, пожаловал в 1750 г. пенсию Родриге Перейре; в 1753 г. академия присудила ему премию за записку по вопросу: «Какие средства могут заменить ветер на больших кораблях»; наконец в 1765 г. он был назначен переводчиком восточных языков при короле.

И так уважение, которым пользовался синдик, усиливало благосклонность ко всем португальским евреям.

Однако правительство, которое знало, или вернее думало, что знает евреев, держало их в границах, чтобы под прикрытием отдельных личностей пользовавшихся уважением, не произошло всеобщее нашествие.

Письмо Ленуара к Перейре, обнародованное общиною, ибо оно все-таки служило гарантиею известных прав в зависимости от известного поведения, свидетельствует о заботливости, с оттенком беспокойства, с какою старая Франция следила за израилем.

«Все евреи, прибывающие в Париж, пишет Ленуар, могут в нем жить лишь по паспортам, выдаваемым на короткий срок; ибо они подчиняются совсем особой полиции. Одни только испанские и португальские евреи, известные под именем новых христиан или португальских купцов, были до сих пор избавлены от этого правила; но я думаю, что если бы они сами не были подчинены известному уставу, то из их привилегий проистекли бы некоторые неудобства, а именно, разные иностранные евреи ложно принимали бы звание португальских купцов и проникали бы в Париж, чтобы нарушать порядок, и это было бы для них тем легче, что за ними следили бы менее зорко, чем следует.

Чтобы предупредить эти злоупотребления, король постановил, чтобы все испанские и португальские евреи, откуда бы они ни приехали, если захотят жить в Париже, представляли удостоверения синдика и шести других почетных, утвержденных законом лиц своей общины, которые подтвердят их приметы и засвидетельствуют их личность.

Представляя для записи свои удостоверения и другие документы, свидетельствующие об их подлинности, они должны объявить о причинах своего пребывания в Париже, о своем местожительстве и за три дня известить о дне отъезда.

Все эти объяснения должны вноситься в список, который будет предъявляться при всяком требовании.

Говоря о португальских евреях в Париже, надо отвести особое место знаменитому Пейксотто. В жизни этого миллионера мы встретим много знакомых имен: имя Дакоста, убийцы наших священников, имя Катулла Мендеса.

Сам Пейксотто — настоящий современный еврей; это тип, который мы встречаем на каждом шагу: грубые пороки, глупое тщеславие, нахальство, постоянная потребность быть на виду, заставлять говорить о себе.

В 1775 г. весь Париж занимался его разводом с женою. У него не было особых причин жаловаться на свою подругу жизни, ибо он ей ставит в укор лишь то, что она всегда в дурном расположении духа, становится стара, сварлива, мелочна и любит противоречить.

Как оказывается, этого более чем достаточно по закону Моисея, чтобы признать развод, который еврею Накэ таки удалось силою навязать Франции, столь долгое время обязанной своим нравственным величием уважению к нерасторжимости брака.

Раввин Гиллель, на которого Пейксотто ссылается, говорит правда, что муж не может отвергнуть жену без причины, но что малейшего повода бывает достаточно. По его мнению довольно уважительною причиною может считаться то обстоятельство, что жена переварит обед своего мужа: etiam ob cibum ejus nimis ardore coctum.

C развязностью, свойственною подобным людям, Пейксотто приводит в пример какого-то князя, состоявшего в родстве с королевским домом, чтобы доказать, что нельзя жениться за границей без разрешения короля, и напоминает о расторжении брака герцога Гиза с девицею Берг. На это адвокаты отвечали, чего бы себе теперь, может быть, не позволили, что банкир «не француз и даже не натурализованный, а еврей», не одно и то же, что герцог Гиз.

Отвращение Пейксотто к супружеским узам объяснялось причинами, которых от нас не скрывали современные хроникеры. Гнусные наклонности банкира были известны всему Парижу.

У нас есть другое свидетельство о нравах Пейксотто в «Оленьем Парке» или «Происхождении ужасного дефицита», но просто затрудняешься говорить о приключении с Деврие и о картинке, сопровождающей текст.

Я предоставляю это евреям — издателям из улицы Полумесяца, которые припишут эту историю какому-нибудь честному христианину и заслужат еще раз уважение еврейского масонства. Шум, поднятый Пейксотто, не так-то скоро стих. Не знаю, вследствие каких обстоятельств он отправился в Испанию и был окрещен 18 авг. 1781 г. Дон-Жуаном Дини де ля Гуерра, епископом Сигуэнцы.

Надо сознаться, что самые знаменитые нынешние чудаки, — Гирш, выставляющий свой герб на конюшнях Борегара, Ефруси, смело расположившийся в славном жилище де Люинов, Ротшильд, говорящий герцогу Омальскому: «я разделяю страсть наших предков к охоте», — не могут сравниться с ним в комизме.

Другим выдающимся лицом, среди французского еврейства XVIII века, был Лифманн Кальмер. «Ежегодник Израильских Архивов» сообщает нам, что он родился в 1711 г. в Ганновере, поселился в Гааге и женился на Рахили Моисей Исаак. Вскоре он покинул Голландию и переселился во Францию, где ему удалось каким-то образом выхлопотать права гражданства для себя и детей. Кальмер не остановился на пол пути, и действительно он был первым еврейским бароном во Франции.

Один ничтожный человек, Пьер Бри, владелец Бернапре, купил у кредиторов герцога Шольн за 1,500,000 ливров баронию Пикиньи и Амьенское видамское достоинство. Вскоре оказалось, что это приобретение было сделано от имени Лифмана Кальмера, богатого гражданина города Гааги, получившего права гражданства во Франции и ставшего таким образом владельцем баронии Пикиньи и носителем Амьенского видамского достоинства.

Начиная с этого времени Кальмер проводил свою жизнь в тяжбах. Вместо того, чтобы быть миролюбивым и скромным, он изъявлял притязания на пользование во всей строгости своими феодальными правами; он довел свое нахальство до того, что сам хотел раздавать церковные доходы коллегиальной церкви св. Мартина в Пикиньи. В то время еще не привыкли видеть, чтобы евреи, как впоследствии делал Кремье, назначали епископов, и епископ Амьенский с редкою энергиею восстал против этого неслыханного притязания.

Несмотря на весь шум, наделанный Пейксотто и Кальмером, положение евреев в Париже было еще очень шатко. Об этом красноречивее всего говорит одна подробность: они даже не знали, где им хоронить своих покойников, и погребали их в ла Вилетт, в саду извозчичьего трактира под вывескою «Золотого солнца», они платили владельцу Матару 50 фр. за тело знатной особы.

Матар безжалостно эксплуатировал этих парий, оскорблял их самые священные верования, велел сдирать шкуры с быков и лошадей на земле, предназначенной для погребения, смешивал мясо и кости этих животных с останками людей, мешал евреям во время похоронных церемоний и грозил им, что не будет принимать их покойников.

Неправда ли, как поразителен контраст между вчерашним и сегодняшним днем? Посмотрите на этих несчастных, которые потихоньку отправляются в отдаленное предместье Парижа, ибо у них нет места, где бы они могли плакать и читать молитву: «о, предвечный Боже, скала миров, сущий во веки, милосердный, прощающий обиды и заглаживающий беззакония, молю Тебя о душе того, который умер». Прежде чем пройдет сто лет, они будут владыками блестящего Парижа, по которому теперь скользят как тени; у них будут дворцы, резвые кони, ложи в опере, власть — все у них будет. В этом самом закоулке Вилетт будут возвышаться заводы Гольфена, где три тысячи христианских рабочих, согбенных под бременем беспрерывного труда, задыхающихся в 50 градусной атмосфере, ведомые из-под палки подобно строителям пирамид, будут впадать в чахотку и харкать кровью начиная с 40 лет, для того, чтобы у этого человека прибавилось немного золота.

Мне захотелось увидеть это кладбище, существующее поныне, и я нашел под № 44 во Фландрской улице «Золотое солнце» почти таким, каким оно было в прежнее время, хотя трактир не существует, но дом сохранил свое название.

В первую минуту кажется, что вы попали в трактир XVIII века. По огромному двору, напоминающему двор фермы, расхаживают куры, индюки, утки, которые полощутся в луже, коза дополняет эту сельскую картину.

Дом примыкает к главным магазинам и тут же построены обширные сараи для складыванья излишка товаров.

В околотке не знают, что тут есть кладбище. Впрочем евреи приходят сюда иногда, — кто знает? может быть для того, чтобы сосредоточиваться, как Абдоломан, который, из садовника сделавшись царем, уходил в отдаленный угол своего дворца и смотрел на свою скромную одежду, напоминавшую ему о его первоначальном состоянии.

Трудно отыскать более удобное места для размышлений. Почерневшие от селитры стены разваливаются; сухая тощая трава растет на бесплодном пространстве, осеняемом несколькими чахоточными деревьями. Сырость разъела могильные камни, покрытые еврейскими надписями, большая часть которых стала неразборчива. Это место служит теперь для свалки всякого хлама; в углах складывают черепки от бутылок и негодное железо. Под зеленым мхом виднеется несколько надписей, свидетельствующих, что кладбище служило для погребения еще во времена республики и первых годов империи.

Тут встречаются имена Сильвейра, Лопец, Дакоста, Соломона Перпильян — одного из основателей бесплатной школы рисования. Всего на кладбище 28 могил.

Тело Иакова Перейра, погребенное там, было вырыто заботами его семьи в 1878 г.

Жалость берет, как подумаешь о прежних похоронах украдкой. Я знаю, что сами евреи стали безжалостны к нашим умершим, как только захватили власть, и расскажу дальше горестную историю 70 летнего старца, которого еврейское франмасонство выбросило на снег, не дав ему уснуть вечным сном в убежище, где он мечтал спокойно молиться.

Поневоле растрогаешься и заинтересуешься усилиями евреев отвоевать себе могилу на французской земле, которая должна была в последствии принадлежать им.

Немецкие и португальские евреи, в лице их представителей Гольдсмита и Иакова Перейры, просили разрешения прибрести место для общего отправления похоронных служб; это подало повод, в течение всего 1778 г., к длинной переписке между Ленуаром и Перейрой.

Дело шло о приобретении места между ла Вилетт, Пантеном и Бельвилем. Они хотели купить пол десятины, пространство могущее вместить до 200 могил, или 3/4 десят. или даже целую, c тем, чтобы окружить стеною две трети или половину всего пространства. По вычислению в Париже умирало 12-15 евреев в год, что свидетельствовало о населении в 400 человек приблизительно.

Ленуар отвечал, что земля может быть куплена только евреем, получившим права гражданства. Один только еврей Кальмер находился в подобных условиях, а других лишь терпели. Между тем Матар притеснял бедняков, требовал огромное вознаграждение в 40,000 ливров, и то лишь с правом пользования его землею в течение шести лет.

На проекте учреждения кладбища для парижских евреев, редактированном Перейрой по приказу Ленуара, написано на полях: «читано в собрании 27 окт. 1778 г., состоявшем из Серфбера, Лифмана, Кальмера и его трех сыновей, Гольдсмита, Израиля Соломона, Сильвейра и Перейра».

Вот вступление к этому проекту: «М.м. Г. г. Дети израиля, которых провидение привело во Францию и поддерживает, не знают, как благодарить небо за счастье, которое они вкушают при правительстве, отличающемся порядком, правосудием и гуманностью.

Что касается до этой последней добродетели, в которой евреи наиболее нуждаются всюду и для которой они со времени рассеяния, так сказать, служат пробным камнем у всех народов, — то они особенно видят его плоды в Париже, благодаря милостям г. Ленуара, управляющего полицией, каковые милости наиболее способны возбудить их благодарность».

В 1780 г. Иаков Перейра, по-видимому условился насчет окончательной покупки земли для кладбища евреев португальского толка, но Сильвейра, синдик португальских евреев и агент Байонской общины потребовал, чтобы немецкие евреи обязались прибрести отдельное кладбище.

Эти последние снова обратились к Матару, но он им отказал наотрез, не позволил хоронить никого из их толка и даже хотел вырыть уже похороненных покойников, чему воспротивился Ленуар.

Только пять лет спустя после португальцев, немецким евреям удалось прибрести кладбище. Серфбер, пользовавшийся большим уважением среди израильской партии, выдал необходимую сумму и по этому поводу обратился с новой просьбой к Ленуару, с приложением жалованной грамоты Людовика XVI, от 15 апр. 1775 г., в силу которой ему разрешалось приобретать и владеть недвижимостью в королевстве.[73]

Наконец все препятствия были устранены и 31 мая 1785 г. Ленуар разрешил Серфберу отдать в распоряжение евреев участок земли, купленный им в Монруже. Этот участок служил еще в 1804 г. и был заменен местом на кладбище Pere Lacеaise, уступленным городом, но так как и это вскоре оказалось недостаточно, то город дал землю на Монмартре. Когда христиане начнут стеснять евреев, которые будут становиться все многочисленнее, тогда их кости будут выбрасывать на ветер или сжигать, как того хотят Накэ и Соломон.

Монружское кладбище было открыто не только для парижских евреев, но и для тех, которые рыскали вокруг двора в Версали, выжидая случая, дать деньги в рост какому-нибудь дворянину, находящемуся в стесненных обстоятельствах.

Благодаря им Людовик XVI очутился однажды лицом к лицу с евреем, которого его предки изгоняли, и который выдвинул перед ним вечный семитический вопрос.

Рассказ, переданный «Израильскими Архивами», поразителен. [74]

Однажды в 1787 г. Людовик XVI отправлялся на охоту, окруженный тою пышностью, которая всегда сопровождала счастливого, улыбающегося, веселого повелителя самого прекрасного королевства в мире.

Вдруг в окрестностях Версаля, который до сих пор возбуждает в уме представление о благородстве и грустном величии, подобно солнцу, заходящему в пурпуре, среди долины Роканкур, король увидел четырех старцев со странными лицами, несших гроб, покрытый грубым холстом. За ними следовала кучка людей восточного типа с длинными носами и приниженным видом. По приказу короля капитан телохранителей осведомился, кто они, и донес, что это евреи, которые являются в Версаль ради денежных дел и что они переносят тело одного из своих единоверцев на Монружское кладбище.

Благородная жалость охватила сердце короля слабого, неспособного на какой-либо мужественный поступок, но за то полного доброты. Воспоминание о несчастных, встреченных им в дороге, преследовало его даже в великолепном дворце, где он еще царил во всем блеске своего всемогущества. Он призвал Мальзерба и стал убеждать его разделить его великодушные намерения. В 1788 г. была образована комиссия для изыскания средств улучшить судьбу евреев. Комиссия эта под председательством Мальзерба, привлекла к себе нескольких евреев, уважаемых в их среде: Фуртадо, Градиса, Серфбера и других.

Увы! добряк заботившийся о несчастиях других, сам уже был предназначен на эшафот. В день коронования он, согласно церемониалу, лег на несколько мгновений, завернувшись в черный бархатный покров, который несли на гробе Карла Великого в Ахене, а впоследствии оказалось, что он еще несчастнее того бедняка, нищенский гроб которого возбудил его сострадание, ибо должен был быть лишен даже гроба. Первого из христианнейших королей, принявшего участие в евреях, постигла горькая участь: его обезображенный труп, даже не прикрытый обрывком сукна, должен был быть сброшен с окровавленного помоста в яму с негашеной известью в улице Анжу.

Под 21 января я тщетно искал иногда в еврейских газетах — «Lanterne» Мейера, «Nation» Дрейфуса, хоть слово похвалы или сострадания к этому гуманному человеку, который первый во Франции постарался улучшить положение израиля; я находил только самые грубые ругательства против Капета, который позволял себе думать, что с евреями можно обращаться иначе, чем с собаками.[75]

В это время еврей, которого никуда не допускали, в действительности был повсюду; началось это со времен регентства. Нельзя с уверенностью настаивать на израильском происхождении Ла, хотя это имя Law, (Lawis, Lewy) и носит еврейский характер. Во всяком случае, система его была чисто еврейским измышлением. По истине Ла основал во Франции на развалинах, которые ни для кого не были поучительны, финансовую эксплуатацию человеческой глупости, долженствовавшую принять такие громадные размеры. Он был смелым апостолом нового Символа веры, кредита, веры в воображаемые ценности, которая должна была стать религией общества более наивного и легковерного, чем древнее, при чем теперь взывают не к идеям высшего порядка, а к вожделениям и страсти к наживе.

Успех шотландца во Франции — важное событие, свидетельствующее, что на смену искреннему и благоразумному христианину былых времен выступает тип, совершенно незнакомый прежним векам — кутила, бездельник, обманщик, акционер...

Иностранный еврей лучше сознает это положение, чем французский; он берет смелостью, и настоящий еврей, скромно входящий в кабинет Ленуара, часто встречается с нахальной личностью, которую начальник полиции провожает с раболепными поклонами.

— Карету графа С.-Жермен! кричат лакеи в прихожей.

А иногда может быть, еврей говорит потихоньку своему блестящему единоверцу, наклоняясь к нему как бы затем, чтобы просить его покровительства, «поздравляю вас, брат мой Вольф, невозможно быть аристократичнее».

То, чего еврей не мог сделать в средние века через храмовников, он сделал при помощи масонства, в котором он слил все частные тайные общества так долго скрывавшиеся в тени.

После бесчисленных томов, выпущенных по этому вопросу, мне кажется излишним повторять то, что все историки, а особенно Луи Блан [76] писали о роли масонства в революции. Неоспоримо также, что руководство всеми ложами перешло в руки евреев. Португальский еврей Пасхалес основал в 1754 г. общество посвященных, когенов, идеи которого были опошлены С.-Мартеном. В 1776 г. еврей Вейсгаупт создал секту «иллюминатов», главной целью которой было уничтожение католицизма.

Загадочный граф С.-Жермен ездил из города в город, передавая таинственный лозунг, скрепляя узы, соединявшие ложи, всюду подкупая продажных людей, смущая умы фокусничеством или вздором, который он говорил с невозмутимым спокойствием.

Не следует однако придавать этим приготовлениям к революции, которые еще требуют изучения, странные и фантастические размеры, придаваемые им романистами и драматургами. Если крушение было огромно, то средства, употребленные для разрушения старой Франции, были в сущности довольно просты.

Масоны избавились от единственного врага, которого им собственно следовало бояться в этом легкомысленном и не внимательном обществе, от иезуита. В высшей степени проницательный, прозорливый иезуит олицетворяет собою французский дух в его лучших проявлениях: здравом смысле, любви к просвещению, уравновешенном уме, благодаря которым наш XVII в. так важен в истории. Будучи очень хорошо осведомлен, хотя не так, как еврей, иезуит кроме того обладал даром узнавать чутьем космополита, авантюриста, угадывать его инстинктом, как о. Оливен в «Жаке» Додэ тотчас догадался о сомнительном аристократизме Иды Баранси; он тотчас усматривает черную точку у подобных существ, не по какому-либо пробелу в манерах, которые иногда бывают безукоризненны, а по некоторому недостатку умственного образования. Кроме того система воспитания иезуитов, их упражнения в логике делали их способными рассуждать и не поддаваться словам.[77]

Как ни взгляни, этот противник посвященный во все мирские дела, не испытывающий при этом ни каких земных страстей, был стеснителен, и масоны выказали величайшую ловкость, сумев удалить его с арены, на которой должны были действовать.

Иезуиты ясно видели какая опасность грозила Франции, потому что еще в 1774 г. о. Борегар объявил с кафедры собора Богоматери, что в этом же храме, где он возвещает слово Божие, будут покланяться проститутке, но они кажется не подозревали, что карты были в руках евреев. Силу еврея составляло тогда его кажущееся бессилие; как его теперешняя слабость есть сила, с цинизмом выставляемая на показ, сила громадная, конечно, но не опирающаяся ни на что, в том смысле, что достаточно бы было нескольких движений телеграфа, чтобы конфисковать во всей Европе эти неправильно нажитые богатства. Успех людей вроде графа С.-Жермен и Калиостро вовсе не покажется удивительным, если судить об этих фактах по тому, что происходит на наших глазах. Чтобы понять это, нет необходимости предаваться важным историческим размышлениям, достаточно сравнить прошлое с настоящим.

Очарование, производимое иностранцем, всегда одинаково. Есть тысячи природных французов, очень почтенных, очень порядочных, которые никогда не вступят в высший круг, а между тем двери этого круга настежь открыты для еврейских спекулянтов, торговцев неграми и проходимцев всех стран. Если француз придет к одному из наших известных ювелиров и попросит его продать ему в кредит обручальное кольцо, купец его вытолкает в шею, а на другой же день выдаст на 300 тыс. франков бриллиантов — Бог весть какому графу или маркизу.

Достоверно только, что французское общество, требовавшее формальностей от такого достойного человека, как Иаков Перейра, приняло с распростертыми объятиями сына Эльзасского еврея, по имени Вольфа, который выдавал себя за графа С.-Жермен. Он играл роль во всех дипломатических интригах своего времени, был посвящен во все государственные тайны, и ни один из салонных скептиков не возражал ему, когда этот природный вечный жид утверждал, что будучи одарен вечной юностью, он был современником Христа и оказал ему услугу перед Понтием Пилатом. Никто не заподозрил его в том, что он делал фальшивые бриллианты. Что же тут удивительного? Разве на наших глазах Жюль Ферри, этот благородный ум, свободный от всяких низких предрассудков, не был убежден, что г-жа Сельгава, при помощи волшебного перстня, откроет ему достаточно драгоценностей в С.-Дени, чтобы пополнить дефицит, произведенный в бюджете Франции хищениями и кражами во время республики?

Влияние Калиостро было еще больше. Этот доводил свою генеалогию до Карла Мартелла, и Фридрих Бюлау в своих «Загадочных личностях», и «Таинственных рассказах» показывает нам, что должно думать об этой басне.

Истина, конечно, менее блестяща и романтична, но легко усмотреть, какие точки опоры она дала воображению Бальзамо. Обстоятельство, позволившее ему выдавать себя за одного из потомков Карла Мартелла, состояло в том, что один из его предков материнской стороны назывался Матвеем Мартелло. Впрочем у него были причины гораздо более настаивать на материнской генеалогии, чем на отцовской, потому что в последней по всей вероятности встречалось не мало евреев. У этого Матвея Мартелло было две дочери. Младшая из них, Винченца, вышла за муж за некоего Иосифа Калиостро родом из Нуавы и была крестной матерью нашего авантюриста. Она ему дала при крещении имя своего мужа, впоследствии Иосиф Бальзамо принял фамилию мужа своей крестной матери и прибавил к ней графский титул, чтобы придать ей больше важности. Кроме того эта перемена фамилии помогала сбивать с толку тех любопытных, которые хотели узнать его истинное происхождение.

Петр Бальзамо, отец авантюриста, потерпел в Италии некоторые неудачи, во всяком случае менее серьезные чем те, которые постигли дядю Гамбеты (тот, к несчастью, был повешен); он отделался злостным банкротством, как отец Шальмель-Лакура.

Еще за долго до появления Калиостро, после вступления на престол Людовика XVI, Мария-Антуанетта, которую израиль преследовал с особою ненавистью, — мы скажем дальше почему, — уже подверглась нападкам, как королева и женщина. Первый из памфлетов против несчастной королевы, которых потом развелось до бесконечности, был пущен евреем. Вот что говорит по этому поводу де-Ломени, у которого были в руках все бумаги Бомарше, и которому труд «Бомарше и его время» открыл двери академии.

«Так как нельзя было официально воспользоваться усердием Бомарше вследствие его дурной репутации, то правительство Людовика XVI послало его, опять таки в качестве тайного агента, в Лондон в 1774 г. Дело шло о том, чтобы помешать распространению пасквиля, который считали опасным. Заглавие его было таково: «Совет испанской ветви насчетеёправ на французский престол за недостатком наследников». Под видом политического рассуждения памфлет этот был специально направлен против королевы Марии Антуанетты; автор его был неизвестен; знали только, что обнародование его было поручено одному итальянскому еврею Гильомо Ангелуччи, который в Англии носил имя Вильяма Аткинсона, употреблял массу предосторожностей, чтобы сохранить свое инкогнито, и располагал достаточным количеством денег, чтобы напечатать одновременно два довольно большие издания своего пасквиля, одно в Лондоне, другое в Париже».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: