СЕМЬИ — КАК ДЛИННЫЕ ЛОДКИ

* * *

И вправду, если уж мы — игла,

то дети — острие иглы.

А старые люди — игольное ушко,

куда вдевается нитка.

Какого черта пытаться исправить мир,

штопать жизнь и ставить заплаты,

какого черта колоть понапрасну этот белый свет,

если в игольное ушко нитка не вдета.

* * *

Бабушка?

Вот рука, бабушка — большой палец.

Ни тарелку поставить на стол,

ни посуду помыть

без большого пальца.

Ни кружку взять,

ни воды напиться

без большого пальца.

Попробуй ножницы ухватить

и скроить подвенечное платье

или саван холщовый

без большого пальца.

Дедушка тоже большой палец.

Куда взберется мальчишка без большого пальца?

Как узнает, зачем топор, — без большого пальца?

Как покажет кукиш?

* * *

Семьи — как длинные лодки в лагунах вечности,

Жизнь одного человека — коротышка ялик в своей скоротечности.

Когда в одинокой лодке поколенье одно — на дно.

Семьи как длинные лыжи несут человечество

по бесконечным снегам бытия в небытие и снова — в младенчество.

Если семьи в три и четыре колена протяженность свою сберегут,

мы не утонем в снегу.

Чем длиннее стрела, тем уязвимее бесконечность,

вернее полет и точней попадание в вечность.

Во вселенском котле, что кипит и вздыхает,

выдувая в пространство пылинки и споры,

семья моя, род мой — точка опоры.

* * *

Вечером

как заноза вонзилась ласточка,

и не вытащить, как ни бейся.

— Аннеле, есть у нас перекись водорода?

— Не дурачься, — отмахивается Аннеле. — Все это выдумки.

— Но ласточка прилетела, — не унимаюсь. —

И лепит из грязи новое лепище.

Пойду помогу, у меня довольно слюны.

— Не вмешивайся в чужие дела, — говорит мне Аннеле.

— А откуда у ласточки щербинка в хвосте?

— А! Это змея, — говорит мне Аннеле. — Но давай условимся,

что ты скворец и у тебя свой скворечник.

И дела нет до вертихвосток.

* * *

Хутор «Цинтыни» жил без огня,

девка-перестарок как тлеющая головешка,

с тех пор, как расстреляли того парня —

никто никогда!

И на какой неведомой кочке

проклюнулась клюквинка?

Затяжелела дочка.

Мать вздыхает:

— Опамятовалась.

* * *

На хуторе «Дагли» две одуревшие мухи.

Мотоцикл гоняют.

Старухи померли,

отдыхают в сырой землице.

Большие деньги оставили —

в долларах!

Вот раздобудут такого, как Кеннеди,

чтоб пацаны рождались

с пробором на левую сторону.

* * *

А «Тупениши»—«Бульбочки» — всем хутором

подались в город.

Теперь именуются корнеплодами.

Квартира тесная,

детей отложили на следующую пятилетку.

А здесь в старом доме

стекла повыбиты.

В покинутом бабкином сеннике

что-то шевелится —

куница жилище устроила.

Куницы простодушны по-прежнему,

эмансипация им неведома.

* * *

Зато процветают «Бриедиши».

Выгоняют розы в теплице

и везут на рынок.

У Милды вечно руки в царапинах,

так и кажется —

и наследника принесет

в терновом венце.

* * *

Гундар пьет «Гурджаани»,

говорят, неплохое вино,

тянет с утра до вечера.

Сухое.

Кислуха.

Телячье пойло.

Жена ничего.

Подходящая.

Оба — что надо.

Только девчонки рождаются

убогонькие.

Соседи усмехаются: — то не от Гундара,

это от «Гурджаани».

* * *

На хуторе «Межмики» дети

бледны и вялы,

весной они никогда не едали зелени.

— Щавель годится только скотине, — уверяет отец.

— Ревень — кислятина — не для детей, — вторит мать.

Ни цветочка весной в «Межмиках»

для детей.

* * *

А Румбенис пребывает в уверенности,

что дитя с малолетства

надо учить на мастера;

всю зарплату

он тратит на покупку часов,

мальчишки

загоняют гвозди в будильники; ничего,

позже это окупится.

* * *

Только что родился Кришьян Петерс!

Родился. Родился в своем времени и своевременно. Вовремя родился, папоротник еще не расцвел. Скрипел во ржи коростель, и ворочался в бочке огонь, и капала смола на траву.

Вдруг чей-то крик раздался, и все обернулись вмиг — каждый в другую сторону, всяк ждал увидеть иное: тот на белом коне, тот в ежовой шубке; все живое жило в эту ночь: пузыри стонали в бидоне, лягушки, надувшись, пели круглые песни под толстым зеленым пологом.

Вскрикнули петли чулочных застежек, и ойкнул стежок, но было темно, и цвета не разобрать.

Одно было ясно — что-то случится.

Тут пень из пламени подал голос, и метнулся, язык изо рта, вот-вот сложится слово, но какое — еще неизвестно.

По гравию кто-то к морю шел, и чайка встревоженно взмыла с камня, взглянул я в ту сторону — никого; мы продолжали праздновать Янову ночь — лиго!

Но роза оторвалась от корня с коротким стоном, и зазвенела в колодце вода. Кто-то встал и промолвил, что хочет пить.

Мы держались вблизи костра, на расстоянии светящего пламени. Ждали обещанного.

Обещали — придет. Останется с нами. И будет есть наше. И тесно прижмется плечом, еще теснее.

Верхушка огня как верхушка ели, только еще неподвижнее: не от ветра вьется, а сама по себе.

Кто-то бросил в угли пивную кружку, кто-то сыра кусок, и, повинуясь голосу предков, мы стали кидать подношения в жертвенный пламень, что получше. У кого что нашлось: шапку, заколку, нож, очки, пудреницу.

Я бросил в огонь носовой платок, пропитавшийся в муравейнике муравьиным спиртом.

И Янис в угли швырнул золотое кольцо, и голос возник из огня: да воздастся тебе.

И родился у Яниса сын. Не видел никто, но весть прилетела, что он родился уже и с именем Кришьян.

Он родился своевременно и в свое время. Современником. С нами ему жить.

Он пришел, как в Янову ночь Яновы дети приходят. И будет встречать здесь Яновы зори. И все дети Петерисов и все дети Микелисов будут неподалеку. На расстоянии летящего семени.

* * *

Личо!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: