Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






О ЗАРАЗИТЕЛЬНОСТИ СИЛЬНОГО ВООБРАЖЕНИЯ 2 страница




Для того чтобы влиять на воображение других, вовсе нет необходимости иметь некоторый авторитет над ними; не нужно и того, чтобы люди зависели от нас в каком-либо отношении, иногда достаточно одной силы воображения. Нередко совершенно неизвест-

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

ные люди, не имеющие никакой репутации и к которым мы не расположены питать уважение, обладают такою силою воображения, следовательно, говорят так живо и трогательно, что убеждают нас, причем мы даже не можем дать себе отчет, почему и в чем они убедили нас. Правда, это кажется весьма необычайным, а между тем это — одно из самых обычных явлений.

Однако подобного рода мнимое убеждение может быть внушено только мечтателем, умеющим говорить живо, не зная даже предмета, о котором он говорит: он заставляет слушателей своих слепо верить, не давая себе даже отчета в том, чему они верят. Ибо большинство людей поддается действию чувственного впечатления, которое ослепляет их и заставляет их пристрастно судить о том, что они понимают лишь весьма смутно. Мы просим наших читателей самих подумать об этом, самим подмечать подобные примеры в тех беседах, при которых им придется присутствовать, и несколько поразмыслить о том, что происходит в их разуме в этих случаях. Это им будет гораздо полезнее, чем они думают.

Но нужно заметить, что две вещи особенно содействуют влиянию воображения других людей на нас. Во-первых, внешнее благочестие и важность; во-вторых, гордость и свободомыслие. Ибо сообразно нашему расположению к вольнодумству или набожности и люди, говорящие важно и благочестиво или же гордо и нечестиво, влияют весьма различно на нас.

Правда, вторые из них гораздо опаснее, но никогда не следует поддаваться первому впечатлению речей тех и других, а лишь силе их доводов. Можно говорить важно и скромно вздор и с видом набожным вещи нечестивые и богохульства. Поэтому должно смотреть, как советует святой Иоанн, от Бога ли говорят эти люди и не вообще доверять всякого рода ораторам. Иногда демоны принимают вид ангелов света, и есть люди, которым как бы прирождена внешняя набожность, и, следовательно, репутация которых по большей части твердо установилась, а между тем, они отвращают людей от самых существенных их обязанностей, и даже от обязанности любить Бога и ближнего, и делают их рабами какого-нибудь обычая и фарисейского обряда.

Но особенно тщательно следует избегать влияния людей с такого рода ненормально развитым воображением, какое мы встречаем у людей светских, претендующих на свободомыслие, чего они достигают без труда. Ибо в настоящее время стоит только с уверенным видом отрицать первородный грех, бессмертие души или же осмеивать какое-нибудь воззрение, принятое церковью, чтобы большинство людей приписало вам редкое качество ума — свободомыслие.

Эти люди со своим небольшим, но живым умом, со своим гордым и свободным видом подчиняют воображения слабые и заставляют их поддаваться живым и правдоподобным речам, которые, однако, не имеют никакой цены для умов вдумчивых. Их выражения очень удачны, но доводы жалки. Однако так как люди, как бы рассуди-

 

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

тельны они ни были, предпочитают поддаваться чувственному удовольствию, получаемому от внешности и выражений, чем утруждать себя рассмотрением доводов, то такие умы увлекают их скорее, чем кто-либо другой, и, следовательно, передают им свои заблуждения и свою зловредность вследствие своей власти над их воображением.

ГЛАВА III

I. О силе воображения известных писателей. — II. О Тертуллиане.

I. Одним из самых сильных и замечательных доказательств влияния одного воображения на другое служит способность известных писателей убеждать без всяких доводов. Например, у Тертуллиана, Сенеки, Монтеня и некоторых других слог так увлекателен и блестящ, что ослепляет разум большинства людей, хотя он лишь бледное отражение, как бы тень воображения этих писателей. Их речи, хотя и мертвые, обладают большею силою, чем рассуждения других людей. Они входят в душу, проникают ее, так овладевают ею, что заставляют повиноваться себе, хотя сами остаются непонятными; они заставляют подчиняться своим повелениям, хотя последние и неизвестны нам. Хочется верить, но мы не знаем чему, и если мы захотим узнать, чему же мы желаем верить, и если мы, так сказать, приблизимся к этим призракам, чтобы рассмотреть их, то часто они рассеиваются, как дым, со всем своим блеском и великолепием.

Хотя сочинения названных мною авторов очень пригодны к тому, чтобы показать, какую силу имеет одно воображение над другим, и хотя я их предлагаю как пример, однако я не имею намерения осуждать их всецело. Я не могу не ценить некоторых красот их, не могу не принять во внимание всеобщего одобрения, каким пользовались они в течение нескольких веков.' Итак, я должен сказать, что я высоко ценю некоторые сочинения Тертуллиана, особенно его «Апологию» против язычников, его книгу предписаний против еретиков и некоторые места сочинений Сенеки, хотя и не ставлю высоко книги Монтеня.

II. Тертуллиан действительно был человеком глубокой эрудиции, но у негр память была сильнее рассудка; он обладал скорее проницательным и широким воображением, чем проницательным и обширным умом. Несомненно, он был мечтателем в том смысле, как я объяснил выше, обладал почти всеми качествами, которые я приписал мечтательным умам. То почтение, которое он питал к видениям и пророчествам Монтеня, служит неопровержимым доказательством слабости его рассудка. Его пылкость, увлечение, энту-

* См. Пояснения.

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

зиазм по незначительным поводам наглядно указывают на ненормальное развитие его воображения. Сколько преувеличений в его гиперболах и фигурах! сколько громких и красивых доводов, которые убедительны только силою своего внешнего блеска и подчиняют разум, ослепляя и помрачая его!

К чему, например, этому писателю, когда он хочет оправдать то, что предпочел плащ философа обычной одежде, говорить, что некогда этот плащ был в употреблении в Карфагене? Разве теперь можно носить ток и брыжи, ссылаясь на то, что наши отцы носили их? И могут ли женщины носить фижмы и шапочки иначе, как во время карнавала, когда они наряжаются, чтобы замаскироваться?

Что хочет он вывести из своих пышных и великолепных описаний перемен, происходящих в мире? разве они могут оправдать его? Меняются фазы луны; меняются времена года; меняется вид деревни зимою и летом; бывают наводнения, затопляющие целые провинции;

землетрясения, поглощающие их; построены новые города; основаны новые колонии; произошли вторжения народов, опустошившие целые страны, — словом, вся природа подвержена перемене, следовательно, и он имел основание сменить тогу на плащ! Какое отношение между тем, что он хочет доказать, и между всеми этими переменами и многими другими, которые он тщательно выискивает и описывает в темных, натянутых и напыщенных выражениях?1Павлин меняется при каждом своем шаге; змея, пролезая в узкую щель, сбрасывает свою кожу и обновляется; следовательно, у него было основание переменить одежду! Разве можно хладнокровно и спокойно выводить подобные заключения и разве можно было бы не смеяться, видя как автор выводит их, если бы он не ослеплял и не помрачал разума читателей!

Почти все это маленькое сочинение de Pallio наполнено столь же далекими от своего предмета доводами, которые убедительны только потому, что ослепляют тех, кто поддается ослеплению. Однако бесполезно дольше останавливаться на этом; достаточно сказать здесь, что если все, что мы пишем, должно отличаться правильностью мысли, ясностью и отчетливостью изложения, так как должно писать лишь для того, чтобы раскрыть истину, то невозможно извинить этого писателя, ибо он даже, по словам Сомазия — величайшего критика нашего времени, употребил все усилия свои, чтобы стать темным, и настолько преуспел в этом, что этот комментатор готов поклясться, что не нашлось еще никого, кто бы вполне понял Тертуллиана.2Но хотя бы дух нации, прихоть

1 Гл. 2 и 3 de Pallio.

2Multos etiam vidi postquam bene aestuassent ut eum assequerentur, nihil praeter sudorem et inanem animi fatigationem lucratos, ab ejus lectione discessisse. Sic qui scotinus haberi, viderique dignus qui hoc cognomentum haberet, voluit, adeo quod voluit a semetipso impetra-vit, et efficere id quod optabat valuit, ut liquidojurare ausim neminem ad hoc tempus extitisse, qui possitjurare hunc libellum a capite ad calcem usque totum a se non minus bene intellectum quam lectum. Salm. in epist. ded. comm. in Tert.

 

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

господствовавшей тогда моды и, наконец, природа сатиры или насмешки могли бы некоторым образом оправдать это намерение быть темным и непонятным, все это не может, однако, извинить жалких доводов и заблуждения писателя, который во многих других своих сочинениях так же, как и в данном случае, говорит все, что придет ему в голову, лишь бы это была необычайная мысль или лишь бы у него нашлось смелое выражение, в котором, как он надеется, выскажется сила или, лучше сказать, ненормальность его воображения.

ГЛАВА IV

О воображении Сенеки.

Воображение Сенеки нередко так же необузданно, как воображение Тертуллиана. В своем увлечении он уносится часто в область ему неизвестную, что не мешает ему, однако, быть так же уверенным в себе, как в том случае, если бы он знал, где он и куда идет. И когда он фигурно и вычурно делает большие шаги, он тотчас воображает, -что быстро подвигается вперед; он походит на танцующих, которые возвращаются всегда на то место, откуда начали.

Следует различать силу и красоту слов от силы и очевидности доводов. Без сомнения, в речах Сенеки много силы и есть некоторая прелесть, но в его доводах очень мало силы и очевидности. Благодаря своему воображению, он дает своим речам такой оборот, что они производят впечатление, трогают, волнуют и убеждают; но он не дает им той ясности, той прозрачности, которая просвещает и убеждает своею очевидностью. Он убеждает, потому что он волнует нас и потому что он нравится нам; но я не думаю, чтобы он мог убедить тех, кто читает его хладнокровно, кто остерегается поддаваться изумлению и привык подчиняться только ясности и очевидности доводов. Словом, когда он говорит, и говорит красиво, он мало заботится о том, что говорит, как будто можно говорить хорошо, не зная, что говоришь; потому убеждение, которое он вселяет в нас, таково, что мы часто не можем дать себе отчета, в чем и посредством чего он нас убедил, хотя мы не должны позволять себе убеждаться в чем-либо, если не понимаем предмета отчетливо, если основательно не взвесим всех доказательств.

Что может быть прекраснее и великолепнее того изображения мудреца, какое он дает нам? Но что, в сущности, может быть более бессодержательным и фантастичным? Нарисованный им портрет Катона слишком прекрасен, чтобы быть натуральным; это одни трескучие фразы, поражающие лишь тех, кто не изучает природы. Катон был такой же человек, как и все, доступный людским страданиям, он не был неуязвим, это нелепость: кто его ударил, тот

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

и оскорбил его. Он не был крепок, как алмаз, которого не может раздробить железо; он не был тверд, как скалы, которых не могут поколебать волны, как уверяет Сенека. Словом, он не был бесчувственным, и сам Сенека принужден согласиться с этим, когда его воображение несколько остывает и когда он больше думает над тем, что говорит.

Но не согласится ли он и с тем, что его мудрец может быть несчастным, раз он признал, что ему доступно страдание? Без сомнения, нет; страдание не волнует его мудреца, страх перед страданием не тревожит его, его мудрец выше случайностей и людской злобы, они не могут беспокоить его.

Нет таких стен и башен в самых укрепленных местах, которые бы устояли перед таранами и другими машинами и не были бы разрушены со временем, — но нет ничего, что могло бы поколебать духа мудреца. Не сравнивайте с ним ни стен Вавилонских, которые были взяты Александром, ни стен Карфагена и Нуманции, разрушенных тою же рукою, ни Капитолий, ни цитадель, хранящие еще и поныне следы того, как враги хозяйничали в них. До солнца не достигают стрелы, которые мечут в него, Божеству не повредит святотатственное разрушение алтарей и уничтожение его изображений. Но даже если боги могут быть погребены под развалинами своих храмов, то этого не может быть с мудрецом Сенеки, или, вернее, если он и будет погребен, то невозможно, чтобы он потерпел повреждения.

«Но не думайте, — говорит Сенека, — что мудреца, подобного тому, которого я вам рисую, не существует. Это не фикция, придуманная только для того, чтобы превознести дух человеческий. Это не громкие, пустые слова, не отвечающие действительности и истине: быть может, Катон даже превосходит эту идею».

«Но мне кажется, — продолжает он, — что я вижу, как волнуетесь и негодуете вы. Быть может, вы хотите сказать, что нехорошо уверять в том, чему нельзя верить и на что нельзя надеяться, и что стоики только прибегают к более громким и красивым словам, чтобы высказать старые истины. Но вы ошибаетесь, я не имею намерения превозносить мудреца громкими и красивыми словами; я утверждаю только, что он недосягаем и неуязвим».

Вот куда увлекает сильное воображение Сенеки его слабый рассудок. Но разве могут люди, постоянно сознающие свое ничтожество и свои слабости, впадать в такую гордость и тщеславие? Может ли рассудительный человек уверить себя, что страдание не трогает его и не причиняет ему боли? и разве мог Катон, как бы мудр и тверд он ни был, переносить без всякого волнения или, по крайней мере, без некоторого душевного неспокойствия — я не говорю уже, жестокие поругания разъяренной толпы, которая тащит его, срывает с него одежды, наносит удары — даже укусы простой мухи? Что может быть слабее этого прекрасного рассуждения Сенеки, которое, однако, есть одно из его главных доказательств,

 

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

перед такими сильными и убедительными доводами, как доказательства нашего собственного опыта?

«Наносящий оскорбление, — говорит он, — должен быть сильнее того, кого он оскорбляет. Порок не сильнее добродетели, следовательно, мудрец не может быть оскорблен». На это можно только возразить, что все люди грешны, и, следовательно, заслуживают бедствия, которые терпят, как этому учит нас религия, или же что, хотя порок и не сильнее добродетели, однако порочные люди могут иногда иметь больше силы, чем люди хорошие, как это показывает опыт.

Эпикур имел основание сказать, что «мудрый человек может перенести оскорбление». Но Сенека не прав, говоря, что «мудрец даже не может быть оскорблен».' Добродетель стоиков не могла сделать их неуязвимыми, потому что истинная добродетель не препятствует быть несчастным и заслуживающим сострадания в то время, когда терпишь какое-нибудь зло. Апостол Павел и первые христиане были добродетельнее Катона и стоиков. Они признавались, однако, что были несчастны, терпя бедствия, хотя были счастливы надеждою на вечную награду. «Si tantum in hac vita sperantes sumus, miserabiliores sumus omnibus hominibus», — говорит апостол Павел.

Как один только Господь может дать нам по своей благости истинную и прочную добродетель, так Он один только может даровать нам прочное и истинное счастье; но Он не обещает и не дает его нам в этой жизни. На это счастье должно, по Его Правосудию, надеяться в той жизни, как на награду за бедствия, перенесенные ради любви к Нему. Теперь же мы не обладаем тем миром и покоем, которого ничто не может нарушить. Даже благодать Иисуса Христа не сообщает нам непреодолимой силы; по большей части она не препятствует нам сознавать нашу собственную слабость и заставляет нас признать, что многое может нас оскорбить, но она помогает нам переносить все поругания со смирением и кротким терпением, а не с гордостью и высокомерием надменного Катона.

Когда Катона ударили по лицу2, он не рассердился, не отомстил, не простил также, но он с гордостью отрицал, чтобы ему было нанесено оскорбление. Он хотел, чтобы его считали неизмеримо выше того, кто ударил его. Его терпенье было лишь гордостью и высокомерием. Оно было несправедливо и оскорбительно для тех, кто ударил его; этим терпеньем стоика Катон показал, что он смотрел на своих врагов не как на людей, а как на животных, сердиться на которых постыдно. Это-то презрение к своим врагам и это возвеличение самого себя и называет Сенека великим мужеством. «Majori animo, — говорит он об оскорблении, нанесенном Катону, — поп agnovit quam ignovisset». Какое преувеличение

' Epicurus ait injurias tolerabiles esse sapienti; nos, injurias non esse. P. 13. 2 Сенека, глава 14 указанной книги.

•JРазыскания истины

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

смешивать величие и мужество с высокомерием, отделять от терпенья смирение и связывать его с невыносимой гордостью! Зато как льстит это возвеличение гордости человека, ни в каком случае не желающего смиряться; и как опасно, особенно христианам, учиться морали из сочинений писателя столь мало рассудительного, как Сенека, воображение которого так живо, сильно и властно, что оно ослепляет и увлекает всех, у кого разум недостаточно устойчив и кто слишком чувствителен ко всему, что тешит вожделение и гордость.

Пусть же христиане поучаются от своего Учителя, что нечестивцы свободны оскорбить их и что люди хорошие иногда должны подчиняться этим нечестивцам по повелению Провидения. Когда один из служителей первосвященника ударил по щеке Иисуса Христа, то этот мудрец — христианин, бесконечно мудрый и столь же могущественный, признает, что этот слуга обидел Его. Он не сердится, не мстит, как и Катон, но Он прощает так, как будто бы действительно был оскорблен. Он мог отомстить и уничтожить своих врагов, но Он страдает со смиреньем и кротким терпеньем, которое ни для кого не оскорбительно, даже для слуги, ударившего Его. Катон, напротив, не имея возможности или не смея мстить за действительно нанесенную обиду, старается отомстить воображаемою местью, тешащею его высокомерие и гордость. Он возносит себя мысленно до небес, откуда люди на земле кажутся ему ничтожными, как мухи, и он презирает их, как насекомых, не способных оскорбить его и не заслуживающих его гнева. Эта мечта — мысль, вполне достойная мудрого Катана; она и сообщает ему то величие души и то твердое мужество, которые уподобляют его богам; она и делает его неуязвимым, возвышая его над силою и злобою других людей. Жалкий Катон! ты воображаешь, что твоя добродетель бесконечно возвышает тебя, между тем, твоя мудрость — одно безумие, и твое величие — мерзость перед Богом1, что бы ни думали о том мудрецы мира.

Визионеры бывают разные: одни воображают, что превратились в петуха или курицу; другие думают, что стали королями или императорами, и, наконец, третьи убеждены, что они независимы, как боги. Но если люди считают сумасшедшими всех, кто утверждает, что стал петухом или королем, то они не всегда, однако, считают действительными визионерами тех, кто говорит, что добродетель делает их независимыми и равными Богу. Для того чтобы прослыть сумасшедшим, недостаточно иметь безумные мысли, нужно еще, чтобы другие люди принимали эти мысли за бредни и безумства. Ибо безумные не считаются таковыми среди подобных им безумцев, а лишь среди людей разумных, точно так же безумные не сочтут мудрецов мудрецами. Люди признают безумны-

' Евангелие от Луки, 16. Sapientia hujus mundi stultitia est apud Deum — quod homini-bus altum est. abominatio est ante Deum.

 

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

уи тех, кто воображает, что стал петухом или королем, потому что никто из них не верит, чтобы так легко можно было стать петухом или королем. Но не только в наше время люди думают, что могут стать подобными богам, они думали так всегда и прежде, может быть, даже больше, чем теперь. Гордость всегда делала для них эту мысль весьма вероятною. Они унаследовали ее от своих прародителей: несомненно, эта мысль руководила нашими прародителями, когда они послушались дьявола, прельстившего их обещанием, что они будут подобны Богу: «Eritis sicut Dii». Даже самые чистые и просвещенные умы были настолько ослеплены своею гордостью, что думали стать независимыми и вознамерились воссесть на престол Божий. Ничего нет удивительного, следовательно, если люди, не обладающие ни чистотою, ни познанием ангелов, поддаются побуждениям своей гордости, ослепляющей и обольщаю-шей их.

Величие же и независимость потому представляют для нас самое сильное искушение, что и величие, и независимость кажутся нам, как и нашим прародителям, согласными и с нашим рассудком, и с нашими наклонностями, ибо мы не всегда сознаем всю нашу зависимость. Если бы змей, соблазняя наших прародителей, говорил им: «Если вкусите от плода, от которого Господь запретил вам есть, то вы превратитесь — ты в петуха, а ты в курицу», — то, конечно, они насмеялись бы над таким грубым соблазном; ибо мы сами насмеялись бы над ним. Но дьявол, судя о других по себе, прекрасно знал, что желание независимости — их слабая сторона и что на этом можно их поймать.

Другая причина, почему мы считаем безумными тех, кто утверждает, что стал петухом или королем, но не считаем таковыми тех, которые утверждают, что никто не может оскорбить их, потому что они выше страдания, — та, что заблуждение ипохондриков очевидно и стоит лишь открыть глаза, чтобы иметь наглядные доказательства их заблуждения. Но когда Катон уверяет, что тот, кто ударил его, не оскорбил -его и что он выше всех оскорблений, какие можно ему нанести, то он утверждает или может утверждать это с такою гордостью и важностью, что невозможно будет узнать, действительно ли он таков в душе, каким кажется. Склоняешься даже к мысли, что его душа совсем не потрясена, раз тело его остается неподвижным, потому что естественным признаком того, что происходит в нашей душе, служит внешний вид нашего тела. Вот почему, когда смелый лжец лжет с большою уверенностью, он часто заставляет верить вещам самым невероятным, так как уверенность, с какою он говорит, служит доказательством, действующим на чувства, а следовательно, доказательством очень сильным и убедительным для большинства людей. И очень немногие люди смотрят на стоиков, как ча визионеров или смелых лжецов, так как нет видимого доказательства того, что происходит в их сердце, а выражение их лица есть наглядное доказательство, легко импонирующее; наконец, наша

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

гордость также заставляет нас думать, что дух человеческий способен на такое величие и независимость, которыми хвалятся стоики.

Из всего этого ясно, что мало найдется более опасных и легче передающихся заблуждений, чем заблуждения, какими полны сочинения Сенеки, потому что эти заблуждения незаметны, приятны для людской гордости и подобны заблуждению, в какое ввел дьявол наших прародителей. В сочинениях Сенеки эти заблуждения облечены в красивую и великолепную форму, которая и открывает им доступ в большинство умов, и эти заблуждения входят в умы, овладевают ими, ослепляют и омрачают их. Но они ослепляют их ослеплением гордости и величия, а не ослеплением унижения и тьмы, заставляющими сознавать его и делающими его заметным для других. Когда бываешь поражен этим ослеплением гордости, то причисляешь себя к beaux esprits и к вольнодумцам. И все другие причислят вас к ним и будут восхищаться вами. Итак, ничего нет опаснее этого ослепления, ибо гордость и чувствительность людей, извращение их чувств и страстей заставляют их искать этого ослепления и вызывают желание передать его другим.

И я не думаю, чтобы нашелся писатель, на котором удобнее, чем на Сенеке, можно бы было показать, как вредно влияние множества людей, называемых beaux esprits и вольнодумцами, и как властвует сильное и пылкое воображение над слабыми и малопросвещенными умами не силою и очевидностью доводов, — эти суть создания ума, — но оборотом и живостью речи, что зависит от силы воображения. **

Я прекрасно знаю, что этот писатель пользуется большим уважением в свете, и то, что я говорю о нем, как о большом мечтателе и малорассудительном человеке, будет сочтено большою смелостью. Но именно ради этого уважения и начал я говорить о нем; не из зависти или нерасположения к нему, но потому, что уважение, которое оказывают ему, еще более действует на умы и заставляет обратить внимание на заблуждения, которые я опровергал. Когда говоришь о вещах важных, то, насколько это возможно, следует приводить примеры знаменитых людей, и иногда критиковать книгу — значит оказать ей честь. Наконец, не я один нахожу в сочинениях Сенеки заслуживающее порицания, ибо, не говоря о некоторых знаменитых писателях этого века, приблизительно тысяча j шестьсот лет тому назад один очень здравомыслящий писатель заметил, что его философия не отличается точностью', его слог — изысканностью и вкусом2и что славою своею он обязан, скорее, неумеренному увлечению им молодежи, чем одобрению людей ученых и рассудительных3.

)In Philosophia parum diligens.

2Velles cum suo ingenio dixisse alienojudicio.

3Si aliqua contempsisset, etc, consensu potius eruditorum quam pueronim amore comp-

robaretur. Квинт., I, 10, 1.

 

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Бесполезно опровергать в сочинениях грубые заблуждения, потому что они не заразительны. Смешно предостерегать людей, что ипохондрики обманываются: это всем известно. Но если заблуждаются люди, пользующиеся большим уважением, то всегда полезно предостеречь других из опасения, чтобы они не последовали их заблуждениям. Очевидно, что дух Сенеки — это дух гордости и высокомерия. А так как гордость, согласно Священному Писанию, есть корень греха, initium peccati superbia, то дух Сенеки не может быть духом Евангелия и мораль его не может согласоваться с моралью Иисуса Христа — единственною прочною и истинною моралью.

Правда, не все мысли Сенеки ложны или опасны. Люди с верным умом и знающие суть христианской морали могут читать этого писателя с пользою. Некоторые великие люди пользовались им, и я не думаю осуждать тех людей, которые, желая приспособиться к слабости других людей, слишком почитавших этого писателя, взяли из сочинений его доводы для защиты морали Иисуса Христа, чтобы, таким образом, побить врагов Евангелия их же собственным оружием.

Есть хорошие вещи в Коране и истинные пророчества в сочинениях Нострадамуса; и Кораном пользуются, чтобы опровергать религию турок, и можно пользоваться пророчествами Нострадамуса, чтобы убедить некоторые странные и мечтательные умы. Но то хорошее, что есть в Коране, не делает еще Коран хорошею книгою, и некоторые истинные толкования в сочинениях Нострадамуса не заставят еще признать Нострадамуса пророком; и нельзя сказать также, чтобы люди, пользующиеся этими писателями, одобряли бы их или питали к ним действительное уважение.

Пусть не думают, что можно опровергнуть то, что я говорил о Сенеке, приведя многочисленные отрывки из сочинений этого писателя, содержащие только основательные и согласные с Евангелием истины; я согласен, что они там имеются, но они имеются и в Коране, и в других вредных книгах. Ошибочно было бы также ссылаться на авторитет множества людей, пользовавшихся Сенекою, так как можно иногда пользоваться книгою, которую считаешь безрассудною, с тою целью, чтобы читатели наши составили о ней такое же мнение, как и мы.

Чтобы ниспровергнуть всю мудрость стоиков, следует знать одну вещь, которая достаточно подтверждается опытом и всем вышесказанным, а именно: мы связаны по телу со своими родными, друзьями, своим государем, родиною, узами, которых мы не можем порвать и которые даже было бы постыдно стараться порвать. Наша душа вязана с нашим телом, а по телу — со всеми видимыми вещами Рукою столь могущественною, что нам невозможно отрешиться от ^х своею властью. Невозможно уколоть наше тело, чтобы не Уколоть нас самих и не повредить нам, потому что в том состоянии, вкаком мы находимся, это общение наше с телом, присущее нам,

 

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

безусловно, необходимо. Точно так же невозможно, чтобы нас оскорбляли и презирали и чтобы мы при этом не чувствовали огорчения; Бог создал нас для того, чтобы мы были в обществе других людей, и сообщил нам стремление ко всему, что может нас связать с ними, и этого стремления мы не можем победить своею силою. Нелепо говорить, что страдание нас не затрагивает и что слова презрения не могут нас оскорбить, так как мы выше всего этого. Никогда не бываешь выше природы, разве только по благодати, и никогда стоик одною силою своего духа не мог презреть

славы и уважения людей.

Люди могут победить свои страсти противоположными страстями, они могут победить страх и страдания гордостью; я хочу сказать, что они могут не бежать или не жаловаться, когда они находятся на глазах у многих людей и когда желание славы поддерживает их и останавливает в их теле движения, побуждающие к бегству. Они могут победить таким образом, но это не значит освободиться от рабства; быть может, это значит лишь переменить господина на некоторое время или, вернее, увеличить свое рабство; это значит стать только по виду мудрым, счастливым и свободным, на самом же деле терпеть суровое и жестокое подчинение. Можно противостоять природной связи, какую имеешь со своим телом, силою той связи, какую имеешь с людьми, так как можно противостоять природе силами же природы; можно противостоять Богу силами, которые дает нам Бог. Но нельзя противостоять природе силами своего духа; вполне победить природу можно только благодатью, так как можно, если позволительно так выразиться, победить Бога только с особою помощью Божиею.

Таким образом, это полное отрешение от всех вещей, от нас не зависящих, от вещей, от которых мы и не должны зависеть, кажется нам весьма согласным с рассудком, но оно нисколько не соответствует тому состоянию, в какое привел нас грех. Мы связаны со всеми тварями по повелению Божиему и мы, безусловно, зависим от них в силу греха. Мы не можем быть счастливы, когда у нас есть горе или беспокойство, и потому мы не должны;






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных