и литературоведческих интерпретаций. 8 страница

Трагически безнадежный взгляд режиссера на мир совершенно не вязались с конъюнктурой времени. Впрочем, Георгию Товстоногову, рожденному в эпоху сталинизма, пережившему подъем "оттепели" и равнодушие застоя, многое было виднее. Сценическое решение "На дне" Георгием Товстоноговым трудно назвать сразу трагикомическим, настолько мрачным и беспросветным оно представляется, тут что-то действительно близкое драме или даже трагедии. Однако ряд сцен в спектакле БДТ имеют отчетливо фарсовое решение. (Вроде описанного выше мизансценического решения монологов Сатина или откровенно бурлескных сцен, например, когда Барон пытался "оседлать" Настю.) В соединении с основной мыслью спектакля - об абсурдности и бессмысленности окружающей жизни, в которой кто-то еще что-то пытается делать и придумывать и во что-то верить и страдать - эти сцены приобретали отчетливое трагифарсовое звучание.

ГЛАВА 5. "ДАЧНИКИ"

"Дачники" в критике 1900-х гг.

Премьера в Драматическом театре В.Комиссаржевской (1904)

В критике начала века "Дачники" не породили тех противоречий и разночтений, что были характерны для "Мещан" и "На дне". Рецензенты могли по-разному оценивать и интерпретировать роль тех или иных героев в пьесе, но до такой поляризации взглядов, как в случае с Лукой и Сатиным, дело не доходило. Очевидно, не вполне удачная постановка "Мещан" и парадоксальный успех "На дне", произвели свое впечатление на автора и поставили перед ним проблему интерпретации собственных произведений. Столкнувшись с фактом неадекватного, с его точки зрения, восприятия своих пьес, Максим Горький начинает работать над своим художественным методом в сторону большей жесткости, выразительности формы. После знакомства с пьесой практически ни у кого не оставалось сомнений относительно намерений автора, его идеологии, симпатий и антипатий. Эта ясность даже подтолкнула Станиславского назвать новое произведение Горького "детским писательством". [1]

Любопытно и другое. Преемственность горьковской драматургии по отношению к чеховской и в то же время их полемическая заинтересованность друг в друге резко с предельной ясностью обнажились для современников именно в "Дачниках". Причем свою роль здесь сыграло почти одновременное появление на театральных подмостках и "Вишневого сада", в котором отчетливо слышалась полемика с сатинским Человеком. Как писал критик Боцяновский, уже при появлении на сцене "Вишневого сада" "резко бросились в глаза штрихи чисто горьковского характера". [2] Это, во-первых, слова Раневской: "Как вы все серо живете, как много говорите ненужного", и в еще большей степени "обличительная речь Трофимова против интеллигенции". В ответ на предложение Раневской возобновить спор "о гордом человеке" студент Петя Трофимов философски замечает: "В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать". Слова эти звучат полемически по отношению к сатинским "Чело-век! Это - великолепно! Это звучит... гордо!" Далее студент Трофимов произносит слова, которые вполне можно считать идейной квинтэссенцией "Дачников": "Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не приспособлено. (...) Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота... И, очевидно, все хорошие разговоры у нас только для того, чтобы отвести глаза себе и другим..." Горький как будто всю свою драму строит на этом высказывании. Но, в отличие от Чехова, чей герой предлагает, наконец: "Я боюсь и не люблю серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим!" - Горький в "Дачниках" заставляет говорить своих героев постоянно, до нервного срыва, до взаимного омерзения и ненависти, но так, чтобы, наконец, для всех обнажилась не только суть их мировоззрения, но и невозможность дальнейшего совместного бытия.

Критики практически сразу подметили связь "Дачников" с "Чайкой" и "Вишневым садом" в приемах композиции, в сходстве некоторых персонажей. В Шалимове угадывались черты образа Тригорина из "Чайки". Тригорин у Чехова тоже не понимает, зачем и для кого он пишет, и даже не вспоминает у Чехова о гражданском долге российского писателя, но зато любит часами удить рыбу - тем у Горького занимается и Шалимов. "Вишневый сад" постоянно вспоминается и в обстановке, и в отдельных персонажах "Дачников", особенно молодежи. Точка пересечения двух пьес - изображаемая среда. Это одна и та же среда: хотя Чехов "отпевал дворянскую культуру", а Горький - "отнюдь не дворянскую, а иную", - сущность персонажей у обоих писателей остается одной и той же - все они "дачники". Горький как бы воплотил мечту Лопахина - появились дачи и буржуазные дачники, но ничего существенного не произошло, так как новые дачники не стали, как надеялся чеховский герой, работать на своей десятине. "Дети кухарок и бедных людей" выбились из нищеты, заняли положение в обществе. Возможно, они дети тех самых людей, что у Чехова были слугами Яшей и Дуняшей, стремившихся во всем походить на своих господ. Яша у Чехова изъясняется по-французски, Дуняша позволяет Лопахину упрекнуть себя: "Очень уж ты нежная, Дуняша. И одеваешься, как барышня, и прическа тоже". Впрочем, и бывший "мужичок" Лопахин силится освоить господскую культуру - читает книги из усадебной библиотеки (хотя и засыпает над ними). Теперь "дети кухарок и прачек" выучились на адвокатов и инженеров, стали литераторами и врачами и заразились господской философией, их привычкой к жалобам на "жизнь вообще". Возможно, Басов - в прошлом тот самый "вечный студент" и недотепа Петя Трофимов. Страницы "Вишневого сада" он покидал со словами: "Здравствуй, новая жизнь!.." Прошло несколько лет, и теперь этот недотепа и "вечный студент", в общем милый человек, превратился в пошляка адвоката Басова, не брезгующего браться защищать нечистых на руку людей. Он приехал и снял дачу у того самого Лопахина, чью идею разбить вишневый сад на участки когда-то критиковал. И "новая жизнь", которую студент Трофимов приветствовал как чистую, светлую мечту в пьесе Чехова, у Горького предстает как бесславное настоящее адвоката Басова.

Все это было отмечено в многочисленных отзывах и статьях о "Вишневом саде" в начале века, вызвав диаметрально противоположные оценки и мнения. Боцяновский находил близость Горького и Чехова как драматургов столь значительной, что называл ее "духовным родством", но, в отличие от распространенного мнения, первопричину этого "родства" видел в Горьком. Чехов и Горький, пишет он, одновременно и вместе, живя в Ялте, работали: один над "Вишневым садом", второй над "Дачниками", "взаимно влияя друг на друга и развивая каждый в пределах своих сил и наблюдений почти одну и ту же тему". [3] Ф.Батюшков, находивший между драмами Горького и Чехова много общего, в то же время связь эту характеризовал словом "внешняя". [4] Краснов, называвший "Дачников" "родной сестрой, если не дочерью драм Чехова", одновременно отмечал, что в горьковской пьесе "содержание, настроения, идеи как будто другие". [5] Наконец, критик, усматривавший "явное влияние Чехова, особенно "Вишневого сада", восклицал: "Но как непохоже на Чехова..." [6]

Обычно это "не похоже" пытались объяснить свойствами талантов и разностью темпераментов двух писателей. А.Кугель, например, "влияние" Чехова на Горького считал "странным", потому что видел в них носителей совершенно разных талантов: "нежного, как женщина", у Чехова и "грубого, мощного, неуклюжего" - у Горького. [7]

Многие критики сошлись на том, что Горький не просто полемизирует, спорит с Горьким, но жестоко высмеивает его, пародирует, окарикатуривает самые возвышенные идеи и темы.

Ярко выраженная субъективность "Дачников", прозрачность авторской позиции, сыграли решающую роль в театральной судьбе этой пьесы в первые годы ее существования. Артисты Московского Художественного театра пьесу не приняли. Кроме того, здесь только что полюбили чеховский "Вишневый сад", [8] пародические нотки на который "художественники" уловили в горьковских "Дачниках". От Горького в МХТ вновь ожидали чего-нибудь приподнято-печального, романтически возвышенного и трагичного. Вместо этого появляются "Дачники", наполненные "хромыми", "горбатыми" и "рябыми" персонажами. Немирович-Данченко в рецензии, написанной специально Горькому, недоумевал, на кого так "обозлился" автор, что в его новом произведении "не может быть и речи об "уважай человека". [9] В ответном письме драматург в достаточно резкой форме категорично заявил, что будет писать в соответствии с теми идейными постулатами, которые сам для себя установил. Соответственно и переделывать пьесу не будет, а отдаст в существующем виде в печать: пусть, дескать, ее ставит всякий, кто захочет.

В отношениях между театром и драматургом наступило охлаждение. МХТ фактически отказался от пьесы, и "Дачники" были отданы для постановки в Драматический театр Веры Комиссаржевской, где и состоялась 11 ноября 1904 года премьера. Скандал, которым она ознаменовалась, на мой взгляд, явился следствием не только ярко выраженного субъективного начала пьесы, но также был обусловлен жанровыми особенностями пьесы.

Ставка была сделана Комиссаржевской на горьковский текст, что сближало ее подход с подходом к драме "На дне" В.Немировича-Данченко, когда тот предложил актерам просто "докладывать роли".

Основной тон первого акта склонял к мысли о трагическом начале пьесы, сближавшем "Дачников" с миром чеховских драм. Ведь последние в начале века воспринимались и ставились именно как трагедии или драмы. [10] Спектакли по ним смотрелись и слушались в напряженной тишине, изредка нарушаемой тихими всхлипами и доставанием платков для вытирания слез. А.Кугель писал, что для своего времени драматургия Чехова был "действительно что-то новое и по-своему меланхолически-прекрасное. Ни остроумное и сочное суесловие горьковского "На дне", ни сухая и блестящая риторика Л.Андреева не могли идти в этом смысле ни в какое сравнение с театром Чехова". [11] В настроении первого акта "Дачников" много исповедального и как будто меланхолически-печального - горьковские дачники постоянно признаются друг другу в страхе перед жизнью, в непонимании ее, боязни и т.д. Существование их безрадостно, несвободно, бессмысленно и бесперспективно. Исключение здесь не сделано ни для кого.

Начало спектакля актуализировало образ тьмы как метафоры человеческого существования. Бытовая достоверность и подробность первого диалога структурно очень напоминала чеховскую. Зрители, чей художественный опыт уже включал определенные представления о характере чеховских драм, неминуемо должны были соотнести обстановку спектакля по горьковской пьесе с чеховской, вспомнить темы и мотивы "Чайки" и "Вишневого сада". Публика в партере уже настроилась на восприятие "Дачников" как психологической драмы. Впрочем, отдельные моменты заставили одних насторожиться, почувствовав скрытый подвох, а у других вызвали положительные отклики. Так, одобрительно была встречена реплика Марьи Львовны (З.Холмской): "Вы хотели бы спрятаться от жизни. И я знаю, не один вы хотите этого. Людей испуганных немало". А когда героиня предложила Рюмину (Р.Унгерну): "А вы постарайтесь возвести случайный факт вашего бытия на степень общественной необходимости, - вот ваша жизнь и получит смысл..." - демократическая галерка разразилась аплодисментами.

Второй акт резко изменил представление о пьесе, ее идее и жанровой принадлежности. Отказавшись от версии о трагической или драматической основе "Дачников", публика в партере определила ее как комедию характеров - несоответствие внутренней сущности дачников и их претензий. Кугель в своей рецензии замечает, что ему "очень понравилась постановка второго акта на сцене Драматического театра". Сцена здесь представляла подмосковную местность, всю застроенную однотипными домиками, с неизбежными клумбами, канавками и палисадниками. При необходимости установить все эти палисадники, клумбы, скамьи, сцены, изгороди, балконы и канавы - получалось впечатление какого-то удивительного "обложенного" блюдечка, чего-то ненастоящего, игрушечного: ни по тесноте, ни по навязчивости, ни по бессмысленному сочетанию несоединимого и во всяком случае разнородного элемента, не верилось, что так, в такой сутолоке, в таком мелькании, можно жить без отвращения". [12] Зрителям становилось ясно, в кого метил стрелы своей сатиры автор. В.Гардин, игравший в 1904 году литератора Шалимова, писал позже о своем персонаже: "Его слова о том, что он должен был бы бросить перо и садить капусту, полны глубокого презрения к своему настоящему. На этом чувстве и на страхе к неведомому новому я и начал строить внутренний облик своего героя. Вместе с тем я придал Шалимову черты, присущие сытому, "благоустроенному" человеку, готовому на всё ради сохранения своего эгоистического бытия". [13] И далее: "Во втором акте, говоря о новом читателе, я уже знал, что мои слова относятся к сидящим на балконе и в рядах за креслами". В паузах между словами актер слышал, как, "словно шипение, разливается в партере возмущенный шепот с кресел, где сидит компания Мережковского с Гиппиус". [14] Тем не менее второй акт имел успех. Автора вызывали и даже поднесли два венка.

Свое рода сигналом к разразившемуся в третьем акте скандалу стала реплика Варвары Басовой: "Разве можно так жить, как мы живем? Яркой, красивой жизни хочет душа, а вокруг нас - проклятая суета безделья... Противно, стыдно жить так!" И далее: "И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с лица земли, как сор..." В устах такой "правильной" героини, как Варвара Михайловна, эти слова звучали авторским приговором своим героям. А "взрывные, неожиданные интонации" голоса Комиссаржевской в этой роли придавали ее словам характер прокламации, ораторской речи. Актриса одновременно обвиняла окружающих ее людей в их нескладной жизни и призывала зал не верить жалобам дачников. Именно после слов о "смелых людях" началась настоящая дуэль между балконом и партером в Пассаже. Буря криков, топот каблуков, свист, шипение раздались из первых рядов. В те же минуты бешено зааплодировала галерка. В антракте (после третьего акта) творилось невообразимое. Разделенный на две враждующие части, зал восторгался и негодовал. Бурные овации перемешались с шиканьем и свистом. "Четвертый акт прошел нелепо - все время аплодировали, прерывая артистов. В конце акта - общие вызовы. Из театра - едва ушел", - вспоминал сам автор. [15]

После премьеры одни критики писали, что "Дачникам" "суждено вызвать большой интерес, благодаря ее буйной риторике и смелому, местами, дерзновенью". [16] С этой точки зрения, скандал в Пассаже спровоцировала именно яркая публицистичность пьесы, новизна и "рискованность некоторых положений". Другие уверяли, что "Горький ни минуты не шел против вкусов публики, он, наоборот, с каким-то подобострастием, старался потакать им, и вся его пьеса рассчитана на широкий успех". В данном случае автор уверял, что Горький намеренно подражал Чехову, дабы понравиться публике: "Публика обожает теперь всякие действия без действия, ей нравится, когда люди сидят часами на сцене и считают мух, и все это она находит в необъятном количестве в новой пьесе Горького". [17]

Некоторые критики склонны были считать доминирующим в "Дачниках" трагическое начало, тогда как другие предпочитали определять ее исключительно как комедию. "Тот факт, что такие одаренные элементы общества остаются не у дел, что богатые силы их остаются неиспользованными, ясно показывает, что в "датском королевстве не все благополучно". Положительные типы комедии Горького это осознают, и пытаются устранить это неблагополучие" (здесь и далее выделено мной - Л.Н.). [18] Один из критиков назвал пьесу Горького "жестокой демократической сатирой над "культурными людьми". [19] Доминирующим считал комическое начало в "Дачниках" и автор "Петербургского листка", упрекнувший исполнительницу роли Варвары Комиссаржевскую в том, что актриса "в комедию внесла много излишнего трагизма". [20] Тогда как рецензент "Санкт-Петербургских новостей" полагал, что "Дачники" - это "целый ряд драм, цепляющих одна другую и в целом создающих впечатление огромной силы трагизма". [21] Очевидно, "Дачники", как и предыдущие пьесы Горького, несли в себе сильное трагикомическое начало. Более того, фарс, в который автор превратил трагедию интеллигенции вызвал бурю эмоций именно в силу того. Что это был фарс - жанр, который отличается агрессивностью со стороны автора при высказывании своих идей и, по сути, запрограммирован на аналогичную ответную реакцию. Последнее очевидно, если обратить на интонацию и эпитеты многих цитировавшихся выше статей. Рецензии на "Дачников" отличались порой не менее эмоциональным слогом и очевидной субъективностью высказываний, чем сама пьеса. Н.Минский писал, обращаясь к Горькому: "Ты, всуе поминая человека, человека-то и человеческого не любишь, твоя свобода - свобода лесного зверя, все дома, кроме ночлежного, кажутся тебе необитаемыми. (...) Мы тебе шикали и свистели, потому что не чувствуем в твоих словах любви к высшим благам жизни, а только преклонение перед звериным раздольем и физической силой". [22] Некоторые рецензенты называли Власа "балбесом", [23] Марью Львовну - "прописью на ходулях, способной поселить в душе зрителя совершенное отвращение к добру", [24] писали, что она "глупа, как гусыня". [25] Ряд критиков полагал, что, "кроме старых примочек и припарок, приправленных большим количеством маниловщины и сентиментальности, у них [положительных персонажей "Дачников" - Л.Н.] ничего нет". [26] Марью Львовну - З.Холмскую характеризовали всего лишь как "пассивную протестантку против пошлости жизни". [27]

Наконец, не вызывает сомнений, что "Дачники" - пьеса, сюжет которой основан на столкновении идей, а идеи в большинстве своем "не являются ни возвышенными, ни бесстрастными, о чем наглядно свидетельствует история религии и идеологии. (...) Идеи на протяжении всей истории служили тем легко воспламеняющим горючим, которое быстрее всего разжигало толпу. Чаще всего именно идеи приводили к безудержному разгулу насилия, и даже сегодня ничто не может с такой легкостью нарушить душевное равновесие человека, как какая-нибудь теория". [28]

***

Между тем ситуация в стране стремительно развивалась. Наступал 1905 год. "Революция в России убила театральн[ый] сезон, отчего все театры в Москве несут огромные убытки, - писал тогда К.Станиславский. - Общество терроризировано и не ходит в театры. Газеты игнорируют театры, посвящая им несколько строк на своих столбцах и то изредка. Для нового дела является невозможным без помощи газет и при равнодушии публики к театрам - популяризов[ать]. Между тем новое дело при возникновении - может иметь успех только в том случае, если печатная или устная молва привлечет к нему внимание общества. Такое положение для начинающ[егося] дела признается К.С.Алексеевым force majeure". [29] Если владелец театра в те годы хотел выжить, он неминуемо должен был ставить спектакли в соответствии с новыми историческими условиями. И здесь не место было двуслойным, противоречивым, амбивалентным постановкам с перевертышами и опрокидываниями, где трагическое соседствовало бы с комическим, "чеховское" настроение с горьковским сарказмом. Психологическая достоверность отступала на второй план перед наступлением "нужды в героическом", и именно этот элемент был вычленен из пьесы Горького. Вторая, после представления в Пассаже, премьера "Дачников" состоялась в Риге в театре Незлобина. Варвару Михайловну здесь играла жена Горького Мария Андреева. Как писала местная пресса, "г-жа Андреева дает определенный образ истинно передовой женщины, убежденной ненавистницы всякой пошлости, смелой поборницы здравых начал жизни". [30] В ряде городов - Саратове, Ростове-на-Дону, Одессе - свою роль здесь, конечно же, сыграл и политический имидж автора, и его заключение в Петропавловскую крепость в 1905 году - представления "Дачников" выливались в политические манифестации.

После подавления первой русской революции "Дачники" уже не пользовались особой популярностью у отечественных театров. Однако и после 1917 года пьеса оказалась отнюдь не самой желанной гостьей на театральных подмостках. (Впрочем, как и другие пьесы "интеллигентского цикла"). Несколько десятилетий "Дачники" переживали период "полузабытья". Зато при возвращении ее на театральные подмостки с пьесой произошла интересная метаморфоза, заставившая многих иначе взглянуть и оценить ее содержание. Показательна в этом отношении история постановок пьесы Борисом Бабочкиным, который ставил "Дачников" трижды - случай в его творческой биографии исключительный. Первая постановка была осуществлена в ленинградском БДТ в 1939, вторая - в 1951 в Софии в болгарском Национальном театре с участием болгарских актеров. Наконец, третья - самая известная - в 1964 в Малом театре.

"Дачники" Бориса Бабочкина (1939) -

трагикомедия с лирическими отступлениями

Внимание критики привлекла уже первая постановка 1939 года. Все силы в том спектакле были брошены на раскрытие "позитивной программы пьесы": "Пессимизм жалких людишек, которые ищут места, "где бы лучше спрятаться от жизни", вполне в духе конца 30-х гг., отвергался, так сказать, с порога. Пессимизм вызывал презрение уже по одному тому, что это был пессимизм. Вникать в умонастроения какого-нибудь Суслова было неинтересно, он заслуживал только насмешки". [31] Басовы, Шалимовы и др. представали в сатирическом русле, и способны были вызвать только насмешку и осуждение.

"Мягкотелый и беззлобный потребитель благ земных", адвокат Басов - В.Меняйлов в спектакле БДТ нехотя и со скукой поддерживал "серьезные" разговоры и не на шутку пугался, когда скрытые противоречия вдруг принимали форму острых столкновений. Фраза "идейной женщины" Марьи Львовны "Есть много испуганных людей", относилась прежде всего к нему. В Суслове - В.Софронове поначалу "все это являло собой видимость приятную и даже благообразную, все шло в тон самоуверенно-спокойной повадке. Но холодная усмешка вдруг скользила у презрительно изогнутых губ". [32] Ольга Дудакова - А.Панова обожала говорить о детях, но делала это "утомительно, надоедливо, назойливо, чтобы все и каждый знали, как ей трудно живется", требуя, "чтобы ею восхищались за ее самопожертвование". [33]

И все же именно парад уходящих "продолжать жизнь" оказался "сильнейшим местом в спектакле". [34] В нем было не только торжество обличения и победы "идейных людей". В этой сцене звучала и трагическая нота.

Неудачливому доктору Дудакову исполнявший эту роль Н.Корчев придал черты внешнего облика чеховских земцев. У Дудакова были сонные, подслеповатые глаза, запутанная рыжая бородка, бесконечная усталость сквозила в его словах и движениях. Он то и дело вздыхал о несбывшихся надеждах, но омут "дачного" устройства жизни все безнадежнее засасывал его. Актер вел роль на грани серьезности и иронии, не уходя в сторону шаржа. В пьесе Юлия Филипповна называет Дудакова "рассеянным"; он "засовывает в футляр очков чайные ложки и мешает в стакане своим молоточком..." Корчев не стал спекулировать на внешнем комизме роли. Его рассеянность стала выражением внутренней сумятицы, бесконечных "почему" и "зачем". "Дудаков - Корчев весь какой-то запутанный, словно что-то потерявший и потерянное ищущий. Слежавшаяся рыжеватая бородка, смешная шляпа, очки, которые он то надевает, то снимает и близоруко щурится. Кажется, он только что очнулся, пришел в себя и вот, вытягивая шею, хочет узнать, в чем дело. Наконец, его беспомощные руки, хилые, нелепые, что-то отталкивающие, от чего-то защищающиеся". [35] Этот герой нуждался в моральной поддержке, но не находил ее, вынужденный постоянно отступать перед натиском скандалистки-жены.

В "напряженном развитии" жила Варвара Михайловна - В.Кибардина. [36] Но она все же уходила из постылого дома. Другой героине - жене Суслова Юлии Филипповне волею автора суждено было остаться. И то, как сыграла эту героиню Ольга Казико, говорило о глубокой внутренней трагедии этой женщины.

В начале спектакля Юлия Филипповна жизнерадостна, певуча, подвижна. Однако и тогда чувствуется, что внутри ее гложет червь, тоска, которую она пытается заглушить, не позволяя себе "стонать". Словно она хочет отмахнуться от себя, зажмуриться и не видеть ничего, - какая-то отчаянность в ее веселье, жажда вырваться, взлететь. Но ей все труднее делать эти попытки, веселье становится все более принужденным, все более заметно насилие над собой, чтоб удержаться на этой "веселой" линии, все чаще сквозь смех видны ее слезы. Чем ближе к финалу, тем реже приходили и эти минуты наигранного веселья, тем сильнее проступали черты горькой душевной усталости и тревоги. В финале Юлия Филипповна говорила "спокойно и как-то зловеще": "Ну, Петр Иванович!.. Идем... продолжать нашу жизнь..." В этот момент она становилась "какой-то опустившейся, опустошенной. Тяжелой, тяжелеющей походкой она направлялась к мужу, брала его под руку (а он, торжествующий, покровительственно, как господин, протягивал ей эту руку) и тащилась сгорбленная, сраженная". [37]

В жанровом отношении эта постановка была близка лирической драме, чему в немалой степени способствовал образ Власа, которого сыграл сам Борис Бабочкин. Образ представлял оживший серовский портрет Горького: "широкополая шляпа, размашистая походка, размашистые движения сильных рук, манера несколько откидываться назад и встряхивать волосами во время речей". [38] Влас "а-ля Горький" был принципиальной установкой режиссера. Другой исполнитель роли - Г.Самойлов - в еще большей степени, чем Бабочкин, стремился выделить черты портретного сходства Власа с молодым Горьким: актер не только перенимал манеры молодого Горького и стремился воспроизвести его походку, но также и гримировался под молодого Горького. Таким образом спектакль неминуемо превращался в развернутый драматизированный взгляд Власа - Горького на окружающий его людей и мир, в котором все они вместе живут. В просторной белой косоворотке, с суковатой тростью в руке, Влас - Борис Бабочкин "приносил на сцену боевой задор, юношескую горячность и страсть. Широко взмахивая руками, вскидывая голову с длинными прядями волос, он гневно иронизировал, спорил, обличал, бросая дерзкий вызов "дачникам". Даже Суслов, которого опасались другие, и тот чувствовал себя неспокойно с Власом. Но Бабочкин показывал и затаенное внутри: за иронией и резким отрицанием виделась чуткая и светлая душа юноши, чуть застенчивого и угловатого". [39] Несмотря на всю живописность этого Власа, он оказался лишен того, без чего драматический герой существовать не может, - внутренней динамики образа: "Мало было видно, с чем он расстается, что в нем отрицательного, с чем борется Марья Львовна". [40]

Не менее важно отметить и другое. Торжество писателя в образе Власа, знающего, что "он сильный" (по выражению Юзовского), что ему дано вырваться из этого дома (с точки зрения уже идеологии 30-х), в то же время не могло отодвинуть в сторону трагедию тех, кто остается, кто идет "продолжать жизнь". Новая эпоха, смеясь, расставалась с Шалимовыми, Сусловыми, Басовыми. Однако это не уменьшало чувства горечи за таких, как доктор Дудаков или Юлия Филипповна. И как-то само собою получилось, что Бабочкин ставил "Дачников" уже в 1939 году как трагикомедию. Еще очень добрую, но это не умаляло ни трагизма.

На мысль о трагикомическом характере спектакля Бабочкина наталкивают и некоторые ассоциации с поэтикой чеховской драматургии. Парад уходящих "продолжать жизнь" в спектакле Бабочкина 1939 года должен был напомнить зрителям финал "Трех сестер". Жизнь, обманывающая героинь на каждом шагу, здесь предстала в целой череде образов не самых худших людей, вынужденных влачить свое существование в обществе пошляков, из которого им просто не по силам вырваться. Чеховским трем сестрам еще была дана возможность хотя бы верить, что "придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания", а горьковским героям, не оставалось и этой веры. И, как Чебутыкин у Чехова, можно было только повторять машинально: "Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... Все равно! Все равно!" Этот автоматизм жизни спустя два десятилетия стал одной из центральных проблем "Дачников", выведших на авансцену самого безыдейного из всех персонажей пьесы - инженера Петра Суслова.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: