ШОТЛАНДСКИЙ МУДРЕЦ: АДАМ СМИТ 1 страница

Начнем с двух цитат. Обе они отражают проблему связи и контраста между личностью Адама Смита, внешне не очень яркой и броской, и его огромной ролью в науке.

Уолтер Бэджгот, английский экономист и публицист викторианской эпохи, писал в 1876 г.: «О политической экономии Адама Смита было сказано почти бесконечно много, о самом же Адаме Смите — очень мало. А между тем дело не только в том, что он был одним из самых своеобразных людей, но и в том, что его книги едва ли можно понять, если не иметь представления о нем как о человеке»[108].

После Бэджгота смитоведение, конечно, продвинулось вперед. Фактическая сторона жизни Смита в основном известна, хотя и далеко не столь детально, как, скажем, жизнь Юма или Тюрго. Тем не менее в 1948 г. английский ученый Александр Грей говорит: «Адам Смит был столь явно одним из выдающихся умов XVIII в. и имел такое огромное влияние в XIX в. в своей собственной стране и во всем мире, что кажется несколько странной наша плохая осведомленность о подробностях его жизни... Его биограф почти поневоле вынужден восполнять недостаток материа­ла тем, что он пишет не столько биографию Адама Смита, сколько историю его времени»[109].

Капитальной научной биографии Смита на Западе до сих пор не существует. Вопрос о соотношении личности Смита, системы его идей и его эпохи еще ждет настоящего решения.

Потребности эпохи рождают нужного человека. Будучи обусловлена развитием самого капиталистического хозяй­ства, политическая экономия в Англии достигла такой стадии, когда возникла необходимость создания системы, необходимость упорядочения и обобщения экономических знаний. Смит был человеком и ученым, которому такая задача оказалась по плечу. Этот шотландец счастливо сочетал в себе способности абстрактного мышления с уме­нием живо рассказывать о конкретных вещах. Энциклопедическую ученость — с исключительной добросовест­ностью и научной честностью. Умение использовать идеи других ученых — с большой самостоятельностью и критич­ностью мысли. Известную научную и гражданскую сме­лость — с профессорской уравновешенностью и система­тичностью.

Но самое главное состоит в том, что Смит, выражая
интересы растущей промышленной буржуазии, ни в коем случае не был ее безусловным апологетом. Он не только субъективно стремился к научному беспристрастию и не­зависимости суждений, но в большой мере добился этого. Такие качества позволили ему создать систему научной
политической экономии. По выражению Маркса, «это была попытка проникнуть во внутреннюю физиологию буржуаз­ного общества»[110]. Книга Смита — значительный памятник человеческой культуры, вершина экономической мысли XVIII в. Как известно, английская политическая эконо­мия, созданная главным образом трудами Смита и Рикардо, явилась одним из источников марксизма.

Шотландия

Стало уже общим местом, что поли­тическая экономия Смита может быть понята лишь с учетом того, что он был шотландец, и притом типичный, с ярко выраженным национальным характером.

«Шотландцы — не англичане, отнюдь» — так начинает биографию другого великого шотландца, первооткрывате­ля пенициллина Александра Флеминга, французский писа­тель Андре Моруа. Что же такое шотландский националь­ный характер? На этот вопрос не так легко ответить, осо­бенно если попытаться отделить реальность от бездны традиционных представлений, вымыслов и насмешек по поводу шотландцев, которая накопилась за столетия в фольклоре их южных соседей — англичан. Считается, что этот небольшой народ (во времена Смита шотландцев было около полутора миллионов) отличается трудолюбием, бережливостью и расчетливостью. Считается, что шотланд­цы трезвы, молчаливы и деловиты. Считается, наконец, что они склонны порассуждать на отвлеченные темы, «по­мудрствовать».

Вероятно, все это в какой-то мере соответствует дейст­вительности. Но едва ли так можно объяснить характер Смита и особенности его взглядов. Влияние Шотландии на него, очевидно, глубже и сложнее. Оно определяется не только довольно плоской абстракцией национального ха­рактера, но и конкретным положением страны и народа во времена Смита.

Несколько столетий шотландцы вели упорные войны с Англией. В 1603 г. шотландский король Иаков (Джемс) VI Стюарт стал также английским королем Иаковом I и объ­единил под властью английской короны обе части острова. Эта уния была, однако, во многом лишь формальной: эко­номически Англия и Шотландия развивались почти неза­висимо. Продолжалась и борьба, в течение XVII в. шот­ландцы несколько раз брались за оружие. Эта борьба име­ла наряду с национальной также религиозную окраску, что придавало ей особое ожесточение. В Англии после рестав­рации монархии Стюартов в 1660 г. была восстановлена государственная англиканская церковь, а пуританские (пресвитерианские) течения подвергались гонениям. В Шотландии, напротив, подавляющая часть населения придерживалась пресвитерианства и отказывалась призна­вать англиканских епископов.

При королеве Анне в 1707 г. была наконец заключена государственная уния. Это было в интересах английских и шотландских промышленников, купцов и богатых ферме­ров, влияние которых к этому времени заметно усилилось. Были сняты таможенные барьеры между обеими странами, расширился сбыт шотландского скота в Англию, глазговские купцы получили доступ к торговле с английскими колониями в Америке. Ради этих благ шотландская бур­жуазия готова была слегка поступиться патриотизмом: в новом Соединенном королевстве Шотландия неизбежно должна была играть подчиненную роль. Напротив, шот­ландские аристократы были в своем большинстве против унии. Опираясь на верных им воинственных горцев, кото­рые жили еще при феодальных порядках с пережитками родового строя, они несколько раз поднимали восстания. Однако население экономически более развитой равнин­ной Шотландии их не поддерживало, и восстания каждый раз кончались неудачей. События этой эпохи изображены в известных исторических романах Вальтера Скотта «Пу­ритане», «Черный карлик», «Роб Рой», «Уэйверли». (Кста­ти сказать, юный Вальтер Скотт был знаком со Смитом в последние годы его жизни и оставил несколько рассказов о Смите, ценных своими деталями).

После унии в Шотландии началось значительное эко­номическое развитие, хотя некоторые отрасли страдали от английской конкуренции, а другие — от еще сохранив­шихся феодальных порядков. Особенно быстро рос город и порт Глазго, вокруг которого возникал целый промыш­ленный район. Наличие дешевой рабочей силы из сельских и горных районов и широких рынков сбыта в Шотландии, Англии и Америке способствовали росту промышленности. Крупные землевладельцы и богатые фермеры-арендаторы начали вводить улучшения в сельском хозяйстве. За 70 лет, между унией 1707 г. и публикацией «Богатства народов» в 1776 г., Шотландия резко изменилась. Правда, экономи­ческий прогресс затронул почти исключительно равнинную Шотландию. Но именно здесь, в треугольнике между городами Керколди, Глазго и Эдинбургом, прошла почти вся жизнь Смита.

Ко времени зрелости Смита экономика неразрывно связала судьбу Шотландии с судьбами Англии; складыва­лась единая буржуазная нация. Для Смита, который смот­рел на все с точки зрения развития производительных сил и «богатства нации», это было особенно очевидно. Что ка­сается шотландского патриотизма, то он принял у него, как и у многих просвещенных шотландцев, «культурный», эмоциональный, но не политический характер.

Влияние церкви и религии на общественную жизнь и науку постепенно уменьшалось. Церковь утратила кон­троль над университетами. Шотландские университеты отличались от Оксфорда и Кембриджа духом свободомыс­лия, большой ролью светских паук и практическим укло­ном. В этом отношении особенно выделялся Глазговский университет, где учился и преподавал Смит. Рядом с ним работали и были его друзьями изобретатель паровой машины Джемс Уатт и один из основоположников современ­ной химии Джозеф Блэк. Примерно в 50-х годах Шотландия вступает в полосу большого культурного подъема, который обнаруживается в разных областях науки и искус­ства. Блестящая когорта талантов, которую дала на протяжении полувека маленькая Шотландия, выглядит очень внушительно. Кроме названных в нее входят экономист Джемс Стюарт и философ Давид Юм (последний был ближайшим другом Смита), историк Уильям Робертсон, социолог и экономист Адам Фергюсон. Смит был хорошо знаком с такими людьми, как геолог Джемс Хаттон, про­славленный врач Уильям Хантер, архитектор Роберт Адам. Значение всех этих людей и их трудов выходило не только далеко за пределы Шотландии, но и за пределы Британии.

Такова была среда, атмосфера, в которой вырос талант Смита. Разумеется, Смит отнюдь не был только плодом шотландской культуры, а его экономические наблюдения выходили далеко за пределы Шотландии. Английская наука и культура, прежде всего английская философская и экономическая мысль, сформировали его не менее чем чисто шотландские влияния. В практическом смысле вся его книга направлена на то, чтобы оказать определенное (антимеркантилистское) влияние на экономическую поли­тику Соединенного королевства, лондонского правитель­ства. Наконец, надо отметить еще одну линию влияний — французскую. В Шотландии, связанной со времен Марии Стюарт традиционными узами с Францией, влияние фран­цузской культуры чувствовалось сильнее, чем в Англии. Смит хорошо знал сочинения Монтескье и Вольтера, восторженно приветствовал первые работы Руссо и тома «Энциклопедии».

Профессор Смит

Адам Смит родился в 1723 г. в маленьком городке Керколди, близ Эдинбурга. Его отец, таможенный чиновник, умер за не­сколько месяцев до рождения сына. Адам был единствен­ным ребенком молодой вдовы, и она посвятила ему всю жизнь. Мальчик рос хрупким и болезненным, сторонясь шумных игр сверстников. Семья жила небогато, но и на­стоящей нужды не знала. К счастью, в Керколди была хорошая школа и учитель, не забивавший, по примеру многих, головы детей только цитатами из библии и латин­скими спряжениями. Кроме того, Адама с детства окру­жали книги. Таковы были первые зачатки той необъятной учености, которая отличала Смита.

Правда, Смит не получил, по понятным причинам, такого блестящего образования, как аристократ Тюрго. Он, в частности, никогда не имел хорошего учителя французского языка и так и не научился как следует говорить на нем, хотя читал свободно. Древние языки, без которых в XVIII в. нельзя было обойтись образованному человеку, он в значительной мере осваивал уже в университете (особенно древнегреческий).

Очень рано, в 14 лет (это было в обычаях того времени), Смит поступил в Глазговский университет. После обязательного для всех студентов класса логики (первого курса) он перешел в класс нравственной философии, выб­рав тем самым гуманитарное направление. Впрочем, он занимался также математикой и астрономией и всегда отличался изрядными познаниями в этих областях. К 17 го­дам Смит имел среди студентов репутацию ученого и не­сколько странного малого. Он мог вдруг глубоко заду­маться среди шумной компании или начать говорить с самим собой, забыв, об окружающих. Эти маленькие стран­ности остались у него на всю жизнь. Успешно окончив в 1740 г. университет, Смит получил стипендию на даль­нейшее обучение в Оксфордском университете. Стипендия выплачивалась из наследства одного богача-благотвори­теля. В Оксфорде он почти безвыездно провел шесть лет. С удивлением обнаружил Смит, что в прославленном университете почти ничему не учат и не могут научить. Невежественные профессора, почти все англиканские свя­щенники, занимались лишь интригами, политиканством и слежкой за студентами. Через 30 с лишним лет, в «Богат­стве народов», Смит свел с ними счеты, вызвав взрыв их ярости. Он писал, в частности: «В Оксфордском университете большинство профессоров в течение уже многих лет совсем отказалось даже от видимости преподавания»[111].

Профессора и надзиратели тщательно следили за чте­нием студентов, изгоняя вольнодумные книги. Жизнь Сми­та в Оксфорде была тяжелой, и он всегда вспоминал свой второй университет с ненавистью. Он тосковал и к тому же часто болел. Опять его единственными друзьями были книги. Круг чтения Смита был очень широк, но никакого особого интереса к экономической науке он в то время еще не проявлял.

Бесплодность дальнейшего пребывания в Англии и по­литические события (восстание сторонников Стюартов в 1745—1746 гг.) заставили Смита летом 1746 г. уехать в Керколди, где он прожил два года, продолжая заниматься самообразованием. В свои 25 лет Адам Смит поражал эрудицией и глубиной знаний в самых различных обла­стях. Во время одной из своих поездок в Эдинбург он про­извел столь сильное впечатление на Генри Хьюма (поз­же — лорд Кеймс), богатого помещика и мецената, что тот предложил организовать для молодого ученого цикл пуб­личных лекций по английской литературе. В дальнейшем тематика его лекций, имевших значительный успех, изме­нилась. Их основным содержанием стало естественное пра­во; это понятие включало в XVIII в. не только юриспру­денцию, но и политические учения, социологию, экономи­ку. Первые проявления специального интереса Смита к политической экономии также относятся к этому времени.

Видимо, в 1750—1751 гг. он уже высказывал основные идеи экономического либерализма. Во всяком случае, в 1755 г. он писал, особо оговариваясь, что эти мысли вос­ходят к его лекциям в Эдинбурге: «Человек обычно рас­сматривается государственными деятелями и прожекте­рами (т. е. политиками.— А. А.) как некий материал для политической механики. Прожектеры нарушают естествен­ный ход человеческих дел, надо же предоставить природу самой себе и дать ей полную свободу в преследовании ее целей и осуществлении ее собственных проектов... Для того чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении; все остальное сделает естественный ход вещей. Все правитель­ства, которые насильственно направляют события иным путем или пытаются приостановить развитие общества, противоестественны. Чтобы удержаться у власти, они вы­нуждены осуществлять угнетение и тиранию»[112].

Это язык прогрессивной буржуазии XVIII в. с ее стро­гим отношением к государству, еще далеко не сбросившему полностью свою феодальную шкуру. В отрывке чув­ствуется мужественный, энергичный стиль, характерный для Смита. Это уже тот самый Смит, который в «Богатстве народов» с гневным сарказмом коснется «того коварного и хитрого создания, в просторечии называемого государст­венным деятелем или политиком, решения которого опре­деляются изменчивыми и преходящими моментами»[113]. Думается, здесь не только отрицательное отношение буржуазного идеолога к тогдашнему государству, но и просто глубокая неприязнь интеллигента-демократа к бюрократам и политиканам.

В 1751 г. Смит переехал в Глазго, чтобы занять там место профессора в университете. Сначала он получил кафедру логики, а потом — нравственной философии, т. е. практически общественных наук. В Глазго Смит прожил 13 лет, регулярно проводя 2—3 месяца в году в Эдинбурге. В старости он писал, что это был счастливейший период его жизни. Он жил в хорошо знакомой ему и близкой сре­де, пользуясь уважением профессоров, студентов и видных горожан. Он мог беспрепятственно работать, и от него многого ждали в науке. У него появился круг друзей, и он начал приобретать те характерные черты британца-холостяка и «клабмена» (клубного человека), которые сохранились у него до конца дней.

Как в жизни Ньютона и Лейбница, в жизни Смита жен­щина не играла никакой заметной роли. Сохранились, пра­вда, смутные и недостоверные сведения, что он дважды — в годы жизни в Эдинбурге и в Глазго — был близок к женитьбе, но оба раза все по каким-то причинам расстрои­лось. Однако это, по-видимому, не нарушило его душев­ного равновесия. По крайней мере, никаких следов такого нарушения невозможно найти ни в его переписке (кстати, всегда скудной), ни в воспоминаниях современников.

Его дом всю жизнь вели мать и кузина — старая дева. Смит пережил мать только на шесть лет, а кузину — на два года. Как записал один приезжий, посетивший Смита, дом был «абсолютно шотландский». Подавалась националь­ная пища, соблюдались шотландские традиции и обычаи. Этот привычный жизненный уклад стал для него необхо­дим. Он не любил надолго уезжать из дому и стремился скорее вернуться. Как истый шотландец, он любил кра­сочные народные песни, пляски и поэзию. Однажды он изумил гостя-француза своим энтузиазмом на конкурсе народных музыкантов и танцоров. Одним из его послед­них заказов на книги было несколько экземпляров только что вышедшего первого томика стихов Роберта Бернса. Читателю будет, вероятно, интересно узнать, что великий шотландский поэт в свою очередь высоко ценил Смита. В письме другу от 13 мая 1789 г. Берне говорит: «Маршалл с его Йоркширом[114] и особенно этот исключительный чело­век Смит со своим «Богатством народов» достаточно зани­мают мой досуг. Я не знаю ни одного человека, который обладал бы половиной того ума, который обнаруживает Смит в своей книге. Я очень хотел бы узнать его мысли насчет нынешнего состояния нескольких районов мира, которые являются или были ареной больших изменений после того, как его книга была написана»[115]. В переписке Бернса есть также ссылки на другие работы Смита.

В 1759 г. Смит опубликовал свой первый большой науч­ный труд — «Теорию нравственных чувств». Хотя книга об этике была для своего времени прогрессивным произведе­нием, достойным эпохи и идей Просвещения, ныне она важна главным образом лишь как этап становления фило­софских и экономических идей Смита. Он выступил против христианской морали, основанной на страхе перед загроб­ной карой и обещании райского блаженства. Видное ме­сто в его этике занимает антифеодальная идея равенства. Каждый человек от природы равен другому, поэтому прин­ципы морали должны применяться одинаково ко всем.

Но Смит исходил из абсолютных, «естественных» зако­нов поведения людей и весьма смутно представлял себе, что этика определяется в своей основе социально-эконо­мическим строем данного общества. Поэтому, отвергнув религиозную мораль и идеалистическое «врожденное нрав­ственное чувство», он поставил на их место другой абст­рактный принцип — «принцип симпатии». Он думал объ­яснить все чувства и поступки человека по отношению к другим людям его способностью «влезать в их шкуру», силой воображения ставить себя на место других людей и чувствовать за них. Как бы талантливо и порой остро­умно ни разрабатывалась эта идея, она не могла стать основой научной материалистической этики. Смитова «Теория нравственных чувств» не пережила XVIII в. Не она обессмертила имя Смита, а, напротив, слава автора «Богат­ства народов» предохранила ее от полного забвения.

Между тем уже в ходе работы над «Теорией» направ­ление научных интересов Смита заметно изменилось. Он все глубже и глубже занимался политической экономией. К этому его толкали не только внутренние склонности, но и внешние факторы, запросы времени. В торгово-промышленном Глазго экономические проблемы особенно властно вторгались в жизнь. В Глазго существовал своеобразный клуб политической экономии, организованный богатым и просвещенным мэром города. На еженедельных собраниях деловых людей и университетских профессоров не только хорошо ели и пили, но и толковали о торговле и пошлинах, заработной плате и банковом деле, условиях аренды зем­ли и колониях. Скоро Смит стал одним из виднейших чле­нов этого клуба. Знакомство и дружба с Юмом также уси­лили интерес Смита к политической экономии.

В конце прошлого века английский ученый-экономист Эдвин Кэннан обнаружил и опубликовал важные мате­риалы, бросающие свет на развитие идей Смита. Это были сделанные каким-то студентом Глазговского университета, затем слегка отредактированные и переписанные записи лекций Смита. Судя по содержанию, эти лекции читались в 1762-1763 гг.

Из этих лекций прежде всего ясно, что курс нравст­венной философии, который читал Смит студентам, пре­вратился к этому времени, по существу, в курс социологии и политической экономии. Он высказывал ряд замечательных материалистических мыслей, например: «До тех пор, пока нет собственности, не может быть и государства, цель которого как раз и заключается в том, чтобы охранять богатство и защищать имущих от бедняков»[116]. В чисто экономических разделах; лекций можно легко различить зачатки идей, получивших развитие в «Богатстве наро­дов».

В 30-х годах XX столетия была сделана другая любопытная находка: набросок первых глав «Богатства народов». Английские ученые датируют этот документ 1763 г. Здесь тоже имеется ряд важных идей будущей книги: роль разделения труда, понятие производительного и не­производительного труда и т. д. Некоторые вещи здесь даже особо заострены. О положении рабочих в капита­листическом обществе Смит пишет: «Бедный работник,
который как бы тащит на своих плечах все здание чело­веческого общества, находится в самом низшем слое этого общества. Он придавлен всей его тяжестью и точно ушел в землю, так что его даже и не видно на поверхности»[117].
В этих работах содержится также весьма острая критика меркантилизма и обоснование laissez faire.

Таким образом, к концу своего пребывания в Глазго Смит уже был глубоким и оригинальным экономическим мыслителем. Но он еще не был готов к созданию своего главного труда. Трехлетняя поездка во Францию (в ка­честве воспитателя юного герцога Баклю) и личное зна­комство с физиократами завершили его подготовку.

Смит во Франции

Через полвека после описываемых событий Жан Батист Сэи расспрашивал старого Дюпона о подробностях пребывания Смита в Париже в 1765—1766 гг. Дюпон отвечал, что Смит бы­вал в «антресольном клубе» доктора Кенэ. Однако на сбо­рищах физиократов он сидел смирно и больше молчал, так что в нем нельзя было угадать будущего автора «Бо­гатства народов». Аббат Морелле, ученый и писатель, с которым шотландец подружился в Париже, в своих мемуарах рассказывает о Смите, что «месье Тюрго... высо­ко ценил его талант. Мы виделись с ним много раз. Он был представлен у Гельвеция. Мы говорили о теории тор­говли, о банках, государственном кредите и многих воп­росах большого сочинения, которое он замышлял»[118]. Из писем известно также, что Смит сблизился с математи­ком и философом д'Аламбером и великим борцом против невежества и суеверий бароном Гольбахом. Выходит, он не только молчал, но иногда и говорил.

До Парижа Смит и его воспитанник герцог Баклю провели полтора года в Тулузе и несколько месяцев в Женеве. Смит посетил Вольтера в его поместье в окрестностях Женевы и имел с ним несколько бесед. Он считал Вольтера величайшим из живущих французов и не разо­чаровался в нем.

Можно сказать, что Смит попал во Францию как раз вовремя. С одной стороны, он уже был достаточно сло­жившимся и зрелым ученым и человеком, чтобы не под­пасть под влияние физиократов (это случилось со многи­ми умными иностранцами, не исключая Франклина). С другой стороны, его система еще полностью не сложилась у него в голове: поэтому он оказался способным воспринять полезное влияние Кенэ и Тюрго.

Вопрос о зависимости Смита от физиократии, и осо­бенно от Тюрго, имеет долгую историю. Еще Дюпон де Немур однажды довольно неосмотрительно заявил, что главные идеи «Богатства народов» заимствованы у его друга и покровителя. Во второй половине XIX в. по этому вопросу возникла довольно большая литература. Поэтому открытие профессором Кэннаном глазговских лекций Смита было не только его личным успехом, но в некото­ром роде утверждением британского патриотизма: было доказано, что многие основные теоретические идеи Смита сложились до его поездки во Францию и до расцвета фи­зиократии.

Впрочем, для доказательства независимости и заслуг Смита не требовалось этого открытия. Маркс показал дей­ствительное соотношение системы физиократов и Смита (в особенности в первых главах «Теорий прибавочной стоимости»), еще не зная хронологии его работ. Смит глубже проник во внутреннюю физиологию буржуазного общества. Идя в русле английской традиции, Смит пост­роил свою экономическую теорию на фундаменте трудо­вой теории стоимости, тогда как физиократы вообще не имели, в сущности, теории стоимости. Это позволило ему сделать по сравнению с физиократами важнейший шаг вперед, сказав, что всякий производительный труд соз­дает стоимость, а отнюдь не только земледельческий. Смит имеет более ясное, чем физиократы, представление о классовой структуре буржуазного общества. Правда, Тюрго, как мы видели, высказал по этому поводу замеча­тельные мысли, но у него это только наброски, эскизы, а у Смита — большое, тщательно отработанное полотно.

Вместе с тем есть области, в которых физиократы стояли выше, чем Смит. Это в особенности касается гениальных идей Кенэ о механизме капиталистического вос­производства.

Смит вслед за физиократами считал, что капиталисты могут накоплять только ценой лишений, воздержания, отказа от потребления. Но у физиократов было при этом по крайней мере то логическое основание, что, по их мне­нию, капиталистам «не из чего» накоплять, так как промышленный труд «бесплоден». У Смита нет даже этого оправдания. Смит непоследователен в своем тезисе о рав­ноправии, экономической равноценности всех видов производительного труда. Он явно не мог избавиться от пред­ставления, что земледельческий труд с точки зрения соз­дания стоимости все-таки заслуживает предпочтения: здесь, мол, вместе с человеком «работает» сама природа. Эта ошибка Смита вызвала протест со стороны Рикардо.

Отношение Смита к физиократам было совершенно иным, чем к меркантилизму. В меркантилистах он видел идейных противников и, при всей своей профессорской сдержанности, не жалел для них критических резкостей (иногда даже неразумных). В физиократах он видел в общем союзников и друзей, идущих к той же цели нес­колько иной дорогой. Вывод его в «Богатстве народов» гласит, что «изложенная теория, при всех ее несовершен­ствах, пожалуй, ближе всего подходит к истине, чем ка­кая-либо другая теория политической экономии, до сих пор опубликованная»[119]. В другом месте он пишет, что физиократия по крайней мере «никогда не причиняла и, ве­роятно, не причинит ни малейшего вреда ни в одной части земного шара».

Последнее замечание можно принять за шутку. Так шутит Адам Смит: почти незаметно, сохраняя невозму­тимую серьезность. В «Теории нравственных чувств» есть такая шутка: потерю человеком ноги надо несомненно признать гораздо более тяжелой бедой, чем потеря любовницы; однако второе стало в литературе предметом многих отличных трагедий, тогда как из первого трагедии при всем желании не сделаешь. Он был, видимо, таков и в жизни. Однажды в Глазго на торжественном обеде в университете сосед по столу, приезжий из Лондона, с удивлением спросил его: почему все с таким почтением обращаются к одному присутствующему молодому чело­веку, хотя он явно не блестящего ума. Смит ответил: «Мы знаем это, но дело в том, что он — единственный лорд в нашем университете». Сосед, вероятно, так и не понял, была это шутка или нет.

Франция присутствует в книге Смита не только в идеях, прямо ли, косвенно ли связанных с физиократией, но и в великом множестве разных наблюдений (включая личные), примеров и иллюстраций. Общий тон всего этого материала критический. Для Смита Франция с ее фео­дально-абсолютистским строем и оковами для буржуазного развития — самый яркий пример противоречия фактичес­ких порядков идеальному «естественному порядку». Нельзя сказать, что в Англии все хорошо, но в общем и целом ее строй гораздо больше приближается к «естест­венному порядку» с его свободой личности, совести и — главное — предпринимательства.

Что означали три года во Франции для Смита лично, в человеческом смысле? Во-первых, резкое улучшение его материального положения. По соглашению с родите­лями герцога Баклю он должен был получать 300 фунтов в год не только во время путешествия, но в качестве пен­сии до самой смерти. Это позволило Смиту следующие 10 лет работать только над его книгой; в Глазговский уни­верситет он уже не вернулся. Во-вторых, все современ­ники отмечали изменение в характере Смита: он стал собраннее, деловитее, энергичнее и приобрел известный навык в обращении с различными людьми, в том числе и сильными мира сего. Впрочем, светского лоска он не приобрел и остался в глазах большинства знакомых чудаковатым и рассеянным профессором. Рассеянность Адама Смита скоро срослась с его славой и для обывателей стала ее составной частью.

«Экономический человек»

Смит провел в Париже около года —с декабря 1765 г. по октябрь 1766 г. Поскольку центрами умст­венной жизни Парижа были литературные салоны, там он в основном и общался с философами. «Антресольный клуб» в Версале составлял в этом смысле исключение. Он был сразу же введен в большой салон мадам Жоффрен, но особенно любил бывать у мадемуазель Леспинасс, под­руги д'Аламбера, где собирался более узкий и интимный круг друзей. Нередко посещал он и дома богачей-философов Гельвеция и Гольбаха, являвшиеся своего рода штаб-квартирами энциклопедистов.

Смит всегда любил театр, хотя в Шотландии пуритан­ская церковь почти не допускала это «богопротивное зре­лище». Особенно ценил он французскую классическую трагедию. Его гидом по парижским театрам была мадам Риккобони, писательница и в прошлом актриса, друг мно­гих философов. От нее он получил при отъезде рекомен­дательное письмо в Лондон к знаменитому актеру и ре­жиссеру Давиду Гаррику, который незадолго до этого побывал в Париже. Письмо наполнено похвалами уму и остроумию Смита. Это могло бы быть преувеличением и лестью, если бы не повторялось в другом письме, которое мадам Риккобони вскоре послала Гаррику почтой. Впо­следствии Смит был довольно хорошо знаком с Гарриком.

При всем том Смит, конечно, вовсе не занимал в па­рижских салонах такого места, которое в течение трех предыдущих лет занимал его друг Юм, а через 10 лет — Франклин. Смит не был создан, чтобы блистать в обще­стве, и хорошо сознавал это.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: