О ЧИСТОМ ПОЗНАВАНИИ 9 страница

1. Что один только Бог настолько могуществен, чтобы действовать в нас и заставить нас чувствовать удовольствие и страдание:

ибо для всякого человека, вопрошающего свой разум и презирающего показания своих чувств, очевидно, что не предметы, ощущаемые нами, действуют на самом деле в нас, потому что тело не может действовать на дух; и тем более не душа наша сама вызывает в себе свое удовольствие и страдание по поводу их, ибо если бы от души зависело чувствовать страдание, то она никогда не терпела бы его.

2. Что, обыкновенно, благо даруется только для того, чтобы заставить сделать какое-нибудь доброе дело или чтобы вознаградить за него, и, обыкновенно, злу подвергают для того, чтобы отвратить от какого-нибудь злого дела или чтобы наказать за него; а так как Бог всегда действует законно и согласно правилам справедливости, то всякое удовольствие по существу своему ведет нас к какому-нибудь доброму делу или вознаграждает нас за него, а всякое страдание отвращает нас от какого-нибудь дурного дела или наказывает нас за него.

3. Что есть действия в одном смысле хорошие, а в другом — дурные. Так, например, дурно искать смерти, когда Бог это запрещает; но хорошо идти навстречу смерти, когда Бог это повелевает. Ибо все наши действия хороши или дурны лишь потому, что их повелел или запретил Бог или в законе вечном, который каждый рассудительный человек может вопросить, углубляясь в самого себя, или в письменном законе, доступном чувствам чувственного и плотского человека, который после грехопадения не всегда в состоянии вопрошать разум.

Итак, я говорю, что удовольствие всегда благо, но не всегда хорошо наслаждаться им.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

1. Вместо того чтобы привязать нас к Тому, Кто один может доставить удовольствие, оно отвлекает нас от Него, чтобы связать с тем, что, как нам ложно кажется, доставляет его; оно отвлекает нас от Бога, чтобы привязать к низкой твари. Всегда хорошо наслаждаться удовольствием, которое относится к истинной причине и есть перцепция ее. Так как любить можно только то, что сознаешь, то это удовольствие может вызвать только праведную любовь, любовь к действительной причине счастья. Но, во всяком случае, весьма опасно наслаждаться удовольствиями, относящимися к чувственным предметам и являющимися перцепциею их, потому что эти удовольствия ведут нас к любви к тому, что не есть причина нашего действительного счастья. Ибо хотя люди, просвещенные настоящей философией, и думают, что удовольствие не вызывается внешними предметами и что оно может некоторым образом способствовать к познанию Бога во всех видах и к любви к Нему, однако после грехопадения рассудок человеческий столь ослабел, а его чувства и воображение возымели такую власть над его разумом, что они могут быстро извратить его сердце, если он не отрешится, согласно заповеди Евангельской, от всего, что не ведет к Богу само по себе; ибо самая лучшая философия не сможет исцелить дух и противостоять беззакониям плотоугодия.

2. Удовольствие есть награда, а потому вызывать в своем теле движения, принуждающие Бога, в силу первого определения Его воли или общих законов природы, возбуждать в нас чувство удовольствия, когда мы не заслуживаем его, значит совершать несправедливость, или потому, что действие, совершаемое нами, бесполезно или преступно; или потому, что, будучи преисполнены греха, мы не должны требовать у Него награды. Человек до своего грехопадения мог справедливо наслаждаться чувственными удовольствиями в своих уравновешенных действиях; но после греха нет более чувственных удовольствий, вполне невинных или которые не были бы способны повредить нам, когда мы наслаждаемся ими; ибо часто достаточно бывает испробовать их, чтобы стать рабом их.

3. Бог справедлив, а потому не может быть, чтобы Он не наказал, наконец, насилия, совершаемого над Ним, когда принуждают его награждать удовольствием преступные действия, которые совершаются вопреки Ему. Когда наша душа не будет более соединена с нашим телом, тогда у Бога не будет более обязательства, наложенного Им на Себя: сообщать нам чувства, которые должны соответствовать отпечаткам в мозгу, и Его постоянною обязанностью будет удовлетворение правосудия; и тогда наступит время Его отмщения и Его гнева. Тогда, не нарушая порядка природы и пребывая всегда неизменным в первом определении Своей воли, Он накажет бесконечными мучениями неправедные удовольствия плотоугодников.

4. Уверенность, какую мы имеем уже в этой жизни, что это правосудие должно совершиться, волнует дух смертельным беспокойством и повергает его в некоторого рода отчаяние, которое

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

делает плотоугодников несчастными даже во время самых больших удовольствий.

5. Почти всегда досадные угрызения совести сопровождают самые невинные удовольствия в силу нашего убеждения, что мы не заслуживаем их; и эти угрызения совести лишают нас известной внутренней радости, которую мы находим даже в скорби покаяния.

Итак, хотя удовольствие есть благо, следует согласиться, что не всегда хорошо наслаждаться им, в силу всех этих оснований и других подобных, которые очень полезно знать и которые очень легко вывести из этих; и почти всегда очень хорршо терпеть страдание, хотя бы оно действительно было злом.

Однако всякое удовольствие есть благо и делает действительно счастливым того, кто испытывает его, в ту минуту, когда он наслаждается им и поскольку он наслаждается им; и всякое страдание есть зло и делает действительно несчастным того, кто терпит его, в ту минуту, когда он страдает и поскольку он страдает. Можно сказать, что праведники и святые в этой жизни — самые несчастные из всех людей и наиболее заслуживают сострадания. «Si in vita tantum in Christo speramus, miserabiliores sumus omnibus homini-bus»,1— говорит святой Павел. Ибо плачущие и гонимые за правду будут счастливы, не потому, что они страдают ради правды, но потому, что царство небесное их, и великая награда уготована им на небесах, т. е. потому, что настанет время, когда они будут счастливы. Праведность, добродетель и совершенство гонимых за правду заключается в том, что они не выступают из воли Божией, так как совершенство заключается в повиновении ей; но счастливы они не потому, что страдают. Настанет день, когда они не будут более страдать, и тогда они будут не только праведны и совершенны, но и счастливы.

Я не отрицаю, однако, что уже в этой жизни праведные некоторым образом счастливы силою своей надежды и веры, которые представляют будущие блага разуму как настоящие. Ибо несомненно, когда надежда на какое-нибудь благо жива и сильна, она приближает его к духу, который и заставляет наслаждаться им; так что она некоторым образом делает дух счастливым, ибо счастливым нас делает наслаждение и обладание благом, удовольствие.

Следовательно, не должно говорить людям, что чувственные удовольствия не суть благо, что они не делают более счастливыми тех, кто наслаждается ими, потому что это неверно, и во время искушения люди узнают это на горе себе. Им следует говорить, что хотя эти удовольствия хороши сами по себе и способны их сделать некоторым образом счастливыми, люди, однако, должны избегать их в силу доводов, подобных приведенным мною; но люди не могут избежать их своими собственными силами, потому что они хотят быть счастливыми по наклонности, которой не могут победить, а

' К Корин.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

эти скоропреходящие удовольствия, которых они должны избегать, удовлетворяют ее некоторым образом, и, следовательно, им грозит жалкая неизбежность погубить себя, если их не поддерживает высшая радость благодати, уравновешивающая постоянное усилие чувственных удовольствий. Людям следует говорить это, чтобы они ясно познали свою слабость и нужду в избавителе.

Людям следует говорить так, как говорил им Иисус Христос, а не так, как стоики, не знающие ни природы, ни немощи человеческого духа. Им постоянно следует говорить, что должно, в известном смысле, ненавидеть, и презирать самого себя и не следует искать здесь на земле непреходящего и счастья, что ежедневно должно нести свой крест или орудие своей казни и потерять жизнь здесь на земле, чтобы сохранить ее навеки. Наконец, им следует показать, что они обязаны делать совершенно обратное тому, что они желают, чтобы они чувствовали свое бессилие ко благу. Ибо люди непреодолимо хотят быть счастливыми, и нельзя быть действительно счастливым, если не делать того, что хочешь. Быть может, чувствуя свое настоящее несчастие и зная свои будущие мучения, люди смирятся на земле. Быть может, они возопиют к небу, будут искать ходатая, будут бояться чувственных предметов и будут иметь спасительный ужас ко всему, что льстит чувству и вожделению. Быть может, таким образом они исполнятся духа молитвы и покаяния, столь необходимого для получения благодати, без которой нельзя надеяться ни на силу, ни на здоровье, ни на спасение.

II. Мы внутренне убеждены, что удовольствие есть благо, и это внутреннее убеждение не ложно, ибо удовольствие — действительно благо. Мы от природы убеждены, что удовольствие есть признак блага; и это естественное убеждение, конечно, верно, ибо то, что причиняет удовольствие, конечно, очень хорошо и весьма достойно любви. Но мы не убеждены, чтобы чувственные предметы, или даже наша душа были способны вызвать в нас удовольствие; ибо нет никакого основания думать это, и есть тысяча оснований этому не верить. Итак, чувственные предметы не хороши, они недостойны любви. Если они полезны для поддержания жизни, мы должны ими пользоваться; но так как они не способны действовать в нас, то мы не должны их любить. Душа должна любить только то, что есть благо для нее, только то, что способно ее сделать счастливее и совершеннее. Она, следовательно, должна любить только то, что стоит выше ее, ибо, очевидно, она может получить свое совершенство только от того, что выше ее.

Но так как мы решаем, что какая-нибудь вещь есть причина какого-нибудь явления, если она всегда сопутствует ему, то мы воображаем, что чувственные предметы действуют в нас, потому что при приближении их мы испытываем новые чувства, и мы не видим Того, кто действительно вызывает их в нас. Мы вкушаем от какого-нибудь плода, и в то же время мы ощущаем сладость, и мы приписываем эту сладость этому плоду; мы решаем, что он ее

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

причиняет и что он ее содержит. Мы не видим Бога, как видим и осязаем этот плод; мы даже не думаем о Нем, ни о себе, пожалуй. Так что мы не думаем, что Бог будет действительною причиною этой сладости, ни что эта сладость будет модификацией нашей души;

мы приписываем и причину, и следствие тому плоду, который едим.

То, что я сказал о чувствах, имеющих отношение к телу, должно быть также отнесено к чувствам, которые не имеют к нему отношения, каковы чувства в чистых духах.

Дух рассматривает самого себя и видит, что ничего не недостает для его счастья и его совершенства, или же он видит, что он не обладает тем, чего желал бы. При виде своего счастья он чувствует радость, при виде своего несчастья чувствует печаль. Он воображает тотчас, что это чувство радости вызывается в нем видом своего счастья, потому что это чувство всегда сопровождает его. Он воображает также, что вид его несчастья вызывает в нем самом чувство печали, потому что это чувство сопровождает его. Действительная причина этих чувств, которая есть один лишь Бог, не представляется ему; он даже не думает о Боге; ибо Бог действует в нас так, что мы не знаем этого.

Бог вознаграждает нас чувством радости, когда мы сознаем, что мы находимся в том состоянии, в каком должны быть, для того чтобы продолжали пребывать в этом состоянии, чтобы прекратилась наша тревога, и чтобы мы вполне наслаждались своим счастьем, не позволяя, чтобы способность нашего духа была поглощена какою-либо иною вещью. Но Он вызывает в нас чувство печали, когда мы сознаем, что мы не в том состоянии, в каком должны быть, для того чтобы мы не оставались в нем и стремились бы к совершенству, которого нам недостает. Ибо Бог нас устремляет непрестанно ко благу, когда мы сознаем, что не обладаем им; и Он могущественно удерживает нас в нем, когда мы видим, что вполне обладаем им. Итак, мне кажется очевидным, что чувства радости или печали интеллектуальной, точно так же, как чувства радости и печали чувственной, не суть произвольные проявления духа.

Итак, мы должны непрестанно искать разумом ту невидимую руку, которая преисполняет нас благ и скрывается от нашего разума под чувственною оболочкой. Мы должны поклоняться ей, любить ее; но мы должны также бояться ее, потому что, если она нас преисполняет удовольствиями, то она может также ниспослать на нас страдания. Мы должны любить ее любовью добровольною, любовью просвещенною, любовью, достойною Бога и достойною нас. Наша любовь достойна Бога, когда мы любим Его в силу сознания, что Он заслуживает любви; и эта любовь достойна нас, потому что, если мы разумны, мы должны любить то, что рассудок заставляет нас познать как достойное нашей любви. Чувственные же вещи мы любим любовью недостойною нас, и которой они также недостойны;

ибо, если мы разумны, то мы любим их, не имея основания их любить, потому что мы не познаем ясно, чтобы они были достойны

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

любви, и мы знаем, напротив, что они ее не заслуживают. Но удовольствие нас обольщает и заставляет нас любить их; и слепая, извращенная любовь к удовольствию есть истинная причина ложных суждений людей о предметах морали.

ГЛАВА XI

О любви к удовольствию и ее отношении к умозрительным наукам. — I. Как она препятствует нам открыть истину. — II. Некоторые примеры.

Наша наклонность к чувственным удовольствиям, будучи плохо направлена, не только служит источником опасных заблуждений, в которые мы впадаем в вопросах морали, и общею причиною извращения наших нравов; — она есть также одна из главных причин расстройства нашего разума и незаметно вовлекает нас в очень грубые, хотя и менее опасные, заблуждения в вопросах чисто спекулятивных, потому что эта наклонность мешает нам прилагать достаточное внимание к вещам, нас не затрагивающим, чтобы понять

их и правильно судить о них.

Мы говорили уже неоднократно о той трудности, которую представляет для людей прилежание к несколько абстрактным предметам, потому что этого требовал предмет, о котором говорилось тогда. Мы говорили о том в конце первой книги, когда показали, что чувственные идеи более затрагивают душу, чем чистые идеи разума, а потому она часто более занимается внешностью, чем самою вещью;

объясняли это и во второй книге, когда, говоря о нежности мозговых фибр, мы показали, отчего происходит слабость некоторых женственных умов. Наконец, говорили о том же в третьей книге, когда толковали о внимании разума и когда следовало показать, что наша душа вовсе не внимательна к вещам чисто спекулятивным, но гораздо более внимательна к вещам, ее затрагивающим и заставляющим ее чувствовать удовольствие или страдание.

Наши заблуждения почти всегда имеют несколько причин, которые все вместе содействуют возникновению их; так что не следует думать, что по недостатку порядка мы повторяем иногда почти одно и то же и указываем несколько причин одним и тем же заблуждениям; это происходит оттого, что их в самом деле несколько. Я не говорю о реальных причинах, ибо мы часто говорили, что единственная реальная и действительная причина есть злоупотребление своею свободою, которою мы не пользуемся хорошо уже потому, что не пользуемся ею всегда, насколько можем, как мы это объяснили в самом начале этого сочинения.'

' См. вторую главу.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Итак, не должно порицать нас за то, что желая сделать вполне понятным, как, например, чувственная внешность, в которую облекаются вещи, поражает нас и заставляет впадать в заблуждение, мы были вынуждены говорить ранее в других книгах, что мы имеем наклонность к удовольствиям, что, по-видимому, должно было отложить до этой книги, говорящей о врожденных наклонностях, и точно так же о некоторых других вещах в других местах. Вся беда от этого лишь та, что нам не придется говорить здесь о многом, что мы были бы принуждены объяснить, если бы не сделали этого в другом месте.

Все в человеке так сильно зависит одно от другого, что часто мы бываем как бы подавлены множеством вещей, которые приходится сказать одновременно, чтобы объяснить суть нашей мысли. Иногда бываешь вынужден не разделять вещи, связанные по природе одни с другими, и тем нарушаешь предположенный заранее порядок, если этот порядок, как оно неизбежно бывает в некоторых случаях, только вносит путаницу. Однако и со всем тем невозможно передать другим все, что думаешь. Все, на что можно надеяться, это дать читателям возможность открыть самим с удовольствием и легкостью то, что сам находишь с большим трудом и мучением. А так как нельзя ничего открыть без внимания, то главным образом следует изучить средство сделать других внимательными. Вот что мы и пытались сделать, хотя сознаем, что оно нам мало удалось, и мы признаемся в своем недостатке тем охотнее, что это наше признание побудит наших читателей самих стать внимательнее, чтобы помочь этому и постичь сущность предметов, которые, без сомнения, заслуживают быть постигнутыми.

Заблуждения, в которые нас вводит наша наклонность к удовольствиям и вообще ко всему, что нас затрагивает, бесчисленны, потому что эта наклонность рассеивает созерцание разума, непрестанно прилагает его к смутным идеям чувств и воображения и заставляет нас судить обо всем с поспешностью, сообразуясь только е тем отношением, какое эти вещи имеют к нам.

I. Мы видим истину только тогда, когда видим вещи такими, каковы они в действительности, и мы никогда не видим их такими, каковы они в действительности, если не видим их в том, кто содержит их в себе умопостигаемым образом. Когда мы видим вещи в себе, мы видим их только весьма несовершенным образом; или, вернее, мы видим только свои ощущения, но не вещи, которые желаем видеть и о которых мы ложно думаем, что видим их.

Чтобы видеть вещи такими, каковы они сами в себе, нужно прилежание, потому что в этой жизни мы имеем общение с Богом лишь путем труда и усилия. Но чтобы видеть вещи в нас, не нужно никакого прилежания с нашей стороны, потому что мы чувствуем то, что нас затрагивает даже против воли. Мы не находим от природы пленительного удовольствия в том общении, какое имеем с Богом, чистые идеи вещей нас не затрагивают вовсе. Так что наша

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

наклонность к удовольствию не заставляет нас прилежать и не соединяет с Богом; обратно, она отвращает нас от Него и удаляет непрестанно, ибо эта наклонность постоянно заставляет нас рассматривать вещи по их чувственным идеям по той причине, что эти ложные и смутные идеи нас затрагивают. Итак, любовь к удовольствию и действительное наслаждение удовольствием, которое пробуждает и укрепляет любовь к нему, нас непрестанно удаляет от истины, чтобы повергнуть в заблуждение.

Следовательно, люди, желающие приблизиться к истине, чтобы просветиться ее светом, должны начать с отрешения от удовольствия. Они тщательно должны избегать всего, что затрагивает и приятно занимает дух, ибо чувства и страсти должны умолкнуть, если вы хотите внимать словам истины; удаление от мира и презрение всего чувственного необходимо как для совершенства разума, так и для обращения сердца.

Когда наши удовольствия сильны, когда наши чувства живы, мы неспособны к самым простым истинам, и мы не бываем даже согласны с общими понятиями, если они не заключают в себе нечто чувственное. Когда наши удовольствия или другие наши чувства умеренны, мы можем познать некоторые простые и легкие истины;

но если бы мы могли совершенно избавиться от удовольствий и чувств, мы были бы способны легко открыть самые отвлеченные и труднейшие истины; ибо по мере того как ее ясной и отчетливой идее, что не сущее не имеет свойств; что вещь не может обратиться в ничто без чуда; что никакое тело не может двигаться своими собственными силами; что тело, находящееся в движении, не может сообщить телам, встречающимся на пути, больше движения, чем имеет само и т. п. Они никогда не рассматривали эти аксиомы настолько пристально и отчетливо, чтобы ясно увидать истину их, зато они иногда производили опыты, которые их не правильно убедили в том, что некоторые из этих аксиом не истинны. Они видели, что в известных случаях сталкивающиеся тела после толчка двигались с большею скоростью, чем до толчка, а в других случаях — с меньшею. Они часто видели, как простое прикосновение какого-нибудь видимого тела внезапно вызывало сильные движения. И это чувственное созерцание некоторых опытов, причин которых они не понимали, заставило их заключить, что природные силы могут и увеличиваться, и уничтожаться. Не должны ли они были принять во внимание, что при встрече движущихся тел движения могут передаваться от видимых тел невидимым или, в других случаях, от тел невидимых видимым? Когда тело висит на веревке, то не ножницы, которыми перерезают веревку, сообщают движение этому телу, а невидимая материя. Когда в кучу пороха бросают уголь, то не движение этого угля, а невидимая материя разъединяет все частицы этого пороха и сообщает им движение, которое может разрушить дом. Тысячью неизвестных способов невидимая материя сообщает свое движение телам грубым и видимым. По крайней мере,

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

не очевидно ли, что это возможно, как очевидно, что движущая сила тел не может естественно ни увеличиться, ни уменьшиться.

Точно так же люди видят, что дерево, брошенное в огонь, перестает быть тем, что оно есть, и все чувственные свойства, которые они замечают в нем, исчезают; и отсюда, воображают они, они имеют право заключить, что возможно, чтобы вещь возвращалась в небытие, из которого вышла. Они перестают видеть дерево и видят только немного золы, остающейся от него; и отсюда они заключают, что большая часть дерева перестала существовать, как будто дерево не могло обратиться в частицы, которых они не могут видеть. По крайней мере, не также ли очевидно, что это невозможно, как очевидно, что сила, дающая всему бытие, не подвержена изменению, и обыкновенными силами природы сущее не может обратиться в ничто, точно так же, как то, что не существует, не может начать существовать. Но большинство людей не знают, что значит углубиться в самих себя, чтобы внимать голосу истины, согласно которому они должны судить обо всем. Их глаза управляют всеми их решениями. Они судят сообразно тому, что чувствуют, а не тому, что мыслят, ибо они чувствуют с удовольствием, а мыслят с трудом.

Спросите всех, сколько только есть людей в мире, можно ли утверждать, не опасаясь ошибиться, что целое больше части, и я убежден, что не найдется ни одного, который сразу не ответил бы так, как следует. Спросите их затем, можно ли также, не рискуя ошибиться, утверждать о вещи то, что мы ясно мыслим содержащимся в идее, представляющей ее, и вы увидите, что немногие лишь согласятся с этим без колебания, некоторые же будут отрицать это, а большинство не будет знать, что отвечать. Между тем эта метафизическая аксиома: можно утверждать о вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, или, вернее, что все, что ясно мыслится, именно таково, каким оно мыслится, — эта метафизическая аксиома более очевидна, чем аксиома: целое больше своей части, — потому что последняя аксиома, не столько аксиома, сколько вывод из первой. Что целое больше своей части, это можно доказать первою аксиомою, но эта первая не может быть доказана никакою иною; она, безусловно, первая и есть основание всех ясных и очевидных знаний. Отчего же никто не сомневается в выводе, но многие сомневаются в принципе, из которого он выведен, как не оттого, что идеи целого и части суть идеи чувственные, и мы видим, так сказать, своими глазами, что целое больше части, но мы не видим глазами истины первой аксиомы всех наук.

Так как в этой аксиоме нет ничего, что останавливало бы и, естественно, занимало бы разум, то надо желать рассматривать ее и даже желать с некоторым постоянством и твердостью, чтобы познать истину ее с очевидностью; нужно, чтобы сила воли заменила чувственную прелесть. Но люди не желают мыслить о предметах, не тешащих их чувства; или, если это и приходит им на ум, то они не прилагают никаких усилий к тому.

НИКОЛАЙ МАЛЬБРАНШ

Ибо — мы продолжаем тот же самый пример — они считают очевидным, что целое больше своей части, что мраморная гора возможна и не возможна гора без долины, но не считают столь же очевидным, что есть Бог. Между тем можно сказать, что очевидность во всех этих положениях одинакова, потому что они все одинаково далеки от первого принципа.

. Вот первый принцип. Должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее; мы ясно мыслим, что в нашей идее о целом больше величины, чем в той идее, какую мы имеем о его части; что возможность бытия содержится в идее о мраморной горе; невозможность бытия — в идее горы без долины, и необходимое бытие — в нашей идее о Боге, я хочу сказать, о бесконечно совершенном существе. Следовательно, целое больше своей части; следовательно, мраморная гора может существовать; следовательно, гора без долины — невозможно; следовательно, Бог, или бесконечно совершенное существо, необходимо существует. Очевидно, эти заключения одинаково удалены от первого принципа всех наук; они, следовательно, равно очевидны сами по себе. Итак, то, что Бог существует, столь же очевидно, как то, что целое больше своей части. Но так как идеи бесконечного, идеи совершенства, идеи необходимого бытия не чувственные идеи, как идеи целого и части, то люди воображают, что они не могут мыслить того, чего не чувствуют; и хотя эти заключения равно очевидны, они, однако, неодинаково приняты.

Есть люди, которые стараются убедить, что они не имеют идеи о бесконечно совершенном существе. Но я не знаю, как они решаются отвечать положительно на вопросы, четырехугольно или кругло бесконечно совершенное существо или нечто подобное, ибо они должны были бы сказать, что ничего о том не знают, если верно, что они не имеют о нем ни малейшей идеи.

Другие же соглашаются, что рассуждения, что Бог не есть невозможное существо, правильны, так как мы видим, что идея Бога не содержит противоречия или невозможности бытия; но они не хотят, чтобы мы заключали о необходимости бытия Бога из того, что мы мыслим необходимое бытие в идее, какую имеем о Нем.

Наконец, другие уверяют, что доказательство бытия Божия, которое принадлежит г-ну Декарту, чистый софизм, и может быть выведено только при предположении, истинности существования Бога — следовательно, не доказательно. Вот доказательство: должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее. Это общий принцип всех наук. Необходимость бытия содержится в идее, представляющей бесконечно совершенное существо. С этим они согласны. А следовательно, должно сказать, что бесконечно совершенное существо существует. «Да», — говорят они, предположив уже ранее, что оно существует.

Но приведем возражение, подобное этому аргументу, чтобы читатель судил об основательности их ответа. Вот подобный аргумент.

РАЗЫСКАНИЯ ИСТИНЫ

Должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, — это принцип. Мы ясно мыслим четыре угла содержащимися в идее, представляющей четырехугольник, или же мы ясно мыслим, что возможность бытия содержится в идее мраморной башни; следовательно, четырехугольник имеет четыре угла; следовательно, мраморная башня возможна. Я говорю, что эти заключения верны, если раньше уже допустить, что четырехугольник имеет четыре угла, а мраморная башня возможна; подобно тому как они отвечают, что Бог существует, если уже раньше допустить, что он существует, — словом, что заключения, выведенные из этих доказательств, истинны, если уже раньше допустить, что они истинны.

Я признаю, что если бы я приводил подобный аргумент: должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее; мы ясно мыслим необходимое бытие содержащимся в идее о бесконечно совершенном теле; следовательно, бесконечно совершенное тело существует, — тогда, говорю я, если бы я приводил подобное доказательство, были бы вправе мне ответить, что нельзя из него заключить о действительном бытии бесконечно совершенного тела, но только то, что, если бы такое тело существовало, оно само было бы причиною своего бытия. Причина та, что идея тела бесконечно совершенного есть фикция разума или сложная идея, которая, следовательно, может быть ложной или противоречивой, какова она и есть на самом деле; ибо нельзя ясно мыслить бесконечно совершенное тело; бытие отдельное и конечное, каково тело, не может быть мыслимо универсальным и бесконечным.

Но идея Бога или бытия вообще, бытия без ограничения, бытия бесконечного не есть фикция разума. Это не есть сложная идея, заключающая нечто противоречивое, ничего нет проще ее, хотя она обнимает все, что есть, и все, что может быть. И эта простая и врожденная идея бытия или бесконечного заключает необходимость существования; ибо, очевидно, что бытие (я не говорю: «Такое-то бытие»), существует само по себе; и бытие не может не быть действительно, потому что невозможно и противоречиво, чтобы действительное бытие было лишено существования. Но возможно, что тела не существуют, потому что тела представляют ограничения бытия, которые причастны бытию и зависят от него, бытие же без ограничения необходимо, оно независимо; то, что оно есть, оно имеет лишь через самого себя; все, что есть, исходит из него. Если есть нечто, то оно (бытие) есть, потому что все, что есть, исходит из него; и если бы не было никакой вещи в отдельности, бытие было бы, потому что оно есть само по себе и его нельзя ясно мыслить как не существующее; если только не представлять его себе как бытие в частности или как такое-то бытие и рассматривать, таким образом, не его идею, а совсем иную. Ибо те, кто не видит, что Бог существует, обыкновенно, рассматривают не бытие, а такое-

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: