СТРЕМИТЬСЯ К ПРЕКРАСНОМУ

Последние выставки воплотили идею, о которой мне уже приходилось несколько раз писать и говорить. С позиции истории искусства самым важным всегда будет открытие так называемых неизвестных художников, ведь имена великих мастеров зачастую общепризнаны всеми.

Просматривая стандартные справочники по искусству, в дополнение к знаменитостям мы обнаружили ряд имен, чьи произведения не имеют широкой известности. Тем не менее эти художники доживали до преклонного возраста, непрерывно работали и были учениками великих мастеров.

О выставке в Париже пресса писала следующее: “Выставка из шестидесяти полотен, провозглашенных знатоками высшим достижением искусства, но включающая и работы неизвестных художников, была организована в Париже под покровительством Джорджа Хьюсманса и удостоилась чести стать самой замечательной из тридцати выставок парижского сезона”.

Выставка неизвестных художников напомнила старым коллекционерам и критикам моменты многих ошибочных суждений, сделанных лучшими авторитетами от искусства.

Один из них писал: “Тридцать лет назад у меня родилась мысль передать устроителям выставки маленький римский ландшафт, выполненный в светло-желтых и голубых тонах, а также рисунок пером, изображавший крестьянина в большой шляпе. Обоим произведениям было отказано. “Скучный” желтый ландшафт был выполнен Коро, а рисунок оказался не чем иным, как произведением самого Рембрандта”.

Другой критик добавил, что полотна неизвестных авторов приобретаются сегодня крупнейшими художественными музеями и, как полагают, многие из них принадлежат кисти великих мастеров. На недавней выставке древнего итальянского искусства в Париже демонстрировалось знаменитое произведение “Концерт на свежем воздухе”, приписывавшееся выдающимися авторитетами кисти Тициана, а ныне признанное шедевром Джорджоне.

Подобные парадоксы заставляют вспомнить известное высказывание Тулуз-Лотрека: “Картину следует постигать сердцем”. Другими словами, картину нужно оценивать по ее достоинствам, а не только по подписи. Французский художник добавляет: “Так ли это важно, если вдруг обнаружится, что изображение Евангелиста написано не Веласкесом. Ведь высокое качество живописи ставит ее в один ряд с творениями кисти великого мастера!”

Можно припомнить много фактов, которые основаны на очень зыбких общепринятых суждениях. В музее Метрополитен в Нью-Йорке имеется картина, приписываемая Массейсу, которая в действительности является произведением очень интересного, но совершенно неизвестного нидерландского мастера Хазелера. Его подпись, которую видели и я, и хорошо известный знаток искусства сенатор Семенов-Тян-Шаньский, очевидно, была удалена предыдущим владельцем. Конечно, для рынка небезразлично: продать неизвестного Хазелера или заиметь возможность предложить знаменитого Массейса.

Я сам видел письменное свидетельство всем известного специалиста, удостоверяющее в том, что картина написана Рембрандтом. Но именно с этого полотна было удалено имя Яна Викторса, известного ученика Рембрандта. Я помню также ландшафт восемнадцатого века, под которым просматривалась старая подпись семнадцатого века. Можно сослаться на множество рассказов, красноречиво свидетельствующих о том, что ценность полотна определяется не подписью, а его художественными достоинствами.

Существуют два вида коллекционеров. Одни требуют в первую очередь только имя, другим важно художественное мастерство. Для коллекционеров первого типа было создано бесчисленное множество подделок. Наиболее наглые торговцы произведениями искусства любят подсмеиваться: “Цена подписи не больше двух шилингов”.

Если даже сейчас, прямо на наших глазах, исчезают подписи с полотен, то совершенно ясно, что подобные зловещие эпизоды имели место и в прошлом. Рассказывали об одном хорошо известном коллекционере, который всегда носил с собой пузырек со спиртом, и пока торговались по поводу картины, он умудрялся стереть на ней подпись, чтобы занизить ее цену. Множество трагедий происходило в жизни вокруг произведений искусства. Однажды мы были поражены, увидев, как реставратор намеренно приводил прекрасную картину в ветхое состояние, чтобы приобрести ее подешевле.

Всем доводилось слышать о шедеврах Леонардо, поврежденных религиозными фанатиками и жестокими завоевателями. Я помню, что прекрасный набросок Рубенса был использован в качестве картона для книжного переплета. Отличный портрет работы Брюллова был покрыт безобразным пейзажем. Под блистательным произведением, приписываемым Ингресу, была обнаружена подпись его сотрудника Карбоньера. Во всех странах всегда существовала намеренная или непроизвольная замена имен или названий. Наряду с пересмотром ценностей и модой каждый век имел свои условности. Вместо правдивой переоценки вновь происходило утаивание.

Но не будем останавливаться лишь на искусстве прошлых веков. Проблемы современного искусства еще более остры. Могут ли примеры прошлого научить подрастающее поколение с открытым сердцем подходить к молодым художникам? Можно ли говорить об известности или неизвестности того или иного художника? Ведь для кого-то он значится известным, а для кого-то нет.

Мне рассказывали о замечательной коллекции “неизвестных” французских художников недавнего прошлого. Коллекционер из Марселя начал собирать картины авторов, которые умерли в молодом возрасте или от отчаяния забросили живопись. Было представлено большое собрание полотен. Посетитель, незнакомый с их именами, мог подумать, что это картины Дега, Моне, Мане, Рафаэля, Менара, Латоше и других известных французских художников. В эту коллекцию входило также несколько весьма ярких индивидуальных работ. Хочется думать, что когда-нибудь предприимчивые люди смогут сделать из подобной коллекции внушительную выставку, поражающую воображение. Кроме картин, написанных рано ушедшими из жизни художниками, существовали и такие, которые принадлежали авторам, считавшим себя неудачниками. Но возникает вопрос, вправе ли они были считать себя неудачниками? Ведь порой ужасная несправедливость приводит людей к такой незаслуженной самооценке.

Наш друг, произнося слово “неизвестный”, всегда любил добавить “неизвестный мне”. И в этом был глубоко прав. Как может некто утверждать, что это неизвестный художник, в то время как в другом месте и в другое время он может быть почитаем незнакомыми людьми? Многим современникам следовало бы прислушаться к такому мнению. Другими словами, в приступе самомнения некоторые люди воображают, что если они чего-то не знают или не допускают, то и все другие думают так же. Таково обычное невежество тщеславия. Кроме того, вопрос об известности или неизвестности — один из самых условных. Ведь понятие это зависит от множества случайных обстоятельств, как сознательных, так и бессознательных. Многие великие гении получили признание лишь после смерти. По некоторым курьезным причинам для большинства людей смерть является серьезным фактором признания.

О Господи! Как часто из-за глупого невежества отвратительный танец смерти вытесняет прекрасный сужденный Танец Жизни!

Могут ли выставки “неизвестных” художников напомнить нам лишний раз об относительности человеческих суждений, и могут ли они помочь восторжествовать еще одной справедливости в современном мире?

Все мы знаем о страданиях ученых, таких, как Коперник, Галилей, Парацельс, Лавуазье и других бесчисленных жертв в борьбе за правду. Много вышло книг, посвященных мученикам науки, и следом неплохо было бы издать серию “Мученики Искусства и Культуры”. Веря в то, что художники являются проповедниками красоты, нам необходимо знать обо всем, что способствовало их достижениям.

Нам известно не только о древнем Герострате — губителе красоты. Так же и в наши дни в Лондонской Королевской Академии Художеств варварски была уничтожена картина Сарже. В Лувре вандалы изрезали холст Миллета “Ангел”, а другим двуногим ножом была исполосована картина Репина “Иоанн Грозный” в Третьяковской галерее в Москве. Много написано о вандализме, и потому мы с надеждой смотрим на Знамя Мира, как на Красный Крест Культуры, служащий для защиты подлинных человеческих ценностей. Позвольте мне отметить еще один вид скрытого, но очень жестокого вандализма, который как бы исподволь существует во многих странах.

Исследуя творчество древних мастеров, мы часто сталкиваемся с фактом, когда поверх многих прекрасных полотен, по неизвестным причинам, заурядными художниками писались сюжеты на самые разнообразные темы. Очевидно, старая картина вышла из моды, и художники просто использовали холст как материал для создания более современных и модных творений. Было бы ошибочно думать, что подобным варварским актам подвергались лишь второсортные картины. Наоборот, среди отмеченных случаев встречается множество известных авторов, занимающих ныне почетное место в истории искусства.

Мне довелось видеть старую копию с широко известной картины художника Корригио, находящуюся в Национальной Галерее в Лондоне, и на ней отчетливо просматривались штрихи древнего портрета. И в самом деле, основание картины выглядело значительно старше, чем копия. Однажды нам пришлось стать свидетелями того, как из-под картин, относящихся к XVII или XVIII веку, выступили хорошо сохранившиеся прекрасные оригиналы Ламбера Ломбара, Рожера ван дер Вейдена, Адриана Бломара и подобных им знаменитостей.

Приведенные примеры показывают, что вандализм совершается не только руками обычных преступников, но и тайно в знатных домах ради тщеславия и предрассудков.

Красоту нельзя оберечь одними приказами и законами. И лишь когда человеческое сознание постигнет ее беспредельное величие, ее творческую силу, благородство и утонченность, только тогда истинные человеческие ценности будут сохранены. Не следует думать, что явление вандализма относится только к прошлому и связано с именами некоторых известных завоевателей. Общеизвестно, что разные виды вандализма происходят и сегодня. Поэтому попытка защитить и спасти красоту не абстрактна и сомнительна, а крайне необходима и безотлагательна.

Ясно, что образование в области искусства и красоты является насущной необходимостью. И несмотря на то, что это “прекрасная” необходимость, она подразумевает обязанности и ответственность. Нам всегда радостно видеть, как замыслы воплощаются в действия. Такое преображение можно выразить ясным и в то же время почти непереводимым словом oeuvre. Можно сказать “творение”, но все-таки придется согласиться в том понимании, в котором oeuvre пришло из французской литературы.

Об искусстве во всех его проявлениях принято судить очень легкомысленно. Кто-то прочел два стихотворения и уже говорит о поэте. Кто-то увидал три-четыре картины или воспроизведения картин — и уже судит о художнике. По одному роману определяется писатель. Одна книга очерков уже достаточна для бесповоротного суждения за чашкою чаю.

Не раз отмечено в литературе, что знаменитая “чашка чаю” ни к чему не обязывает. Может быть, и суждения, произнесенные за столом, тоже ни к чему не должны обязывать, а между тем часто они имеют очень глубокие последствия. В таких беседах за “чашкою чаю” люди и не думают о том, что отдельные произведения являются лишь лепестком всего oeuvre. Вряд ли даже опытный садовод или ботаник взялся бы судить о всем растении по одному лепестку цветка.

Решительно во всех родах творчества — в литературе, и в музыке, и в живописи — всюду нужно внимательное и бережливое отношение. Каждому приходилось читать и слышать, как авторам навязывали многое, им совершенно несвойственное, цитируя лишь обрывки из их неразрывного потока мыслей. Ведь не случайные люди берутся судить. В каждой области есть свои самоопределенные судьи.

Говорят, что общая оценка меняется трижды в столетие, так, как бы по поколениям. Понаблюдать эти извилины оценок очень поучительно. Сколько посторонних соображений будет влиять на общественное мнение! Соперничество издательств, или корысть продавцов художественных произведений, наконец, всякие разнообразные формы зависти и вражды так сложно отражаются на оценках, что будущему исследователю-историку часто совершенно невозможно разобраться. Можно бы привести к этому множество примеров.

Давайте не будем касаться некоторых эпизодов из мира коллекционеров, конкуренция среди которых доводит их до недостойного поведения. Очень важно помнить, что оценки творческой работы необыкновенно уклончивы и несут в себе много личного. Вспоминается, как некий любитель музыки предупреждал хорошо известного музыканта не играть в некоторые дни, так как у влиятельных критиков была зубная боль. Но когда ко всем этим пристрастным случайностям присоединяется еще и полное невежество в отношении творчества того или иного деятеля, тогда положение становится поистине трагичным.

Вспомним любого многотомного писателя. Можно ли судить о нем, не зная последовательно всех его трудов? Конечно, можно судить отдельные произведения автора, но тогда это будет суждение о произведении, но не обо всем творческом oeuvre. И не только как биография большой личности, но еще более ценно следить накопление творчества и все пути его выражения. Вот тогда еще раз вспоминается это удачное в смысле своем слово oeuvre. Оно заставляет особенно широко помыслить, заставляет очертить целое явление и широко рассмотреть его влияние и последствия.

История, переходя от oeuvre личного, оценивает и oeuvre целой нации, целой эпохи. Если историк не научится на малом доступном, то каким же способом он приблизится и охватит широкие задачи? Прежде чем думать о таких широких задачах, надо помыслить о добросовестности суждений частных и личных. Тот, кто поставил себе задачу всегда оставаться в пределах истины, тот научится разбираться во всех случайностях и бережно сопоставит причины и следствия.

Сейчас, когда так много преломлений и смешаний, каждое четкое, и честное, и сердечное охватывание предмета будет особенно нужной и современной задачей. Мы только что читали, как Стоковский определенно выразился о вреде механической музыки для истинного творчества. Стоковский справедливо напомнил, что даже в самих вибрациях, передаваемых непосредственно или механически, огромная разница. А некоторые инструменты вообще неощутимы при механической передаче.

Во время, когда и музыка, и сценическое искусство, и живопись подвержены всяким махинациям, именно тогда оценки творчества должны стать еще точнее, глубже и обоснованнее. Именно теперь, когда современный уклад стремится к краткости, отрывчатости и случайности, тогда нужно особенно устремиться к оценкам на основе всего oeuvre.

Поздравляю всех истинных поклонников красоты, которые помогают сделать замечательные произведения общеизвестными и почитаемыми.

СУДЬБА

“...Рембрандт с первых же шагов своей деятельности выходит за пределы локального значения, и все его дальнейшее творчество есть явление общечеловеческого смысла. Тяжелая трагедия его жизни и деятельности теряет чисто бытовой и исторический смысл, а становится, подобно трагедиям всех великих страдальцев, огромным символом. При этом символизм искусства и жизни Рембрандта носит роковой характер. Все, что случилось с ним, должно было случиться по каким-то верховным законам. Весь ужас этой жизни приобретает именно благодаря своей чрезмерности грандиозную красоту. Это подлинная Голгофа, крест, непосильный для средних людей, испытание, которого удостаиваются лишь избранники.

Вглядываясь в эту логическую во всех своих перипетиях трагедию, постигаешь и ее внутреннюю гармонию. В ужасном финале этой жизни человека, когда видишь Рембрандта больным стариком, оставленным всеми, предающимся вину, живущим в нищете, то содрогаешься, но и понимаешь, что такой конец был самым величественным, самым достойным для гения. С точки зрения какой-то Высшей Справедливости — более достойным и прекрасным, чем чума столетнего богача Тициана, нежели прощание Рубенса с красавицей женой и переутомление Веласкеса придворными обязанностями. Рембрандт “сподобился мученического венца”, и, вопреки рассудку, видишь в этом высшую награду”.

Таким образом художественный критик Александр Бенуа в своих очерках описывает апофеоз жизни Рембрандта. Во многом Александр Бенуа находил глубокие характеристики, но в этом суждении о судьбе Рембрандта, о мученическом венце, о красоте вопреки рассудку, он дал еще одно свидетельство глубочайшего суждения. “Вопреки рассудку” — это простое и убедительное выражение, наверное, многим казалось и неуместным и неопределительным. Тягостные дни телесного Рембрандта и Франса Гальса (который закончил свой жизненный путь ночным сторожем в богадельне) для многих никак не покажутся апофеозом достойным.

Придворное рыцарство Ван Дейка, наверно, кому-то кажется замечательным завершением великого художника. Но за этими внешне блестящими завершениями кажутся и другие, сияние которых настолько насыщенно, что не каждый глаз различит его. Совершенно так же электрическая искра в своем чрезвычайном напряжении делается уже недоступной человеческому глазу.

Так же, если вы попытаетесь заменить трагически величественную судьбу Леонардо да Винчи на яркий и блистательный конец Рафаэля, снова можно разрушить высшую гармонию. Даже тот факт, что забытую могилу Леонардо близ монастыря святого Флорентина навсегда сровняли с землей, даже этот жест судьбы был в стиле жизни великого художника.

В своей Героической симфонии Бетховен оплакивает судьбу консула Наполеона, но если вместо трагического конца попытаться представить картину постепенного упадка императора, то симфония потеряла бы все свое великолепие.

А великий Беме? Сапожник!

Как-то обсуждалась судьба Жанны д'Арк. Собеседники старались предположить, какой именно завершающий аккорд явился бы самым сияющим для светлой воительницы. Делались разные предположения. Доходили до того, что кто-то видел ее королевою Франции. Но после всяких примерных суждений пришли к тому, что сужденный превышним законом аккорд был самым незабываемо величественным. Конечно, никто не забудет и не оправдает предательство судей Жанны д'Арк. Так же точно никто не будет отстаивать тех квазизнатоков искусства, которые осудили ныне знаменитый “Ночной дозор” Рембрандта или его не принятую ратушей картину, ныне являющуюся драгоценным достоянием Королевского музея в Стокгольме.

Темные осудители, невежды и предатели таковыми и остаются. Они ведь вовсе не занимались ковкою мученических венцов. Они как были исчадиями ада, так и остались в той же зловонной тьме. Но совершенно вне их соображений, вне всяких земных допущений и пониманий самый превышний закон обращает уголь в сияющие алмазы. Наверное, каждый захотел бы прибавить к двум сказанным разнородным примерам еще множество самых замечательных свидетельств воздействия превышнего закона. От самых высоких примеров и до повседневности можно видеть, как для каких-то мирообразований, для каких-то будущих укреплений куются незабываемые венцы.

Лишь бы только знать о путях несказуемых и гореть пониманием их. Тот же Рембрандт мог закончить старьевщиком, или главою местной гильдии, или капитаном стрелкового общества. Мало ли какой благополучный с обычной точки зрения конец можно бы предложить Рембрандту. Ведь был он собирателем, а от собирателя до старьевщика путь не так уж сложен. Был он богатым домовладельцем — по времени мог приумножить всякую недвижимую собственность. Мало ли кем он мог быть и “покойно” почить в пределах города. Но этого не должно было случиться по закону нереченному. Ценности, выраженные Рембрандтом, были оценены на каких-то совсем других весах — невидимых.

Жанна д'Арк могла остаться сельской провидицей, могла пророчествовать и исцелять. Могла окончить работу почитаемой аббатисой, а не то и уважаемой гражданкой. Ко всему были пути. Но великий Закон должен был в ней найти еще одно светлое свидетельство Истины. Пламень ее сердца, пламень костра — венец пламенный, все это далеко поверх обычных законов. Даже поверх обычного воображения человеческого.

Люди говорят о судьбе. Из каких же замечательных звеньев складывается так называемая судьба? От мирного стада до костра пожирающего. От верха благополучия до высшего испытания нищетой. Какими же человеческими формами высказать такие высочайшие построения? Высказать-то их и нельзя, но можно почувствовать, ибо в них заключены светлые вехи нового мира. И необходимо знакомить каждого с такими тонкими ощущениями, потому что только через них можно постичь новый мир.

Конфуций, так часто и непонятый и гонимый, заповедовал: “Когда мы наблюдаем явления, мы можем достичь знания; когда мы достигли знания, мы приобретаем доброе желание; когда мы приобрели доброе желание, сердце очищается, человек становится культурным; когда человек делается культурным, порядок царит в его семье; порядок царит и в его стране; когда же порядок будет царить в каждой стране, тогда и мир воцарится во всем мире”.

Тоже как бы простой путь. От обычного проявления и до мира всего мира. В таком пути, при всей его неоспоримости, сказывается очень высокий и далеко не всем доступный мировой закон. Тоже о каких-то судьбах говорит этот закон, сказывает языком неземным. Каждый человек, каждый член семьи человеческой несет на себе ответственность за мир всего мира. Никто не имеет права сложить с себя высокую и прекрасную обязанность добротворчества. Никто не имеет права сжигать Жанну д'Арк. Кому дано право унизить Рембрандта? В сложных для земного глаза судьбах звучат законы и высокие, и требующие особых выражений.

Нищета Рембрандта — величественна. Костер Жанны д'Арк — прекрасен. Тернии Конфуция — поучительны. Терновый, великий Венец ведет мир.

Для неутомимости позвольте напомнить совет Леонардо да Винчи: “Терпение для оскорбленных — как одежда для замерзающих. При усилении холода одевайтесь теплее, и вы не заметите холода. Точно так же и при сильных оскорблениях, запасайтесь терпением, и обида не затронет вашу душу”.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: