ВОЛК И СЕМЕРО КОЗЛЯТ 4 страница

В германском мифе Вндар, молчаливый бог асов, долго ждавший — потому что волку отпущено его время, — засовывает Фенриру в пасть свой башмак и побеждает его. Если миф указывает на мощную духовную борьбу человечества, то сказка повествует о событиях внутренней жизни человека. По словам Вильгельма Гримма, сказка — это кусочек от расколовшегося драгоценного мифа-камня. Появляется охотник, оказывающий помощь; он символизирует собой сущностную силу, которая уверенно «берет на мушку» дикие влечения и уничтожает их. Но здесь возникает необходимость в ножницах. Ножницы, которые состоят из двух ножен, являются символом удвоенно заостренной силы суждения. Лишь эта сила суждения способна снова освободить душу. «Ах, как было у волка в брюхе темно-темно», то есть: как мрачно было время, когда волк еще не был познан. Он должен погибнуть от собственного смертоносного материализма (камней).

«И были все трое очень и очень довольны. Охотник снял с волка шкуру и отнес ее домой. Бабушка скушала пирог, выпила вина, что принесла ей Красная Шапочка, и начала поправляться да сил набираться, а Красная Шапочка подумала: “Уж с этих пор я никогда в жизни не буду сворачивать одна с большой дороги в лесу без материнского позволения"».

ВОЛК И СЕМЕРО КОЗЛЯТ

Гримм, 5

«Жила-была старая коза. Было у нее семеро козлят, и она их так любила, как может любить своих детей только мать. Раз собралась она идти в лес, корму принести; вот созвала она всех своих семерых деток и говорит:

— Милые детки, хочу я в лес пойти, а вы, смотрите, волка берегитесь. Если придет он сюда, то всех вас съест вместе со шкурой. Этот злодей часто прикидывается, но вы его сразу узнаете по грубому голосу и по черным лапам.

Ответили козлятки:

— Милая матушка, уж мы постережемся, вы ступайте себе, не беспокойтесь».

Животные — это существа без духовного разума и позна­ния. Они живут, подчиняясь влеченческой природе, инстин­кту. Вероятно, высшие животные обладают в определенном смысле душой, но это — влечение-душа, а не духо-душа. Такие инстинктивные силы есть и у человека. Эта влеченческая природа выступает во сне и в сказке в образах жи­вотных. Наша сказка простыми образами рассказывает о том, что может происходить во влеченческой природе чело­века и что происходит столь часто, что эта сказка является: одной из первейших и важнейших для наших детей.

Волк — это хищник, питающийся мясом живых существ, которых он умеет добывать благодаря своей хитрости. Уже у наших древнейших предков он считался символом той темной силы, которая угрожает внутренней жизни человека и уничтожает ее. Внутренняя же жизнь была нашим предкам истиной и знанием о том, что существует божественный мир. Они переживали этот мир через ясновидящее внутреннее зрение. Когда в процессе изменения сознания это зрение затемнилось и истина покрылась мраком, они назвали этот процесс действием волка-Фенрира. И вот в человеке пробу­дились заблуждение, неправда и ложь, и материальный чув­ственный мир стал считаться единственно истинным и же­ланным, потому что эгоизм и алчное себялюбие охватили человека. Так вошел в сказания предостерегающий веду­щий образ: волк проглатывает человека.

О том, что коза является символом любопытства, говорит.нам и язык, когда он называет наших детей «любопытными козами» («kids» в Америке). Ведь ребенок прямо-таки со­стоит из любопытства, он ведь должен узнать мир, в кото­рый входит. Можно было бы сказать: пра любопытство жи­вет в нем. И не только это. Тут пробуждаются еще особые влечения любопытства, юные, наивные, жадные в познании мира. Разве не похожи они на старую мать-козу и ее ма­леньких козлят?

«Прошло немного времени, вдруг кто-то стучится в дверь и кричит:

— Детки милые, отомкните, ваша мать пришла, вам гос­тинцев принесла!

Но козляточки по грубому голосу услыхали, что это волк.

— Не откроем, — закричали они, — ты не матушка наша; у той голос добрый и тонкий, а твой голос грубый: ты — волк.

Пошел тогда волк к купцу и купил себе мела большой кусок, съел его, и стал у него голос тонкий. Вернулся на­зад, постучал в дверь и говорит:

— Детки милые, отомкните, ваша мать пришла, вам гос­тинцев принесла.

Положил волк свою черную лапу на окошко, увидели ее козлятки и закричали:

— Не откроем, у матушки нашей не черные лапы: ты — волк!

Побежал тогда волк к хлебопеку и говорит:

— Я зашиб себе ногу, помажь мне ее тестом.

Помазал ему хлебопек лапу тестом, побежал волк к мель­нику и говорит:

— Присыпь мне лапу белой мукой.

Мельник подумал: “Волк, видно, хочет кого-то обма­нуть”, — и не согласился. А волк говорит:

— Если ты этого не сделаешь, я тебя съем.

Испугался мельник и побелил ему лапу. Вот какие быва­ют люди на свете!»

Семеро козлят — это символ семеричной природы влече­ния, которая связана с семью главными органами. Мозг, легкие, почки, сердце, желчный пузырь, печень и селезенка являются в известной степени носителями и опорами нашей жизни чувств. Здоровый человек, конечно, не осознает это­го, больной же — даже слишком. «Ибо Ты испытуешь сер­дца и утробы, праведный Боже!» (Псалом 7,10. — Прим. перев.)— сказано в Библии, и при этом имеется в виду не состояние какого-то органа, а душевная сфера, которая лежит в основе этих органов. Можно спросить чисто интеллектуально, руководствуясь разумом, но можно спросить и так, чтобы в вопросе слыша­лись душевные движения и настроения. Тогда в разговоре участвуют области внутренних органов. Для того, чтобы охарактеризовать определенное настроение, мы говорим, например: «Es ist ihm etwas über die Leber gelaufen» (Дословно: «Что-то пробежало у него через печень», то есть «кому-то вожжа (или шлея) под хвост попала?». — Прим, перев.) или «Es ist ihm eine Laus über die Leber gekrochen» (Дословно: «Вошь проползла у него через печень», то есть «кого-то муха укусила». — Прим. перев.) Желчь придает вопросу активность и силу. Существует и «желчный юмор». Из любви и о любви спрашивает сердце. В ребенке особен­но активна эта склонность к постановке вопроса, но и она легко может оказаться обреченной на затемнение.

«Подошел злодеи в третий раз к двери, постучал и гово­рит:

— Детки милые, отомкните, ваша мать пришла, вам из лесу гостинцы принесла!

Закричали козляточки:

— А ты покажи нам сначала свою лапу, чтобы мы знали, что ты наша матушка.

Положил волк свою лапу на окошко, увидели они, что она белая, и подумали, что он правду говорит, и отворили ему дверь. А тот, кто вошел, был волк.

Испугались они и решили спрятаться. Прыгнул один коз­леночек под стол, другой — на кровать, третий — на печку, четвертый — в кухню, пятый — в шкаф, шестой — под умывальник, а седьмой — в футляр от стенных часов. Но всех их нашел волк и не стал долго разбираться: разинул пасть и проглотил их одного за другим; одного только он не нашел, того, младшего, что спрятался в часах.

Наевшись досыта, волк ушел, растянулся на зеленом луж­ке под деревом и заснул.

Приходит вскоре старая коза из лесу домой. Ах, что ж она там увидела!.. Дверь настежь раскрыта. Стол, стулья, скамьи опрокинуты, умывальник разбит, подушки и одеяла с постели сброшены. Стала она искать своих деток, но най­ти их нигде не могла. Стала она их кликать по именам, но никто не отзывался. Наконец, позвала она младшего, и раз­дался в ответ тоненький голосок:

— Милая матушка, я в часах спрятался!

Вынула она его оттуда, и он рассказал, что приходил волк и всех съел. Можете себе представить, как оплакивала коза своих бедных деточек!»

Материализм представляет собой угрозу как поглощаю­щая сила. Внутренний душевный мир невинности и доверия пребывает в опасности быть охваченным тем заблуждением, что только чувственный мир, в который человек так радос­тно входит, является единственно подлинным. Человек — это дитя своего времени, своей цивилизации и должен при­держиваться условностей и принимать полуправду, даже переносить обман и ложь. И далее если в сфере инстинк­тивного присутствует предостерегающее знание (старая магь - коза), все равно волчья сила велика и берет верх над невин­ной природой влечения. Только самый младший козленок в футляре часов спасается: лишь та сила, которая скрыта в бьющемся сердце, может устоять перед нападением, потому что в сердце человека при всех искушениях заложен ин­стинкт добра, и этот обладающий невинным знанием ин­стинкт помогает человеку распознать зло.

«Наконец вышла коза в великом горе из дому, а младший козленочек побежал за ней следом. Пришла она на лужок, видит — лежит у дерева волк и храпит так, что аж ветки дрожат. Оглядела она его со всех сторон и увидела, что в раздувшемся брюхе у него что-то шевелится и барахтается.

"Ах, Боже ты мой, — подумала она, — неужто мои бед­ные деточки, которых съел он на ужин, еще живы-живехоньки?” И велела она козленку бежать поскорее домой и принести ножницы, иглу и нитки. Вот вспорола она чудищу брюхо, но только сделала надрез, а тут и высунул козлено­чек свою голову. Стала вспарывать брюхо дальше — тут и повыскочили один за другим все шестеро, живы - живехонь­ки, и ничего с ними плохого не сталось, потому что чудище от жадности заглатывало их целиком. Вот уж радость-то была! Стали они ласкаться да голубиться к милой своей матушке, скакать и прыгать, словно портной на свадьбе. Но старая коза сказала:

— Ступайте скорей и найдите камней-голышей, мы набь­ем ими брюхо проклятому зверю, пока он еще сонный.

Натащили тут семеро козлят много-много камней и засу­нули их волку в брюхо столько, сколько влезло. Зашила старая коза ему наскоро брюхо, а тот ничего не заметил, даже ни разу не двинулся.

Выспался наконец волк, поднялся на ноги и почувствовал от камней в брюхе такую жажду, что пошел к колодцу воды напиться. Только он двинулся, а камни в брюхе один о другой стучат да постукивают. И крикнул волк:

- Что урчит и стучит,

В моем брюхе бурчит?

Думал я — шесть козлят,

А то камни гремят.

Подошел к колодцу, наклонился к воде, хотел напиться, и потянули его тяжелые камни вниз, так он там и утонул. Увидели это семеро козлят, прибежали к матери и давай кричать:

— Волк мертвый! Волк уже мертвый / — и стали на радостях плясать вместе со своей матушкой вокруг колодца».

Все покрытое мраком проясняется благодаря любящей силе сердца (от козленочка в часах) и заново оживляется, освобождаясь из объятий зла.

Козлята набивают камнями брюхо волку. Камень — это символ наибольшего отвердения, мертвой материи. Следует обратить внимание на образ, заложенный в слове «окаменеть». Волчье начало в его ненасытной алчности становится добычей материализма с его смертоносным отвердением. И это отвердение, и тяжесть виной тому, что вода колодца, образ оживляющего созидательного начала, не может утолить его жажду, она несет ему смерть.

Наша сказка — это сказка судьбы и, пожалуй, самая первая, которую мы рассказываем детям. Потеря райской невинности и защищенности и спор со злом отражены в этой сказке.

Дети неосознанно чувствуют грехопадение и спасение.

ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ

Гримм, 15

«Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми: мальчика звали Гензель, а девоч­ку — Гретель. Жил дровосек впроголодь. Вот наступила од­нажды в той земле такая дороговизна, что не на что было ему купить даже хлеба на пропитание.

И вот под вечер, лежа в постели, стал он раздумывать, и все одолевали его разные мысли и заботы. Повздыхал он и говорит жене:

— Что же теперь будет с нами? Как нам прокормить бед­ных детей, нам-то ведь и самим есть нечего!

— А знаешь что, — отвечала жена, — давай-ка пораньше утром, только начнет светать, заведем детей в лес, в самую глухую чащу; разведем им костер, дадим каждому по куску хлеба, а сами уйдем на работу и оставим их одних. Дороги домой они не найдут, вот мы от них и избавимся.

— Нет, жена, — говорит дровосек, — этого я не сделаю, ведь сердце-то у меня не камень, я детей одних бросить в лесу не могу, там нападут на них дикие звери и их разорвут.

— Эх ты, простофиля! — говорит' жена. — Ведь иначе мы все вчетвером с голоду пропадем, и останется только одно - гробы сколачивать. — И она донимала его до тех пор, пока он с ней не согласился.

— А все-таки жалко мне моих бедных детей! — сказал дровосек».

Живая и зеленеющая, постоянно растущая — такова вся­кая истинная мудрость. Она стремится к небу, как стремит­ся ввысь дерево. Гёте говорит: «Сера, мой друг, теория, лишь древо жизни вечно зеленеет».

Если человек становится абстрактным мыслителем, он заставляет это дерево засохнуть. Он не следует своим жи­вым наблюдениям, чтобы создать пространство для нового опыта и превратить этот опыт в проницательность, он оста­ется погруженным в серые теории. Он рубит это дерево, потому что он не может больше понимать живое, а понимает лишь лишенное цельности. Он анализирует и классифици­рует. Его мысли точны, но в них нет сока и силы. Он «рас­щепляет» понятия и может «наломать дров», как наглядно говорит об этом язык, и достаточно часто он попадает на ложный путь (на лесовозную дорогу). Сказка называет та­кого человека «бедным дровосеком», потому что он имеет дело с «задеревеневшим». Вообще-то рубка дров совершен­но необходима и полезна. Этот образ с той же частотой является и в положительном смысле. Современный мысли­тель также должен быть еще и дровосеком. Но здесь разво­рачивается драма человека, который пока еще всего лишь бедный дровосек.

Он не мог пронести живой свою теплую, полную жизни душевную сущность (свою жену). Она умерла для него, и теперь суровая, настроенная на материальное душа властву­ет во внутреннем мире. Она становится злой мачехой его детям. Юные, с надеждой стремящиеся в жизнь силы на­половину осиротели и вынуждены страдать от жесткости души. Это — рожденное из отцовской самости еще в истин­ной одушевленности чувство — Гретель и погруженная в процесс становления воля — Гензель. Чувство и воля связа­ны друг с другом как сестра и брат. Но мы не можем, упо­добляясь дровосеку, рассматривать их обоих как абстракт­ные силы. Это — полные жизни сущностные силы. Ведь человек соединяет в себе древнее наследие и юное становле­ние. Он всегда стоит между Вчера и Завтра.

Дровосек голодает, вместе с ним голодают и его дети. У них нет больше хлеба. В самой совершенной из всех молитв мы просим о хлебе насущном. Он — важнейшая пища для нашего тела. Но что столь же важно для внутреннего чело­века, как хлеб для внешнего? Когда Христос говорит: «Я есмь хлеб жизни», Его слова указывают на высочайшую силу символа, потому что Он — Творец и Исцелитель, ко­торый должен быть познан. Духопознание — это важней­шая пища, это хлеб.

«Дети от голоду не могли уснуть и слышали все, что го­ворила мачеха отцу. Залилась Гретель горькими слезами и говорит Гензелю:

— Видно, нам теперь пропадать придется.

— Тише, Гретель, — сказал Гензель, — не горюй, я уж что-нибудь да придумаю.

И вот, когда родители уснули, он встал, надел свою кур­точку, отворил дверь в сени и тихонько выбрался на улицу. В ту пору ярко светила луна, и белые камешки, лежавшие перед избушкой, блестели, словно груды серебряных мо­нет.

Гензель нагнулся и набил ими полный карман. Потом вер­нулся он домой и говорит Гретель:

— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно, Господь нас не оставит. — И с этими словами он снова улег­ся в постель.

Только стало светать, еще и солнышко не всходило, а мачеха уже подошла и стала будить детей:

— Эй вы, лежебоки, пора подниматься, собирайтесь-ка с нами в лес за дровами!

Дала она каждому из них по кусочку хлеба и говорит:

- Вот это будет вам на обед; да смотрите, не съешьте его раньше времени, больше ничего не получите.

Гретель спрятала хлеб в свой передник, ведь у Гензеля карман был полон камней. И они собрались идти вместе в лес. Прошли они немного, вдруг Гензель остановился, ог­лянулся назад, посмотрел на избушку — так он все время оглядывался назад и останавливался. А отец ему и говорит:

— Гензель, чего это ты "Все оглядываешься да отстаешь? Смотри не зевай, иди побыстрей.

— Ах, батюшка, — ответил ему Гензель, - я все гляжу на свою белую кошечку, вон сидит она на крыше, будто хочет сказать мне “прощай”.

А мачеха и говорит:

— Эх, дурень ты, это вовсе не твоя кошечка, это утрен­нее солнце блестит на трубе.

А Гензель вовсе и не на кошечку смотрел, а доставал из кармана и бросал на дорогу блестящие камешки.

Вот вошли они в самую чащу леса, а отец и говорит:

— Ну, дети, собирайте теперь хворост, а я разведу кос­тер, чтобы вы не озябли.

Гензель и Гретель собрали целую кучу хворосту. Разожг­ли костер. Когда пламя хорошо разгорелось, мачеха гово­рит:

— Ну, детки, ложитесь теперь у костра да отдохните как следует, а мы пойдем в лес дрова рубить. Как кончим рабо­ту, вернемся назад и возьмем вас домой.

Сели Гензель и Гретель у костра, и когда наступил пол­день, каждый из них съел по кусочку хлеба. Они все время слышали стук топора и думали, что их отец где-то побли­зости. Но то был совсем не стук топора, а чурбана, который привязал дровосек к сухому дереву, и он, раскачиваясь под ветром, стучал о ствол.

Долго сидели они так у костра, от усталости стали у них глаза закрываться, и они крепко-крепко уснули. А когда проснулись, была уже глухая ночь. Заплакала Гретель и говорит:

-- Как же нам теперь выбраться из лесу?

Стал Гензель ее утешать.

— Погоди маленько, скоро взойдет луна, и мы уж на­йдем дорогу.

Когда взошла луна, взял Гензель сестрицу за руку и по­шел от камешка к камешку, а сверкали они, словно новые серебряные денежки, и указывали детям путь-дорогу. Они шли всю ночь напролет и подошли на рассвете к отцовской избушке.

Они постучала, мачеха открыла им дверь; видит она, что это Гензель и Гретель, и говорит:

— Что же это вы, скверные дети, так долго спали в лесу? А мы уж думали, что вы назад вовсе не хотите возвращать­ся.

Обрадовался отец, увидев детей, — было у него на серд­це тяжело, что бросил он их одних.

А вскоре опять наступили голод и нужда, и дети услыша­ли, как мачеха ночью, лежа в постели, говорила отцу:

— У нас опять все уже съедено, осталось только полкраю­хи хлеба, видно, нам скоро конец придет. Надо бы нам от детей избавиться: давай заведем их в лес подальше, чтоб не найти им дороги назад, другого выхода у нас нет.

Тяжело стало на сердце у дровосека, и он подумал: “Уж лучше бы мне последним куском с детьми поделиться”. Но жена и слышать о том не хотела, стала его бранить и попре­кать. И вот — плохое начало не к доброму концу, - усту­пил он раз, пришлось ему и теперь согласиться.

Дети еще не спали и слышали весь разговор. И только родители уснули, поднялся Гензель опять и хотел было выйти из дому, чтобы собрать камешки, как и в прошлый раз, но мачеха заперла дверь, и Гензель выбраться из хижины не смог. Он стал утешать свою сестрицу и говорит:

— Не плачь, Гретель, спи спокойно, уж Бог нам как-нибудь да поможет.

Рано утром пришла мачеха и подняла детей с постели. Дала им кусок хлеба, он был еще меньше, чем в первый раз. По дороге в лес Гензель крошил хлеб в кармане, все останавливался и бросал хлебные крошки на дорогу.

— Что это ты, Гензель, все останавливаешься да огляды­ваешься?— сказал отец. — Ступай своей дорогой.

— Да это я смотрю на своего голубка, вон сидит он на крыше дома, будто со мной прощается, — ответил Гензель.

— Дурень ты, — сказала мачеха, — это вовсе не голубь твой, это утреннее солнце блестит на верхушке трубы.

А Гензель все бросал и бросал по дороге хлебные крош­ки. Вот завела мачеха детей еще глубже в лес, где они ни разу еще не бывали. Развели опять большой костер, и гово­рит мачеха:

— Детки, садитесь вот тут, а устанете, так поспите ма­ленько; а мы пойдем в лес дрова рубить, а к вечеру, как кончим работу, вернемся сюда и возьмем вас домой.

Когда наступил полдень, поделилась Гретель своим кус­ком хлеба с Гензелем — ведь он весь свой хлеб раскрошил по дороге. Потом они уснули. Но вот уж и вечер прошел, и никто за бедными детьми не приходил. Проснулись они тем­ной ночью, и стал Гензель утешать сестрицу:

- Погоди, Гретель, вот скоро луна взойдет, и станут вид­ны хлебные крошки, что я разбросал по дороге, они укажут нам дорогу домой.

Вот взошла луна, и дети отправились в путь-дорогу, но хлебных крошек не нашли, — тысячи птиц, что летают в лесу и в поле, все их поклевали. Тогда Гензель и говорит Гретель:

— Мы уж как-нибудь да найдем дорогу.

Но они ее не нашли. Пришлось им идти целую ночь и весь день, с утра и до самого вечера, но выбраться из лесу они не смогли. Дети сильно проголодались, ведь они ничего не ели, кроме ягод, которые собирали по пути. Они так устали, что еле-еле передвигали ноги, и вот прилегли они под деревом и уснули.

Наступило уже третье утро с той поры, как покинули они отцовскую избушку. Пошли они дальше. Идут и идут, а лес все дремучее и темнее, и, если бы вскоре не подоспела по­мощь, они выбились бы из сил.

Вот наступил полдень, и они заметили на ветке красивую белоснежную птичку. Она пела так хорошо, что они остано­вились и заслушались ее пеньем. Но вдруг птичка умолкла и, взмахнув крыльями, полетела перед ними, а они пошли за ней следом и шли, пока наконец не добрались до избуш­ки, где птичка уселась на крыше. Подошли они ближе, ви­дят — сделана избушка из хлеба, крыша на ней — из пря­ников, а окошки — все из прозрачного леденца».

Три дня — полное смысла время в развитии повествова­ния в сказках — блуждают Гензель и Гретель, три дня длится путаница и нужда. Мы еще можем узнать в насыщенной романтике этой сказки строгий канон мистического дейст­вия. На третий день должно созреть познание, явиться от­кровение, должно быть принято решение. В сказке: после третьего утра, в полдень, увидели они красивую белоснеж­ную птичку и пошли за ней.

Эта белоснежная птица, поющая так красиво, — каким благоприятным знаком была бы она в другое время! Но она появляется в полдень.

Мы знаем, что люди и животные впадают в своеобразную летаргию в час, когда солнце стоит в зените. Современный человек в значительной степени освободился от этого. В прежние времена это влияние было так сильно, что сельс­кое население избегало находиться в полдень в поле. В ска­заниях разных народов отображены разнообразные пере­живания, связанные с этим, — во встрече с полуденной жен­щиной, расщепляющей сознание серпом, или в мучитель­ных вопросах, задаваемых сфинксоподобными чудовищами. Это час наибольшего внутреннего расслабления, способству­ющий обману чувств. Поэтому люди остерегались, напри­мер, заключать в полуденный час сделки. Посвященный говорил: это час Люцифера. И полуденный звон колоколов должен был укрепить человека в бодрствовании и прогнать духов воздуха, несущих обольщение. Появись белая птица в росистый утренний час или в наводящее на размышление, тихое вечернее время, она стала бы символом инспирации, освещающей сферу мыслей, но в полдень ее голос превра­щается в сбивающий с пути соблазн. Она летит впереди де­тей и ведет их к избушке ведьмы; избушка эта из хлеба, но это хлеб ведьм.

«— Вот мы за нее и примемся, — сказал Гензель, — и то- то будет у нас славное угощение. Я отъем кусок крыши, а ты, Гретель, возьмись за окошко, — оно, должно быть, очень сладкое.

Взобрался Гензель на избушку и отломил кусочек кры­ши, чтоб попробовать, какая она на вкус, а Гретель подо­шла к окошку и начала его грызть.

Вдруг послышался изнутри чей-то тоненький голосок:

— Хрум да хрум все под окном,

Кто грызет и гложет дом?

Дети ответили:

— Это гость чудесный,

Ветер поднебесный!

И, не обращая внимания, они продолжали объедать до­мик.

Гензель, которому очень понравилась крыша, оторвал от нее большой кусок и сбросил вниз, а Гретель выломала це­лое круглое стекло из леденца и, усевшись около избушки стала им лакомиться.

Вдруг открывается дверь, и выходит оттуда, опираясь на костыль, старая-престарая бабка. Гензель и Гретель так ее испугались, что выронили из рук лакомство. Покачала старуха головой и говорит:

— Э, милые детки, кто это вас сюда привел? Ну, милости просим, входите в избушку, худо вам тут не будет.

Она взяла их обоих за руки и ввела в свою избушку.

Принесла им вкусной еды — молока с оладьями, посыпан­ными сахаром, яблок и орехов. Потом она постелила две красивые постельки и накрыла их белыми одеялами. Улег­лись Гензель и Гретель и подумали, что попали, должно быть, в рай».

Немецкое слово «Hexe» (ведьма) происходит от «Haga-zussa» (древневерхненемецкий язык). Это была когда-то жившая в роще (Hag) мудрая женщина, ясновидящая про­рицательница, еще раньше — обладавшая даром провиде­ния хранительница и жрица племени. Со временем способ­ность ясновидческого водительства угасла, и в действие всту­пили демонические силы. Истинная магия превратилась в магию, низменную, а когда-то священное признание стало служить фальсификации. «Hagazussa» стала противополож­ностью того, чем она была когда-то. Сегодня она является символом той искусительной силы, которая предлагает че­ловеку ставшую атавистической псевдомудрость и тем са­мым увлекает его в безумие и иллюзию (Ср. русское слово общеславянского происхождения «ведьма», образо­ванное от слова «ведь» — «знание», то есть «знающая, ведающая». По­следующее значение — «колдунья». — Прим. перев.) Наивные, неопыт­ные люди легко подвержены опасности поддаться таким искушениям. Оккультное знание притягивает их. Они ду­мают найти проверенные, унаследованные истины или пути обучения, ведущие к действительному познанию, и стано­вятся жертвой обмана, потому что именно для оккультизма верен закон превращения и обновления. То, что правильно в определенное время и для определенного духовно-душевного развития, может в более позднюю эпоху превратиться в свою противоположность. Методы, бывшие верными сто­летия или тысячелетия назад, не могут быть верными для современного человека. Сказка хочет предостеречь нас от опасности пасть жертвой таких ставших атавистическими учений и методов. Ведьма — старая-престарая бабка, у нее красные глаза, и она плохо видит вдаль, то есть она воспри­нимает чувственный мир не отчетливо. У нее хороший нюх, как у зверей, это значит, дух не постигается мышлением.

Она заманивает детей: она ловит те невинно-безобидные силы детства в человеке, которым хватает сладкого хлеба волшеб­но-завораживающего обмана: «Они думали, что попали в рай».

«Но старуха только притворилась такой доброй, а была она на самом деле злой ведьмой, что подстерегает детей, и избушку из хлеба построила для приманки. Если кто попа­дал к ней в руки, она того убивала, потом варила и съедала, и было это для нее праздником. У ведьм всегда бывают красные глаза, и видят они вдаль плохо, но зато у них нюх, как у зверей, и они чуют близость человека.

Когда Гензель и Гретель подходили к ее избушке, она злобно захохотала и сказала с усмешкой:

— Вот они и попались! Ну уж теперь им от меня не уйти!

Рано поутру, когда дети еще спали, она встала, посмотре­ла, как они спят спокойно да какие у них пухлые и румяные щечки, и пробормотала про себя: “То-то приготовлю я себе лакомое блюдо ”.

Она схватила Гензеля своею костлявой рукой, унесла его в хлев и заперла там за решетчатой дверью — пусть кричит себе сколько вздумается, ничто ему не поможет. Потом пошла она к Гретель, растолкала ее, разбудила и говорит:

— Вставай, лентяйка, да притащи мне воды, свари свое­му брату что-нибудь вкусное, — вон сидит он в хлеву, пус­кай хорошенько откармливается. А когда разжиреет, я его съем.

Залилась Гретель горькими слезами, но — что делать? — пришлось ей исполнить приказание злой ведьмы.

И вот были приготовлены для Гензеля самые вкусные блюда, а Гретель достались одни лишь объедки.

Каждое утро пробиралась старуха к маленькому хлеву и говорила:

— Гензель, протяни-ка мне свои пальцы, я хочу посмот­реть, достаточно ли ты разжирел.

Но Гензель протягивал ей косточку, и старуха, у которой были слабые глаза, не могла разглядеть, что это такое, и думала, что то пальцы Гензеля, и удивлялась, отчего это он все не жиреет.

Так прошло четыре педели, но Гензель все еще оставался худым. Тут старуха потеряла всякое терпенье и ждать боль­ше не захотела.

— Эй, Гретель! — крикнула она девочке. Пошевеливайся живей, принеси-ка воды: все равно — жирен ли Гензель или тощ, а уж завтра утром я его заколю и сварю.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: