Мысль семейная — мысль народная 41 страница

II

Я упомянул о смерти старого князя Николая Ивановича. Добрый, симпатичный старик этот умер скоро после происшествия, впрочем, однако, целый месяц спустя — умер ночью, в постели, от нервного удара. Я с того самого дня, который он прожил на моей квартире, не видал его более. Рассказывали про него, что будто бы он стал в этот месяц несравненно разумнее, даже суровее, не пугался более, не плакал и даже совсем ни разу не произнес во все это время ни единого слова об Анне Андреевне. Вся любовь его обратилась к дочери. Катерина Николаевна как-то раз, за неделю до его смерти, предложила было ему призвать меня, для развлечения, но он даже нахмурился: факт этот сообщаю без всяких объяснений. Имение его оказалось в порядке, и, кроме того, оказался весьма значительный капитал. До трети этого капитала пришлось, по завещанию старика, разделить бесчисленным его крестницам; но чрезвычайно странно показалось для всех, что об Анне Андреевне в завещании этом не упоминалось вовсе: ее имя было пропущено. Но вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт: за несколько лишь дней до смерти старик, призвав дочь и друзей своих, Пелищева и князя В-го, велел Катерине Николаевне, в возможном случае близкой кончины его, непременно выделить из этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей. Высказал он свою полю точно, ясно и кратко, не позволив себе ни единого восклицания и ни единого пояснения. По смерти его и когда уже выяснились дела, Катерина Николаевна уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та может получить эти шестьдесят тысяч когда захочет; но Анна Андреевна сухо, без лишних слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на все уверения, что такова была действительно воля князя. Деньги и теперь еще лежат, ее ожидая, и теперь еще Катерина Николаевна надеется, что она переменит решение; но этого не случится, и я знаю про то наверно, потому что я теперь — один из самых близких знакомых и друзей Анны Андреевны. Отказ ее наделал некоторого шуму, и об этом заговорили. Тетка ее, Фанариотова, раздосадованная было сначала ее скандалом с старым князем, вдруг переменила мнение и, после отказа ее от денег, торжественно заявила ей свое уважение. Зато брат ее рассорился с нею за это окончательно. Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны, но не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности; о старом не упоминаем вовсе; она принимает меня к себе очень охотно, но говорит со мной как-то отвлеченно. Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.

Но горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в особенности о сестре моей Лизе. Вот тут — так несчастье, да и что такое все мои неудачи перед ее горькой судьбой! Началось с того, что князь Сергей Петрович не выздоровел и, не дождавшись суда, умер в больнице. Скончался он еще раньше князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим ребенком. Она не плакала и с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась. Она смиренно помогала маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей все равно, как будто она лишь проходит мимо. Когда Версилову сделалось легче, она начала много спать. Я приносил было ей книги, но она не читала их; она стала страшно худеть. Я как-то не осмеливался начать утешать ее, хотя часто приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то не подходилось к ней, да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом. Так продолжалось до одного страшного случая: она упала с нашей лестницы, не высоко, всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь ее продолжалась почти всю зиму. Теперь она уже встала с постели, но здоровью ее надолго нанесен удар. Она по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с мамой начала понемногу говорить. Все эти последние дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга. Увы, что сталось после того? Я не жалуюсь, для меня наступила новая жизнь, но она? Ее будущее — загадка, а теперь я и взглянуть на нее не могу без боли.

Недели три назад я, однако ж, успел заинтересовать ее известием о Васине. Он был наконец освобожден и выпущен совсем на свободу. Этот благоразумный человек дал, говорят, самые точные изъяснения и самые интересные сообщения, которые вполне оправдали его во мнении людей, от которых зависела его участь. Да и пресловутая рукопись его оказалась не более как переводом с французского, так сказать материалом, который он собирал единственно для себя, намереваясь составить потом из него одну полезную статью для журнала. Он отправился теперь в —ю губернию, а отчим его, Стебельков, и доселе продолжает сидеть в тюрьме по своему делу, которое, как я слышал, чем далее, тем более разрастается и усложняется. Лиза выслушала об Васине с странною улыбкою и заметила даже, что с ним непременно должно было так случиться. Но она была, видимо, довольна — конечно, тем, что вмешательство покойного князя Сергея Петровича не повредило Васину. Про Дергачева же и других я здесь ничего не имею сообщить.

Я кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда ж это девалась моя «идея» и что такое та новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же «идея», та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в «Записки» мои все это войти уже не может, потому что это — уже совсем другое. Старая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается. Но прибавлю, однако, необходимое: Татьяна Павловна, искренний и любимый друг мой, пристает ко мне чуть не каждый день с увещаниями непременно и как можно скорее поступить в университет: «Потом, как кончишь учение, тогда и выдумывай, а теперь доучись». Признаюсь, я задумываюсь о ее предложении, но совершенно не знаю, чем решу. Между прочим, я возразил ей, что я даже и не имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагает на то свои деньги и уверяет, что их достанет на все время моего университета. Я решился наконец спросить совета у одного человека. Рассмотрев кругом меня, я выбрал этого человека тщательно и критически. Это — Николай Семенович, бывший мой воспитатель в Москве, муж Марьи Ивановны. Не то чтобы я так нуждался в чьем-нибудь совете; но мне просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека. Я послал ему всю мою рукопись, прося секрета, потому что я не показывал еще ее никому, и в особенности Татьяне Павловне. Посланная рукопись прибыла ко мне обратно через две недели и при довольно длинном письме. Из письма этого сделаю лишь несколько выдержек, находя в них некоторый общий взгляд и как бы нечто разъяснительное. Вот эти выдержки.

III

«…И никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши «Записки»! Вы дали себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных и рискованных, шагах ваших на жизненном поприще. Твердо верю, что сим изложением вы действительно могли во многом «перевоспитать себя», как выразились сами. Собственно критических заметок, разумеется, не позволю себе ни малейших: хотя каждая страница наводит на размышления… например, то обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя «документ» — в высшей степени характеристично… Но это — лишь одна заметка из сотен, которую я разрешил себе. Весьма ценю тоже, что вы решились мне сообщить, и, по-видимому, мне одному, «тайну вашей идеи», по собственному вашему выражению. Но в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно об этой идее должен вам решительно отказать: во-первых, на письме не уместится, а во-вторых — и сам не готов к ответу, и мне надо еще это переварить. Замечу лишь, что «идея» ваша отличается оригинальностью, тогда как молодые люди текущего поколения набрасываются большею частию на идеи не выдуманные, а предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто и опасен. Ваша, например, «идея» уберегла вас, по крайней мере на время, от идей гг. Дергачева и комп., без сомнения не столь оригинальных, как ваша. А наконец, я в высшей степени согласен с мнением многоуважаемейшей Татьяны Павловны, которую хотя и знавал лично, но не в состоянии был доселе оценить в той мере, как она того заслуживает. Мысль ее о поступлении вашем в университет в высшей степени для вас благотворна. Наука и жизнь несомненно раскроют, в три-четыре года, еще шире горизонты мыслей и стремлений ваших, а если и после университета пожелаете снова обратиться к вашей «идее», то ничто не помешает тому.

Теперь позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы, изложить вам откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в ум и душу при чтении столь откровенных записок ваших. Да, я согласен с Андреем Петровичем, что за вас и за уединенную юность вашу действительно можно было опасаться. И таких, как вы, юношей немало, и способности их действительно всегда угрожают развиться к худшему — или в молчалинское подобострастие, или в затаенное желание беспорядка. Но это желание беспорядка — и даже чаще всего — происходит, может быть, от затаенной жажды порядка и «благообразия» (употребляю ваше слово)? Юность чиста уже потому, что она — юность. Может быть, в этих, столь ранних, порывах безумия заключается именно эта жажда порядка и это искание истины, и кто ж виноват, что некоторые современные молодые люди видят эту истину и этот порядок в таких глупеньких и смешных вещах, что не понимаешь даже, как могли они им поверить! Замечу кстати, что прежде, в довольно недавнее прошлое, всего лишь поколение назад, этих интересных юношей можно было и не столь жалеть, ибо в те времена они почти всегда кончали тем, что с успехом примыкали впоследствии к нашему высшему культурному слою и сливались с ним в одно целое. И если, например, и сознавали, в начале дороги, всю беспорядочность и случайность свою, все отсутствие благородного в их хотя бы семейной обстановке, отсутствие родового предания и красивых законченных форм, то тем даже и лучше было, ибо уже сознательно добивались того потом сами и тем самым приучались его ценить. Ныне уже несколько иначе — именно потому, что примкнуть почти не к чему.

Разъясню сравнением или, так сказать, уподоблением. Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя. Говоря так, вовсе не шучу, хотя сам я — совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и самим известно. Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого. По крайней мере тут все, что было у нас хотя сколько-нибудь завершенного. Я не потому говорю, что так уже безусловно согласен с правильностью и правдивостью красоты этой; но тут, например, уже были законченные формы чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато. Я говорю как человек спокойный и ищущий спокойствия.

Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все ничего не выходит.

Не обвините в славянофильстве; это — я лишь так, от мизантропии, ибо тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою массой. Не про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович, а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано: «Grattez le russe et vous verrez le tartare».[163]И поверьте, что истинных либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдруг показалось.

Но все это — философия; воротимся к воображаемому романисту. Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это — мираж. Внук тех героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с историей русской, — этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде. Даже должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще далее — и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?

Чем далеко ходить, прибегну к вашей же рукописи. Взгляните, например, на оба семейства господина Версилова (на сей раз позвольте уж мне быть вполне откровенным). Во-первых, про самого Андрея Петровича я не распространяюсь; но, однако, он — все же из родоначальников. Это — дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он истинный поэт и любит Россию, но зато и отрицает ее вполне. Он без всякой религии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеет, но во что страстно верует, по примеру множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской истории. Но довольно о нем самом; вот, однако же, его родовое семейство: про сына его и говорить не стану, да и не стоит он этой чести. Те, у кого есть глаза, знают заранее, до чего дойдут у нас подобные сорванцы, а кстати и других доведут. Но вот его дочь, Анна Андреевна, — и чем же не с характером девица? Лицо в размерах матушки игуменьи Митрофании — разумеется, не предрекая ничего уголовного, что было бы уже несправедливым с моей стороны. Скажите мне теперь, Аркадий Макарович, что семейство это — явление случайное, и я возрадуюсь духом. Но, напротив, не будет ли справедливее вывод, что уже множество таких, несомненно родовых, семейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе. Тип этого случайного семейства указываете отчасти и вы в вашей рукописи. Да, Аркадий Макарович, вы — член случайного семейства, в противоположность еще недавним родовым нашим типам, имевшим столь различные от ваших детство и отрочество.

Признаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства!

Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — еще дело текущее, а потому и не могут быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.

Но такие «Записки», как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины — беспорядочной, но уже прошедшей эпохи. О, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и хаоса. Вот тогда-то и понадобятся подобные «Записки», как ваши, и дадут материал — были бы искренни, несмотря даже на всю их хаотичность и случайность… Уцелеют по крайней мере хотя некоторые верные черты, чтоб угадать по ним, что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени, — дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…»

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]^* Григорьев А. Л. Русская литература в зарубежном литературоведении. Л, 1977, с. 35.

[2]⁹ Бонмо (от франц. — bon mot) — острое словцо.

[3]¹ турнюр

[4]² красавица (от франц. belle femme)

[5]³ мой милый (франц.)

[6]⁴ дорогое дитя (франц.)

[7]⁵ Мое бедное дитя (франц.)

[8]⁶ Кстати! (франц.)

[9]⁷ Не правда ли? Дорогое дитя… (франц.)

[10]⁸ А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)

[11]⁹ Бонмо (от франц. — bon mot) — острое словцо.

[12]¹⁰ они очаровательны (франц.)

[13]¹¹ голубчик (франц.)

[14]¹² я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.)

[15]¹³ Но какая мысль! (франц.)

[16]¹⁴ Дорогое дитя, я люблю Бога… (франц.)

[17]¹⁵ это глупо (франц.)

[18]¹⁶ Место жительства (франц.)

[19]¹⁷ Вот еще идея! (франц.)

[20]¹⁸ из области неведомого (франц.)

[21]¹⁹ Эта мерзкая история!.. (франц.)

[22]²⁰ Ах да! (франц.)

[23]²¹ Чего не исцеляют лекарства — исцеляет железо, чего не исцеляет железо — исцеляет огонь! (лат.)

[24]²² строго необходимое (франц.)

[25]²³ ненависти в любви (франц.)

[26]²⁴ непременное условие (лат.)

[27]²⁵ Во всем мире, а также и в других местах (итал.)

[28]²⁶ все жанры… (франц.)

[29]²⁷ т. е. ярко-красный

[30]²⁸ Этот (франц.)

[31]²⁹ Мы всегда возвращаемся (франц.)

[32]³⁰ Мой друг (франц.)

[33]³¹ Так (лат.)

[34]³² понимаешь? (франц.)

[35]³³ Вот, друг мой (франц.)

[36]³⁴ откровенно, без обиняков (франц.)

[37]³⁵ Форштадт (от нем. Vorstadt) — предместье.

[38]³⁶ Когда говорят о веревке… (франц.)

[39]³⁷ этот маленький шпион (франц.)

[40]³⁹ Монстрюозный (от. франц. monstrueux) — чудовищный, уродливый.

[41]⁴⁰ Вы будете спать, как маленький король (франц.)

[42]⁴¹ здесь: уже не у дел (от нем. verbannen — ссылать, прогонять).

[43]⁴² дамского угодника, ветреника

[44]⁴³ Но… это очаровательно! (франц.)

[45]⁴⁴ острота (от франц. bon mot)

[46]⁴⁵ Мой друг (франц.).

[47]⁴⁶ Дитя мое (франц.).

[48]⁴⁷ а теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)

[49]⁴⁹ Черт возьми! (франц.)

[50]⁵⁰ в одно прекрасное утро (франц.)

[51]⁵¹ ломбард, ссудная касса (франц.)

[52]⁵² т. е. плетет небылицы.

[53]⁵³ Плиэ — (франц. plie, букв. согнутый, сложенный). В старинных карточных играх — восклицание, обозначающее желание играть на удвоенную ставку, на гнутую карту; удвоенная ставка.

[54]⁵⁵ Вот как! (франц.)

[55]⁴⁸ Гантированная (от франц. gant) — в перчатке.

[56]

[57]

[58]⁵⁸ Это само собой разумеется (франц.).

[59]⁵⁹ Но (франц.).

[60]⁶⁰ Рансеньирована (от франц. ranseigner) — осведомлена.

[61]⁶¹ Конфидент (от. франц. confident) — доверенное лицо.

[62]⁶² Это смешно, но так мы и сделаем (франц.).

[63]⁶³ Но оставим это (франц.).

[64]⁶⁵ Это зависит от обстоятельств, милый мой (франц.).

[65]⁶⁶ ноль, зеро (франц.)

[66]⁶⁷ За ваши прекрасные глаза, мой кузен! (франц.)

[67]⁶⁸ Бедное дитя (франц.)

[68]⁶⁹ Черт возьми! (франц.)

[69]⁷⁰ между нами говоря (франц.)

[70]⁷¹ очень прилично (франц.)

[71]⁷² одобряет.

[72]⁷³ Кипсек — роскошно изданная подарочная книга с гравюрами.

[73]⁷⁴ поэзия в жизни (франц.)

[74]⁷⁵ Какая очаровательная особа, а? Песни Соломона… нет, это не Соломон, это Давид, который укладывал на свое ложе юную красавицу, чтобы согреть свою старость. Впрочем, Давид, Соломон (франц.)

[75]⁷⁶ Эта юная красавица старого Давида — это же целая поэма (франц.).

[76]⁷⁷ Здесь: альковная сцена (франц.)

[77]⁷⁹ Ну вот! (франц.)

[78]⁸⁰ Проводите же мать … что за бессердечный мальчик! (франц.)

[79]⁸¹ Шамбр-гарни (от франц. chambre garnie) — меблированные комнаты.

[80]⁸² Альфонсина! (франц.)

[81]⁸³ Я здесь! (франц.)

[82]⁸⁴ Несчастный! (франц.)

[83]⁸⁵ вы понимаете, милая моя? у вас есть деньги? (франц.)

[84]⁸⁶ Понимаете! понимаете! (франц.)

[85]⁸⁷ Но вы же совсем не спали, Морис! (франц.)

[86]⁸⁸ Замолчите, потом посплю (франц.)

[87]⁸⁹ Спасена! (франц.)

[88]⁹¹ Сударь, сударь! никогда еще мужчина не был так жесток, не был таким Бисмарком, как это существо, которое смотрит на женщину как на что-то никчемное и грязное. Что такое женщина в наше время? «Убей ее!» — вот последнее слово Французской академии! (франц.)

[89]⁹² … Увы! какую пользу принесло бы мне это открытие, сделай я его раньше, и не лучше ли было бы скрывать мой позор всю жизнь? Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, сударь, но признаюсь, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в сердце нож, но только отвернувшись, чтобы от его отвратительного взгляда не задрожала моя рука и не исчезло мое мужество. Он убил того русского попа, сударь, вырвал его рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту, совсем рядом с магазином господина Андриё, — вы, конечно, знаете: парижские новинки, модные изделия, белье, сорочки… О сударь, когда дружба собирает за столом супругу, детей, сестер, друзей, когда живая радость наполняет сердце моё, — скажите мне, сударь: есть ли большее счастье, чем то, которым все дышит в эти минуты? А он смеется, сударь, это отвратительное и непостижимое чудовище смеется, и если бы все это устроилось не через господина Андриё, никогда, никогда бы я не… Впрочем, что с вами, сударь? (франц.)

[90]⁹³ Магазином господина Андриё — последние новинки, модные изделия и т. д. (франц.).

[91]⁹⁵ от господина Андриё этим ужасным и непостижимым чудовищем (франц.)

[92]⁹⁶ Куда вы, сударь? (франц.)

[93]⁹⁷ Да, сударь! Но это недалеко, сударь, это совсем недалеко, не стоит надевать шубу, это совсем рядом! (франц.)

[94]⁹⁸ Сюда, сударь, вот сюда! (франц.)

[95]⁹⁹ Он уходит, уходит! (франц.)

[96]¹⁰⁰ но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)

[97]¹⁰¹ т. е. из шкурок ягнят.

[98]¹⁰² клевета… от нее всегда что-нибудь да остается (франц.)

[99]¹⁰³ дешевое сукно

[100]¹⁰⁴ заметка (франц.)

[101]¹⁰⁵ простите, мой дорогой (франц.)

[102]⁶³ Но оставим это (франц.).

[103]¹⁰⁶ здесь: Подождите!

[104]¹⁰⁷ Илька — мех американского хорька.

[105]¹⁰⁸ Князь, у вас нет ли для нас рубля серебром, одного на двоих, идет? (франц.)

[106]¹⁰⁹ Мы вам вернем (франц.)

[107]¹¹⁰ В вагонах (франц.)

[108]¹¹¹ А, проклятый… (франц.)

[109]¹¹² Послушайте, друг мой, не хотите ли вы, чтобы я проломил вам голову! (франц.)

[110]¹¹³ Друг мой, вот Долгоровкий, другой мой друг (франц.)

[111]¹¹⁴ Вот он! (франц.)

[112]¹¹⁵ Это он! (франц.)

[113]¹¹⁶ Мадемуазель Альфонсина, поцелуйте меня? (франц.)

[114]¹¹⁷ А, гадкий человек! (франц.)

[115]¹¹⁸ не подходите ко мне, вы меня запачкаете, и вы тоже, длинный дурак, а то я вас обоих тут же выставлю за дверь! (франц.)

[116]¹¹⁹ Мадемуазель Альфонсина, вы продали вашу болонку? (искаж. франц.)

[117]¹²⁰ Что это такое, моя «болонь»? (франц.)

[118]¹²¹ Что за страшный жаргон? (франц.)

[119]¹²² Я говорю, как русская дама на минеральных водах (ломан. франц.)

[120]¹²³ длинный дурак (франц.)

[121]¹²⁴ Что такое русская дама на минеральных водах… и где же красивые часы, что вам дал Ламберт? (франц.)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: