ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ГУЛЯЩЕЙ ЖЕНЩИНЫ 3 страница

Волшебники! Вот хоть бы я сейчас:

Хотите, ваше имя угадаю?

Вы муж Галины Громовой. И вас

Зовут Андреем. Так я понимаю?

Андрей воскликнул: – Так! Но кто же вы?

Как вас-то звать?

– Максимом Рыбаковым.

– Теперь понятно. Галя из Москвы

Вас часто теплым поминала словом.

А Варя ваша просто сущий клад.

Сердечный, настоящий человек!

Спасибо вам… Я очень, очень рад…

Такое не забудется вовек!

Максим нахмурил брови: – Ерунда.

С людьми живем, а не в глухом болоте.

Случись с другим такая же беда,

И вы небось ведь мимо не пройдете?!

Андрей сказал: – Я, кстати, вот о чем:

У вас нога, а вы…. Я извиняюсь… –

Максим кивнул: – Маресьев за рулем! –

И улыбнулся: – Ничего, справляюсь.

Ну вот мы и приехали! Пока!

Галина ждет. В глазах небось огонь.

Счастливо вам! – И сильная рука

Андрею крепко стиснула ладонь.

Как странно все: не вышла на звонок…

Открыла дверь соседка – тетя Шура.

– Андрей? Входи! Ну как дела, сынок?

Ой, что же это я стою, как дура?!

Иди, иди, совсем ведь заждалась.

Волнуется, поди-ка, ретивое?!

Все на вокзал звонила… Извелась…

Ах, господи, вот горе-то какое!

– Да будет вам! – Но все-таки в тревоге

Рванул он дверь, шутливо прогудев:

– Встречай, жена! Домой вернулся лев! –

И замер, удивленный, на пороге…

Она сидела боком у стола,

Лица не поворачивая к свету.

Вся жизнь в тот миг, казалось, перешла

Лишь в пальцы, теребящие газету.

Пред ним была она и не она.

И близкая, и словно бы чужая:

Куда девалась нежно-золотая

Ее волос пушистая волна?

Уже не пряди, вешним солнцем сотканы,

Теперь, как странно глазу, у жены,

Как после тифа, крохотные локоны

Из-под косынки были чуть видны.

Вдруг обернулась, ко всему готовая,

И тотчас в сердце, как заряд свинца, –

Полоска шрама, тонкая, пунцовая,

От уха к носу поперек лица…

Хотела встать, но отказали ноги.

Он подскочил к ней, обнял, зашептал:

– Сиди, сиди… И к черту все тревоги,

Вот я и дома… Ехал… Тосковал…

Она к нему прижалась головой.

И он умолк. Какие тут уж речи!

И тотчас ощутил, как под рукой

Вдруг задрожали тоненькие плечи.

– Ну, будет, будет!.. Это ни к чему…

Не так все плохо… Нет, ты не права. –

Ах, что он говорит ей! Почему?

Куда вдруг делись главные слова?

Те самые, что, сидя у реки,

С любимой разлученный дальней далью,

Под шум тайги, в минуту злой тоски

Он повторял ей с тихою печалью?

Так что ж, он позабыл их? Растерял?

Иль чем-то, может, вдруг разочарован?

Да нет же, нет! Он попросту устал

И этой встречей горькою взволнован!

Она, вдруг смолкнув, тихо руку мужа

Сняла с плеча и опустила вниз,

Туда, где пояс с каждым днем все туже:

– Ну вот тебе, Андрей, и мой «сюрприз»..

Рука его как будто испугалась,

Едва заметно дернулась назад…

Но нет, ей это только показалось!

Он крикнул: – Галка, я ужасно рад!

Нас будет трое! Превосходно! Славно!

А я-то там никак не мог понять…

Теперь уж вам, Галина Николавна,

Нельзя слезинки даже проливать!

Ну, я побреюсь, подзарос в дороге! –

Что рассказал, что скрыл любимый взгляд?

И сердце билось в страхе и тревоге:

Рад или нет он? Рад или не рад?..

Неделя прошла, а за нею другая,

Жизнь словно бы гладко и мирно течет.

Ни горя, ни песен, ни ада, ни рая…

Пусть так. Но чего же еще она ждет?

Веселья? Да нет же! Она не про это.

С весельем успеем. Веселье – потом.

Иной холодок тут средь теплого лета:

Андрей… Что-то новое прячется в нем.

Нет, внешне он тот же: приветливый, ровный,

С рассветом он в главке, к закату – домой.

Порою обнимет, погладит любовно

И слово сердечное скажет порой.

А то вдруг пошутит: – А ну-ка, Галина!

Ты знаешь: ведь лжи я терпеть не могу.

Ты в самом ли деле подаришь мне сына?

Смотри, коль девчонку, на полюс сбегу.

И все-таки сердце все чаще сжималось:

Порою украдкой он глянет, вздохнет,

И вдруг точно грусть или легкая жалость,

Как тень, в его темных зрачках промелькнет.

Мелькнет, будто птица помашет крылом,

И снова все ровно, спокойно и складно.

Но женским, но тайным каким-то чутьем

Она понимала: «Нет, что-то неладно!»

Готовилась к школе, над планом сидела.

«Все думы тревожные – глупость, пустяк!»

Но сердце как будто иглой то и дело

Кололо: «Нет, Галка, здесь что-то не так!»

Но что же не так? Может, чувства остыли?

Нет, это неправда! Андрей не такой.

А может быть, недруг преследует? Или

Гнетет его скука бумаги и пыли

И сердцем он рвется к работе живой?

Что ж, может быть, пусть он встряхнется немножко!

Пускай! Ведь живая работа нужна.

Но я тогда как же? А как же Сережка?

Ведь это уж скоро… А я здесь одна…

Но что, если он и не мрачен нисколько

И это лишь глупые нервы шалят?

Что, если все это мне кажется только?

Ах, вздох его грустный! Ах, горестный взгляд!

Он сам засмеялся бы: «Сгинь, ураган!

Куда я поеду? Нашла же заботу!

Итак, педагог, доставай-ка свой план.

Поныла – и хватит! Теперь за работу!»

Лунный свет лежит на одеяле…

– Спишь, Галина? – Он слегка привстал. –

Знаешь, мне сегодня приказали

Возвращаться к нашим, на Урал.

Только не волнуйся. Я ведь скоро!

Ровно через месяц и назад.

Еду по запросу Христофора.

Что же, он начальство, я солдат.

«Так и есть!» Она тоскливо сжалась.

«Вот он, вздох, и вот он, грустный взгляд!

Значит, ничего не показалось…

Но ведь он не сам, ему велят!»

Прошептала: – Ну, а как же я-то?

Ведь теперь уж скоро я должна…

Знаешь, мне немножко страшновато:

Вдруг случится что, а я одна…

– Как одна? Да тут кругом друзья!

Вспомни хоть про Варю Рыбакову.

– Не сердись, Андрей, я просто к слову.

Раз нельзя, ну значит, и нельзя.

И, обняв порывисто его,

Прошептала ласково и тихо:

– Ничего, конечно, ничего…

Просто я ужасная трусиха.

Он погладил худенькую шею

И сказал с улыбкою: – Не трусь!

Я же через месяц возвращусь

И ко всем событиям успею.

С первым снегом, утренней порошею

Прикачу я. Все сомненья прочь!

Спи, Галинка, спи, моя хорошая…

Спи спокойно… За окном уж ночь…

Тьма вокруг все гуще, все плотнее.

Бьют часы – рассвет еще далек.

Скверно нынче на душе Андрея,

Он лежит и смотрит в потолок.

Что ж он, сердцем, что ли, измельчился?

Почему он Гале не сказал,

Что «Колумб» ни строчки не писал

И что ехать сам он напросился?

Испугался честных глаз Галины?

Да, пожалуй. Видно, в чем-то слаб.

Но зачем же ехать? Где причины?

Сам себе-то объяснил хотя б?

Объяснять? Но тут бессильны речи!

Погоди, когда ж все началось?

В день приезда. Да, тогда при встрече

Словно б что-то в нем оборвалось.

Галка та и больше уж не та!

Что ж, выходит, и любовь пропала?

Что ж, выходит, только красота

В ней всегда Андрея привлекала?

Нет, конечно, глупость, ерунда!

Тут не это, тут совсем иное.

Ну, а что, Андрюша? Что такое?

Разлюбил? «Да нет же, никогда!

Шрам? Неужто этакая малость…

Впрочем, нет, пусть это не пустяк,

Только я не поступил бы так.

Просто мне сейчас мешает жалость.

Я еще привыкнуть не могу.

Ну, да это, право, и понятно.

А отъезд? Но я же не бегу!

Я ведь через месяц и обратно.

Съезжу, поработаю, встряхнусь.

Дело там горячее, живое.

Шум таежный вмиг развеет грусть.

И домой! И снова я с тобою.

Надо спать. Часы пробили три.

Скоро ночь огни свои потушит.

И зажгутся факелы зари.

Надо спать… И вдруг чуть слышно в душу –

Тихий голос… Но зачем? Откуда?

«Да, ты прав, геолог, поезжай.

Ну а коли станет в жизни худо,

Помни: я люблю тебя. Прощай!»

К черту! Хватит! Мне не так уж плохо.

Грусть пройдет, развеется, как дым.

Он затих и с еле слышным вздохом

Прошептал: – Ну ладно, поглядим…

Лунный свет лежит на одеяле,

По ночному столику скользит…

Нет, сегодня он уснет едва ли.

А Галина спит или не спит?

Только нет, видать, и ей не спится.

И хоть мрак еще висит ночной,

Но он ясно чувствует щекой,

Как дрожат Галинины ресницы.

Глава 7.

НЕСЧАСТЬЕ

– Ты что же это, друг, лежишь с газетой?

Жена с работы – прямо в магазины,

Тащи, как лошадь, свертки да пакеты,

А он пришел, и нет ему кручины!

Ну, хоть бы ужин разогрел, солдат!

Ведь знаешь, что жена вернется злая.

Возьму-ка я сейчас вон тот домкрат

Да косточки твои пересчитаю!

Максим накрылся в ужасе газетой:

– Постой, не бей младенца, пощади!

Все разогрел: и кашу и котлеты.

Вон там снимай подушку и гляди.

– Ах, господи! – Варвара застонала. –

Ну как тебе хозяйство доверять?

Кастрюлю прямо дном на покрывало…

Помог. Спасибо. Нечего сказать!

Потом, надев домашний сарафан

И доставая свертки из корзины,

Частила: – Вот сосиски, вот сазан,

А это вот севрюга для Галины.

Смотри какая, правда, хороша?!

А то ведь Галка, ну буквально тает.

В чем, право, только держится душа?

Не спит, не ест, все мужа поджидает…

А муж хорош: не пишет и не едет.

Копает где-то камни у ручья.

Эх вы, мужчины! Нет у вас, медведи,

Где надо, настоящего чутья!

– Но-но! – Максим с улыбкою сказал. –

Давай за стол! К чему шуметь без толку?

А я таких огурчиков достал…

Мечта! Ты любишь пряную засолку?

У нас суббота нынче, не страдай…

Ведь тут пустяк… Совсем пустяк в графине…

– Огурчики? Постой, не открывай!

Огурчики я отнесу Галине.

– Ну что ж, отлично! – молвил Рыбаков. –

Рюмашка есть – закуска не кручина.

– Для рюмки, милый, кстати, есть причина:

Перехожу теперь на шесть станков!

У нас на «Красной Розе» порешили

Такие вскоре выпустить шелка,

Что все другие смежные текстили

От зависти сгорят наверняка!

Представь: на синем поле без узора…

Ах, нет! Чтоб ты наглядней представлял,

Дай карандаш! – Но тут из коридора

В дверь кто-то еле слышно постучал.

Она вошла, шагнув тяжеловато,

Осыпанная снегом и дождем,

И, улыбнувшись как-то виновато,

Вдруг прислонилась к косяку плечом.

– Галина! – Варя бросилась к порогу,

Порывисто подругу обняла. –

У нас испорчен лифт, а ты, ей-богу,

Одна на пятый… Ведь с ума сошла!

– Постой, Варюша! Я же вся в снегу.

Где вешалка? Мне помнится, в передней? –

Максим шагнул: – Позвольте, помогу,

Я кавалер как будто не последний!

Галина взгляд на Варю подняла.

А в нем тоска… Безжизненное море…

– Что, Галка? Что? Неважные дела?

Беда случилась? – Нет, Варюша, горе!

Прошла… Безмолвно села на диван,

Смотрела в сумрак строго и печально.

Взяла зачем-то поданный стакан

И все крутила ложкой машинально.

Потом взглянула в круглое трюмо:

– Что ж, тут любой, наверно, отшатнется…

Мне, Варя, нынче принесли письмо.

Андрей… Он не приедет… Не вернется…

Слова звенели холодно, как льдинки.

Казалось, что душе ее сейчас

Чужды все чувства. Ни одной слезинки

Не пролилось из потемневших глаз.

– Oн пишет мне… постой-ка, что ж он пишет?

Ах да!.. О том, что он не может лгать,

Что мой привет в таежном ветре слышит,

А сам в душе не в силах отыскать

Ни ласки, ни ответного огня,

В нем, как он пишет, что-то вдруг сломалось.

Нет, он не то чтоб разлюбил меня,

Но «жалость, Галка, понимаешь, жалость!

Она, как спрут, мне сердце оплела.

Прости, я знаю: жалость унижает.

Но если сердце с ней не совладает,

Любовь уйдет. И вот она ушла…

Нет, даже не ушла, но рядом с нею

Живет вот этот леденящий спрут.

Суди сама: ну разве так живут?

Живут – любя и вместе с тем жалея?

Нет, ты ни в чем, ни в чем не виновата!

Но я никак привыкнуть не могу…

И, все былое сохраняя свято,

Я честно ухожу, а не бегу.

Прости, Галина, мне ужасно больно.

Ведь я сижу, как Каин, над письмом…»

А дальше он… Но, кажется, довольно!

Хотя постой. Тут вот еще о чем.

Еще одна томит его кручина:

Мне будет трудно. Я же скоро мать!

А он отец. Он не забудет сына.

Он нам обоим станет помогать.

Вся эта многослойная постройка

Имеет и довольно прочный гвоздь:

В конце он пишет про Татьяну Бойко…

Да, без того, видать, не обошлось.

Нет, Варя, мне не надо состраданья.

Я думала. А впрочем, что слова?!

Прочти сама «сердечное» посланье.

А вдруг и я тут где-то не права.

Прочтя письмо, Варвара помолчала.

– Нет, не на том стоит, Галинка, мир! –

И вдруг со злобой тихо прошептала

Презрительно и твердо: – Дезертир!

– Вот я и дома! Ничего, Варюша,

Теперь, спасибо, я дойду одна.

А час теперь который? Ты послушай,

Какая вдруг повисла тишина!

Свежо. Морозит. Ну, Максим, давайте

Увесистую вашу пятерню.

Нет, нет, благодарю, не провожайте!

Да, завтра непременно позвоню.

Они ушли. И слабую улыбку

Вмиг будто ветром сдунуло, смело.

«Что ж, может, вправду сделала ошибку,

Иль мне, как говорят, не повезло?»

По лестнице взошла, не отдохнула.

Ну что усталость? Это ли печаль?

Дверь комнаты привычно распахнула

И долго, опершись о спинку стула,

Смотрела в ночь, в заснеженную даль.

Потом, раздевшись, села, оглянулась.

Все пусто, странно, как нелепый сон.

Такое чувство, будто бы вернулась

Сейчас она с тяжелых похорон.

Как будто бы из комнаты недавно,

Ну, может статься, с час назад всего…

Брось! Перестань, Галина Николавна!

Ты не одна! Не забывай о главном:

Не забывай про сына своего!

Но он еще для жизни не разбужен,

А от него уже и отреклись…

«Теперь ты, видно, только мие и нужен,

Мой несмышленый маленький «сюрприз!»

Кто б ей на все вопросы мог ответить?

Кто мог бы самый мудрый дать совет?

Скажи: есть человек такой на свете?

– Да, есть! А впрочем, может быть, и нет.

К нему прийти б с любой бедой-кручиной,

К щеке припасть, заплакать наконец.

Но кто же этот человек, Галина?

– Кто? Николай Васильич – мой отец.

Вот он на фотографии альбомной

В буденовке и с шашкой на ремне,

Плечистый, загорелый, запыленный,

Сидит на сером в яблоках коне.

А здесь он на субботнике копает

Для домны котлован на пустыре,

По пояс голый в гуле и жаре…

Устал, наверно, а глаза сияют.

А вот он с милой синеглазой Маней

Сидит у речки, робок и суров.

Она – в цветистом легком сарафане,

С большим букетом полевых цветов.

Тут ряд цехов, дымы до небосвода,

Кружатся листья, будто мотыльки…

И он, директор, во дворе завода

Осматривает новые станки.

А это школьный лагерь под Красковом.

Веселая, живая детвора,

А в центре папа в галстуке пунцовом

Сидит у пионерского костра.

Ей вспомнилось, как слушали ребята

Буденновского славного бойца

О сабельных атаках, и охватах,

И выходе из вражьего кольца.

Он с ними пел о красных эскадронах.

Потом фанфарный прозвенел сигнал,

И лучший звеньевой Аидрюша Громов

Ему на шею галстук повязал.

Мать – ласковая, добрая… И все же

Галина, неизвестно почему,

Бывало, с тем, чего понять не может,

Не к маме шла, а к строгому – к нему.

И что бы дочь порой ни натворила,

Все разберет по совести отец.

Нахмурит брови – значит, заслужила,

Похвалит – значит, вправду молодец!

Но как-то зимней сумрачной порою,

Когда в домах укладывались спать,

Случилось вдруг нелепое, такое,

Чего ни объяснить и ни понять…

*

По большому ледяному кругу

С каждою секундой все быстрей

Галя с Зиной – школьные подруги –

Мчались мимо лунных фонарей.

Толстенькая Зина отставала

И пищала где-то позади:

– Галка! Галка! Ты же обещала…

Так нечестно… Слышишь, подожди!

Ветер бил в лицо упруго, колко,

Грохотал оркестр издалека.

И большая огненная елка

Отражалась в зеркале катка.

А потом, держа коньки под мышкой,

Шли подруги весело домой.

Вдруг какой-то озорной парнишка

Их нагнав, шутливо крикнул: – Стой!

Обернулись. Громов! Вот так встреча!

– Вы куда, девчонки? Я в кино.

В «Арсе» – «Цирк», причем последний вечер.

И билетов, я звонил, полно!

Вы домой идете? Подождите!

До кино всего кварталов шесть.

Двинемся все вместе! Ну, хотите?

У меня и деньги, кстати, есть.

Зина понимающе вздохнула:

– Нет уж, извините, я пойду, –

И в толкучку с хохотом нырнула.

Подмигнув подруге на ходу.

Возвращались поздно. Падал снег,

Будто с елки, пышный и блестящий.

Галя вдруг сказала: – А ведь негр,

Ну, малыш тот, он ведь настоящий.

– Вот еще! – Андрей захохотал. –

Где в Москве достанешь негритенка?

Попросту гример замалевал

Самого обычного ребенка.

– Ну, а губы? Губы? Никогда

Губ таких у наших не бывает!

– Что там губы? Губы – ерунда!

Губы тоже клеем прилепляют.

Галя стала спорить: – Вот и нет! –

А потом подумала: «К чему?

Дома папа. Расскажу ему,

Он-то сыщет правильный ответ».

Все ж у дома робко повздыхала.

Папа скажет: «На дворе уж ночь.

Это где ж ты столько пропадала?

Ну, вконец избаловалась дочь!»

Подымаясь лестницей, храбрилась:

«Папа, но ведь я же в первый раз…

Папа, – я скажу, – у нас сейчас

Вышел спор…» И вдруг остановилась:

Свет в прихожей… Дверь полуоткрыта…

Это в час-то ночи! Ну, дела!

Видно, мама тоже так сердита,

Что в расстройстве дверь не заперла.

В кабинете за портьерой свет.

Папа ждет. Сейчас он глянет строго…

Ну, да будь что будет! И с порога

Девочка шагнула в кабинет.

Дальше было все как в лихорадке…

Нелегко об этом вспоминать!

Папы нет… Все вещи в беспорядке,

Бледная, встревоженная мать.

– Что случилось? – А уж сердце бьется.

Тихий мамин голос: – Ничего…

Тут ошибка, Галя. Он вернется,

Просто с кем-то спутали его.

Сам сказал мне: «Завтра же приеду.

Погоди, заране не тужи!

Значит, завтра, ровно в три, к обеду.

И Галинке это же скажи!»

Да ошибся, видно, просчитался!

Мчались дни, тянулась цепь годов,

Но домой не шел, не возвращался

Николай Васильевич Ершов.

*

Эх, Андрюшка! В трудные года

Ты не трусил косности людской.

Почему ж ты храбрым был тогда,

А теперь сробел перед бедой?

Что с тобой случилось в самом деле?

Красота… Да в ней ли только суть?

Шрам!

Скажи, Андрюша, неужели

Он любовь способен зачеркнуть?

Если б вдруг тебе пришлось вернуться

С фронта без руки или без глаза,

То, клянусь, мне не пришла б ни разу

Мысль, чтобы уйти иль отвернуться.

Говорят: «То женская любовь!»

А мужская разве не такая?

Что за глупость: женская… мужская…

Ведь у нас одни душа и кровь!

Впрочем, дело даже не в крови.

Остывает ведь и сталь кипящая.

Просто есть подобие любви

И любовь – большая, настоящая!

ЧАСТЬ 4

Глава 8.

СЫН

И вот он – сын! Ножонками суча,

Глядит на мир спокойно и открыто

И клюв у целлулоидного грача

Беззубым ртом сжимает деловито.

Ему всего три месяца, и он

Еще ни дум не знает, ни забот.

Без туч над ним синеет небосвод,

А мир его – еда да крепкий сон…

Но мать уже до острой боли любит

И то, как сын смешные бровки супит,

И золотой пушистый хохолок,

И жилку, что бежит через висок.

Ей иногда не верится, что он,

Вот этот сверток чуть побольше книжки,

Не выдумка, не сказка и не сон,

А настоящий маленький сынишка!

И смех и грех смотреть, как он порой,

Барахтаясь в короткой рубашонке,

Через себя фонтанчик пустит тонкий,

Подушку всю облив за головой.

Подобных «дел», нескромных и сумбурных,

Немало доведется наблюдать.

В три месяца всех «навыков культурных»

Не в силах человек еще понять.

Да не беда! Вот станет повзрослее

И все постигнет. А пока что сын

Глядит на мать… И нет его роднее!

Ведь он такой для матери один!

– Можно к вам, Галина Николавна? –

В дверь пролез заснеженный букет.

За букетом девочка вослед.

– Вы, ребята? Вот как это славно!

Как я рада! Ну, прошу, входите.

Да смелее. Сколько же там вас?

Нина, Лена, два Алеши, Митя…

О, да тут почти что целый класс!

В платьях, отутюженных заране,

В галстуках, что зорь любых алей,

Вот они уселись на диване

Стайкой красногрудых снегирей.

Староста Петров, как самый главный,

Произнес с торжественным лицом:

– Мы пришли, Галина Николавна,

Рассказать, что мы вас очень ждем.

Двойки есть… Ослабла дисциплина… –

И, смутившись, отошел к окошку.

– Брось! – вскочила черненькая Нина. –

Можно, мы посмотрим на Сережку?

– Он не спит, Галина Николавна?

– Нет, не спит, поближе подойдите.

Только чур: спокойно, не галдите!

– Нет, мы тихо… Ой, какой забавный!

– А глаза большущие какие!

– Карие, совсем не как у вас… –

Ким утешил: – Это так сейчас.

Подрастет – и станут голубые.

– Вот как все предугадали славно!

До чего же, право, мы мудры! –

И, смеясь, Галина Николавна

Потрепала детские вихры.

Нина, розовея смуглой кожей,

Подошла к ней: – Я хочу спросить:

Можно иногда нам приходить

Посидеть и поиграть с Сережей?

Через час – в квартире тишина…

Щебеча, умчались снегирята…

А она стояла у окна,

Вслед им улыбаясь виновато.

Любят, ждут… Нет, эти но солгут!

Взгляд ребячий не привык лукавить.

А она? Давно ль хотела тут

Все забыть, все бросить и оставить…

Думалось: районный городок…

Школа, дом, за окнами картошка,

Из трубы клубящийся дымок,

Книги, труд и маленький Сережка…

Школа, труд… А разве здесь не труд?

Разве нет и тут друзей горячих?

А ребята? Разве же бегут

От таких вот чистых глаз ребячьих?

Струсила? Обида сердце гложет?

Пусть! Тут важно только не сломаться.

Трус не тот, кто может испугаться.

Трус – кто страха одолеть не сможет!

Сын промолвил с важностью: – Агу!

– Да, малыш, уйдет, затихнет гром.

Никуда-то я не побегу,

Мы и здесь с тобою заживем.

– Галина, можно? – Распахнулась дверь,

И появилась Эльза Вячеславна.

– Не спит малыш?

– Не спит.

– Ну вот и славно!

На, детка, зебру – презанятный зверь.

Одета гостья ярко и нарядно:

Шелка, сережки, кольца, кринолин…

Все бьет в глаза, все пестро, все нескладно.

Сама точь-в-точь как зебра иль павлин!

– Мы, Галочка, квартиру получаем.

Хлопот по горло: с мебелью беда!

То купим шкаф, то кресло прозеваем…

Вот все обставлю, приходи тогда.

– Что ж, как-нибудь визит такой устроим.

Сейчас же попрошу я вот о чем:

С полчасика побудь с моим героем,

Пока я отлучусь за молоком.

– Ах, я не прочь! Но тут меня тревожит

Боязнь: а вдруг чего недогляжу?

К тому же платье… Подызмяться может…

А впрочем, ладно, мчись, я посижу.

Она с надрывом что-то стала петь,

Потом младенцу показала рожки.

Но край пеленки, там, где были ножки,

Вдруг начал подозрительно влажнеть.

Авария! Что делать новой «маме»?

Она к кровати робко подошла

И пальцами с блестящими перстнями

Пеленки край брезгливо подняла.

Увидев незнакомое лицо,

А может статься, ощутив на теле

Чужой руки холодное кольцо,

Малыш заплакал горько в колыбели.

Он так сучил озябшими ногами,

Так громко плакал, стиснув кулачки,

Что временной и неумелой «маме»

Осталось лишь схватиться за виски.

Нет, где уж этой барыньке столичной,

Чья лишь в нарядах и живет душа,

Управиться с хозяйством непривычным –

Одеть и успокоить малыша?!

Но что это: мираж? Метаморфоза?

Сняв быстро брошь и положив в карман,

Она накидку цвета чайной розы

Швырнула вдруг, как тряпку, на диван.

Откуда эта быстрая сноровка?

Галина поразилась бы донельзя,

Увидев, как уверенно и ловко

Ее Сережку пеленает Эльза.

Но Эльзы нет здесь. Нету, право слово!

Нет дамы в ярких кольцах и наколках.

Есть просто Лиза – дочка горнового,

Девчонка из рабочего поселка.

Отец – в цеху, мать целый день стирала,

А старшая, вскочив еще спросонок,

Уже кормила, мыла, пеленала

Своих чумазых братьев и сестренок.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: