Глава 4. ФИЛОСОФСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 3 страница

VI

Ничто не казалось нам столь знакомым, чем мы сами, а потому и рассматривалось в качестве парадигмы знания. Но анализ, который мы проводили, если только он обладает некоей согласованностью и вообще что-то значит, показывает, что то, что мы принимаем за самих себя, есть лишь фальсификация факта, что нам присуща идея самих себя, которая совершенно не соответствует тому, что мы суть, а то, что мы суть, не способно выразить ни наше мышление, ни наша речь.

"Когда мы наблюдаем лишь внутренние феномены, мы похожи на глухонемых, по движению губ отгадывающих слова, которых они не слышат. По явлениям внутреннего чувства мы заключаем о невидимых и других феноменах, которые мы могли бы воспринимать, если бы средства наблюдения были для этого достаточны.

Для этого внутреннего мира у нас нет соответственно тонких органов, так что тысячекратную сложность мы ощущаем как нечто единое и присочиняем причинность там, где основание движения и изменения остается для нас невидимым. Последовательность мыслей и чувств есть лишь проявление сих последних в сознании. Чтобы эти ряды имели что-либо общее с причинной цепью, совершенно невероятно: сознание никогда не представляет нам образчика причины и действия".

Давайте рассмотрим в этой связи еще одну часть ницшевской психологии - его анализ сновидений. В процессе своей интеллектуальной карьеры он часто размышлял над этой темой - сталкивались с этим в его ранних работах - и это, вероятно, лучше, чем что-либо другое, служит для иллюстрации его понятия "мнимые причины". Во время сна, утверждает он, "наша нервная система постоянно возбуждается множеством внутренних поводов... И таким образом, у духа есть сотни поводов удивляться и искать причины этого возбуждения; сон же есть искание и представление причин для этих возбужденных ощущений, то есть мнимых причин".

Сновидения являются "интерпретациями наших нервных возбуждений во время сна, очень свободными, очень произвольными интерпретациями движения крови и кишечника, давления рук или постельного белья, звука колокола на башне или флюгера, летающих ночью предметов и так далее".

Представим себе, используя пример Ницше, что ноги человека во сне были связаны. Поэтому ему снится, будто змеи извиваются вокруг его лодыжек. Возникает ментальный образ и в то же время гипотеза, что "эти змеи должны быть causa ощущения, которое испытываю я, спящий".

Это достаточно распространенный, известный каждому из нас опыт - вплетать некоторый внешний стимул, скажем, будильник, в ткань своего сновидения. Мы, так сказать, создаем некоторый образ для оценки определенного звука: например, человек во время сна кричит, и его крики оказываются звуками будильника. Что, в свою очередь, означает, что спящий объясняет звук "задним числом, так что ему кажется, что он сперва пережил обусловливающие обстоятельства, а затем уже данный звук". Это означает полную перемену порядка вещей: звук причинно обусловил появление образа, который затем использовался для объяснения звука. Ницше пишет:

"Я полагаю: как еще теперь человек умозаключает во сне, так человечество умозаключало и наяву много тысячелетий подряд: первая сайка, которая приходила в голову, чтобы объяснить что-либо нуждавшееся в объяснении, была достаточна и принималась за истину".

В этом последнем отрывке Ницше делает более сильное заявление о том, что в определенном отношении между сном и бодрствованием нет различия и что, возможно, вся наша сознательная жизнь "есть более или менее фантастический комментарий к неизвестному и, вероятно, недостижимому, но просто чувствуемому тексту".

Такого рода анализ оставался неотъемлемой частью его философии. В поздней работе "Сумерки кумиров" он снова обращается к, теме о воображаемой причине. Это понятие было одним их "четырех великих заблуждений". Воображаемая причина - это полное нарушение последовательности: "Представления, которые были произведены определенным ощущением, получили ложное истолкование как причина самого ощущения". Именно это заблуждение феномен сновидения и помогает иллюстрировать, но, фактически, оно имеет более широкое хождение и проявляется не только в снах. Оно действительно подтверждается нашими хвалеными интроспективными способностями, которые отнюдь не дают нам доступа к причинам, обусловливающим содержание нашего сознания, но только позволяют соотносить эти содержания друг с другом. "Насколько же наши идеи идей, воли и чувства всецело поверхностны! Даже наш "внутренний мир" есть "видимость".

В конце концов, те представления, которые мы сформировали в отношении нашей внутренней жизни, состоят из тех согласованных фрагментов опыта и ложных объяснений - или "систематизации", считающихся объяснительными, - которые характеризуют наше представление о внешнем мире. Мы знаем самих себя не лучше и не иначе, чем мы знаем другие вещи, а само различие между двумя видами знания исчезает при внимательном рассмотрении:

"Я утверждаю феноменальность также и внутреннего мира: все, что является в нашем сознании, с самого начала во всех подробностях прилажено, упрощено, схематизировано, истолковано, - действительный процесс внутреннего "восприятия", причинная связь мыслей, чувств, желаний, связь между субъектом и объектом абсолютно скрыта от нас - и быть может есть только наше воображение. Этот "кажущийся внутренним мир" обработан совершенно в тех же формах и теми же способами, как и "внешний мир". Мы нигде не наталкиваемся "на факты".

Не следует удивляться, что депо обстоит именно таким образом. Если проведенный Ницше анализ верен, то это и не может быть по-другому. Дело в том, что структура внешнего мира есть не что иное, как проекция структуры наших сознаний, а и в том и другом случае мы имеем дело с фикциями и их эквивалентами:

"... последовательность мыслей, чувств, идей в сознании ничего ни говорит о том, чтобы эта последовательность была последовательностью причинной: но с виду это так, и - в высшей степени. На этой видимости мы построили все наше представление о духе, разуме, логике и т.д. (всего этого не существует: это лишь вымышленные синтезы и единства), а все это мы затем проецировали в вещи, за вещи!"

Внутреннее и внешнее, таким образом, строго соотнесены одно с другим. Как он не совсем ясно выразился в "Утренней заре", "вещи суть не что иное, как границы человеческого". Сейчас мы, вероятно, сможем понять, что означало это пророческое высказывание. Ницшевская психология и его перспективизм внутренне связаны друг с другом.

VII

У мира нет другой рациональной структуры, помимо той, что мы придали ему, перехватывая философской левой рукой то, что мы дали психологической правой. Но отсюда следует, что не в большей степени являемся разумными существами, чем мир является рациональным местом. Это отнюдь не означает, что мы сами иррациональны, а означает только то, что различие между рациональным и иррациональным оказывается неприменимым. Еще раз: у нас едва ли есть слова, чтобы выразить самих себя. Ницше часто отказывала его критическая проницательность в отношении тех терминов, отвержение которых и составляло (или должно было составлять) его философский триумф. Это настоящее преувеличение, настоящее вербальное отклонение говорить, что все, что истинно, ложно, что знание есть невежество и т. п. Это невеселые философские шутки, которые мы можем понять, только если согласимся пройти весь путь его анализа. Он сходным образом говорит об иррациональности разума и состояниях, когда мы, в конце концов, действительно не являемся разумными. Он имеет в виду лишь то, что разум как бы скользит по поверхности вещей, нас самих и реальности и что высшие формы разума суть лишь фантастические создания, не имеющие твердых оснований, живущие лишь в человеческом воображении. Это не означает, что мы должны покинуть эти воздушные замки, ведь у нас нет других, а нам требуется нечто вроде убежища; в любом случае мы не смогли бы найти ни одного, чтобы тут же не приспособить его для себя. Но мы должны видеть ситуацию такой, какова она есть, и быть одновременно скромными, признавая свою ограниченность, и уверенными в себе, признавая, что все имеющиеся достижения - наших рук дело. Трудно предположить, что мы заранее спланировали то, что мы сделали. Нам всегда лишь очень сильно везло, и поэтому мы совершили все эти невыразимо прекрасные ошибки.

Однако хватит говорить о самопознании. В этом мы столь же невежественны, как и во всем другом:

"Мыслители, в которых движение звезд осуществляется по замкнутому кругу, не отличаются особой глубиной; кто вглядывается в себя, как в безграничное мировое пространство, кто несет в себе множество Млечных Путей, тот знает, какой царит в них хаос и беспорядок; от них - прямая дорога к хаосу и лабиринту бытия".

То, что небесные тела движутся по круговым орбитам, было, как мы знаем, моральным предрассудком древних, пронесенным до самого порога современной научной астрономии. Кругообразное движение считалось "высшим" родом движения, и поэтому планетам, как благородным и небесным огням, только и подобало двигаться самым благородным способом. Однако еще более благородно вообще не двигаться, и Кеплер, который был великим ученым, полагал, что самое благородное тело из всех - наше солнце - должно находиться неподвижно в центре вращающегося мира. Мы можем снисходительно улыбаться по поводу подобных идей. Чего мы не понимаем, сказал бы нам Ницше, так это того, что наш способ смотреть на вселенную по-прежнему durch und durch (насквозь (нем.). - Прим. перев.) пронизывают цветные нити моральных предрассудков, вероятно, столь близких нам, что мы их не замечаем. Ничто другое так не хотел он донести до нашего сознания, как ту хватку, с помощью которой наши моральные установки держат нас в неподвижности. Удары по морали, которые составляют значительную часть его работ, суть попытки заставить нас отказаться от бездумного поклонения этим расхожим привычкам судить и мыслить и помочь нам увидеть эти привычки извне, увидеть, как он пишет, "мораль в качестве проблемы". Однажды освободившись от этого, мы смогли бы создать новую философию и новую жизнь. Так что я обращаюсь к его критике морали.

Глава 5. МОРАЛЬ

I

Если кто-то скажет, что наши убеждения относительно устройства мира являются ложными, это не будет их критикой. Отнюдь не факт их ложности является предметом возражений Ницше, когда он критикует эти убеждения. "Это, быть может, самый странный из наших парадоксов". Его интересует убеждение относительно этих убеждений, убеждение второго порядка, согласно которому они должны были быть истинными, а именно - то, что они должны соответствовать фактам, как таковым. И вовсе не наш язык, а, как мы могли бы сказать сегодня, наш метаязык сбился с пути, поскольку он предъявляет языку такие требования, которые тот не может и не должен выполнять. То обстоятельство, что наши убеждения оказываются ложными в рамках той теории истины (корреспондентной теории), в соответствии с которой мы заявляем об их истинности, не имеет никакого отношения к вопросу о том, должны ли мы придерживаться этих убеждений. Суждения, которые были бы истинными в плане соответствия реальности, и в самом деле мало чем могли бы нам помочь, поскольку о самой реальности ничего нельзя сказать (или, иначе, о реальности только это и можно сказать); а сказать о наших убеждениях, что они ложны, еще не означает рекомендовать отказаться от них per se (самих по себе (лат.). - Прим. перев.). Нам предлагается отказаться лишь от ожиданий, связанных с этими убеждениями, ожиданий, которые мы с самого начала опрометчиво связывали с ними. "Вопрос в том, насколько суждение споспешествует жизни, поддерживает жизнь, поддерживает вид, даже, возможно, способствует воспитанию вида". Осуждение убеждений просто за то, что они оказались (абсолютно) ложными, будет, в свою очередь, означать осуждение самой жизни, поскольку эти убеждения суть условия самой жизни и "самые ложные суждения (к которым относятся синтетические суждения a priori для нас самые необходимые". Поэтому вовсе не повседневные убеждения обычных людей оказываются под огнем критики, а философское оправдание этих убеждений; философы могли поначалу выступать как критики, но заканчивали апологетикой тех самых систем мысли, относительно которых они делали вид, что так неистово подвергают их своему очищающему скепсису. Ницше полемизировал именно с философами.

Обычно философы видели свою задачу в воссоздании человеческого знания на постоянных и, как они надеялись, неизменных основаниях. Критика и созидание, как правило, шли рука об руку: отвергают только для того, чтобы заменить чем-то другим, отбрасывается только то, что (как полагают) является бессмыслицей или не имеет обоснования. Обычный человек не может слишком продвинуться на этом пути, поскольку "большую часть [его] сознательного мышления нужно еще отнести к деятельности инстинкта". Философ же, напротив, должен соблюдать осторожность и интеллектуальную самодисциплину, скорее контролируя процесс своего мышления, чем отдаваясь его спонтанному течению, исключая те случаи, когда нечто обнаруживало себя как ясное и отчетливое или же удовлетворяло какому-то другому строгому критерию приемлемости. Фактически, Ницше уловил слабость, присущую всем предшествующим философам: они так никогда по-настоящему и не преуспели в том, чтобы поставить под вопрос или даже признать в качестве таковых те глубокие заблуждения и абсолютно необходимые фикции, которые создавались в предрассветную пору человеческого разума. Следовательно, философы громоздили свои основания на уже имеющиеся основания, их постройки, так сказать, согласовывались с концептуальной географией, составленной примитивной ментальностью и столь привычной, что она даже не могла быть распознана. "Большею частью сознательного мышления философа тайно руководят его инстинкты, направляющие это мышление определенными путями". И что бы они в конце концов ни извлекли из этих глубин с помощью своих претендующих на критичность высказываний и ни представили в качестве основополагающих истин, "в сущности, они с помощью подтасованных оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение, внезапную мысль, "внушение", большей частью абстрагированное и профильтрованное сердечное желание". В конце концов выясняется, "чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью ее творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя".

Ницше считал, что отмеченные тенденции нигде не проявляются с такой силой, как в моральной философии; в ней во многом преобладали те же амбиции, что и в эпистемологии или метафизике, только в этом случае они заключались в том, чтобы поставить наши моральные убеждения, так сказать, на намертво закрепленные якоря, создать науку о морали. Но то, чем каждая подобная философия была au found (В глубине, по существу (франц.). -Прим. перев.), есть образец особой защиты с позиции моральной перспективы, неверно истолкованной в качестве внутренне присущей мировому порядку. Впрочем, философам и нелегко было бы думать иначе, поскольку совсем непросто отделить моральные утверждения от фактуалъных или выделить именно моральные факторы в нашей перспективе среди всех остальных. Наши самые что ни на есть чувственные восприятия "проникнуты суждениями о ценности {полезно или вредно - следовательно, приятно или неприятно). Каждый отдельный цвет выражает в то же время известную ценность для нас (хотя мы и сознаем это редко или лишь после долгого и исключительного воздействия на нас одного и того же цвета, напр., узники в тюрьме или сумасшедшие). Также и насекомые реагируют на различные цвета различно: одни любят этот, другие - другой". Те точные термины, которые мы употребляем при анализе восприятий или же в философской дискуссии о когнитивных претензиях, внутренне пронизаны нормативными установками и моральными предпочтениями. В очень ярком фрагменте из "Nachlass" под названием "Моральные ценности в самой теории познания" Ницше приводит примеры:

"доверие разуму" - почему не недоверие?
"истинный мир" должен быть и добрым - почему?

иллюзорность, изменчивость, противоречие, борьба, оцениваемая как нечто безнравственное, тяготение к миру, где все это отсутствует; изобретается трансцендентный мир, для того чтобы осталось место для "моральной свободы" (у Канта); диалектика как путь к добродетели (у Платона и Сократа: очевидное потому, что софистика считалась путем к безнравственности); время и пространство идеальны - следовательно, "единство" в сущности вещей, следовательно, никакого "греха", никакого зла, никакого несовершенства - оправдание Бога; Эпикур отрицает возможность познания, чтобы сохранить верховенство за моральными (а также за гедонистическими) ценностями. То же делает Августин, позднее Паскаль ("развращенный разум") в интересах христианских ценностей; презрение Декарта ко всему изменчивому; то же у Спинозы" Замечательная первая часть книги "По ту сторону добра и зла" посвящена этой же теме. Ницше выявляет и очень ясно и остроумно разоблачает ту казуистику, с помощью которой великие философы навязывали нам свои собственные моральные предпочтения. Разумеется, это непросто исправить. Философия "всегда создает мири своему образу и подобию", ибо навязывание морали есть форма проявления воли к власти, а "философия сама есть этот тиранический инстинкт, духовная воля к власти". Нужно снова повторить, что Ницше адресует свои инвективы именно философам, убежденным в своих верованиях. Они могли бы сознаться в том, что проталкивают ту или иную точку зрения, а вовсе не сообщают о чем-то непредвзято.

Человеку или другому существу вряд ли удастся избежать того чтобы сделать выбор или отдать предпочтение. Ибо сама жизнь стоит в желании оценивать, предпочитать":

"В оценках находят свое выражение условия сохранения и роста. Все наши познавательные органы и чувства развились лишь применительно к условиям сохранения и роста. Доверив к разуму и его категориям, к диалектике - следовательно, высокая оценка логики доказывает лишь проверенную на опыте полезность ее для жизни, но не ее "истинность".

Схемы и таблицы оценок, перечни предпочтений и субординации входят в нашу концептуальную структуру и, как таковые, внутренне связаны с нашим языком. И подобно тому, как философы дискредитировали себя открытием фактов о мире, которые оказались лишь фактами относительно их языка, также и их моральные открытия ни на что не указывают в самом мире, а только на самих философов. Предполагаемое описание моральных фактов есть просто выражение моральных установок. Но эти моральные установки связаны с условиями нашего выживания. "Нет вовсе моральных феноменов, - говорит он (и говорит часто), - есть только моральное истолкование феноменов...". "Никаких моральных фактов нет вообще". Это является конкретизацией его общего положения о том, что не существует ни фактов, ни порядка и, следовательно, никакого морального порядка в мире. Но все выглядит так, будто его общая философия и была подготовкой для этого применения.

От нас не требуют отказаться от тех моральных убеждений, которых мы придерживаемся, или, по крайней мере, признать необходимость отказа просто как следствие проведенного анализа. Нам предлагают лишь отказаться от наших метаэтических убеждений (если использовать современную терминологию) относительно возможности оправдания любых наших моральных убеждений. Подобно тому, как от нас не требуют отрекаться ни от какого отдельно взятого научного мнения (а только от мнения о науке в целом), когда говорят, что все научные теории суть конвенции, также и в данном случае мы можем, воспитывая наших детей, отстаивать те или иные моральные правила, побуждая их следовать им, даже если эти правила зависят только от нас и сами по себе не являются ни истинными, ни ложными. Отказ от убеждений не носит принудительного характера. Однако трудно предвидеть, какие только изменения не произойдут в наших реальных установках вследствие изменения наших метаэтических убеждений, ибо если отказаться от идеи о том, что моральные идеи в случае их принятия должны поддерживаться некоторым внешним авторитетом или некоторым правящим во вселенной моральным порядком, то перед нами открывается возможность использовать совершенно иной вид обоснования выбора среди, разных моралей. Этот выбор окажется куда более широким, чем мы могли бы вообразить. Мы сможем определить, которая из моральных перспектив нам больше всего подходит и позволяет эффективно преодолевать возникающие препятствия. И вполне может случиться так, что та, к которой мы сейчас тяготеем, подходит лучше всего. Но стоит ей только ослабеть, оказаться сдерживающей или стоит нам на себе почувствовать ее разлагающее влияние, как мы должны будем сделать выбор и, если потребуется, существенно модифицировать ее или вообще заменить. Поэтому критика моральных систем, которую Ницше вел в период творческого расцвета, не противоречила его яростному и воинственному призыву к отбрасыванию одной морали и принятию другой.

Ницше нередко играл роль как критика морали, так и моралиста, зачастую в одном и том же афоризме рассуждая о логике моральных понятий и одновременно предписывая своеобразную реформу морали. Когда он говорил о себе как об имморалисте, а делал он это часто, он подразумевал лишь то, что он выступает как философствующий критик моральных систем вообще, озабоченный моралью именно как проблемой, а отнюдь не одобрением или осуждением какой-либо моральной системы. Правда, иногда он давал повод думать, что он все-таки занимает определенную позицию, направленную против традиционных моральных установок, господствовавших в тех кругах, где он рос и воспитывался. Он ратовал за другой, более раскрепощенный моральный порядок. Повторим снова: когда он призывает философов последовать за ним, чтобы "быть по ту сторону добра и зло, быть выше иллюзии моральных суждений", он взывает к тому, чтобы они вместе с ним оценили моральную нейтральность мира субъективную окрашенность любого морального суждения. Конечно, время от времени он подыскивал против них обвинения в том, что, они придерживаются очень истрепанного морального кодекса, в котором "добро" и "зло" противостоят друг другу, морального кодекса, который, как он полагал, может нанести непоправимый урон людям, если это уже не произошло.

Необходимо различать эти две роли Ницше в отношении морали, ибо его трактовали, обсуждали и осуждали лишь в одной из них. Конечно, нетрудно понять это осуждение ввиду его резких обвинений, подстрекательского языка и его, как представляется, не знающих меры разоблачений христианской морали. Эту фазу его творчества мы должны оценивать с учетом исторических обстоятельств. Сам он желал играть каждую из указанных ролей по отдельности и быть прежде всего моральным философом, нежели проповедником или евангелистом:

"Моралистам должно бы теперь нравиться, что их называют неморалистами, так как они вскрывают нравственность... Люди все еще до сих пор думают, что каждый моралист во всех своих поступках должен служить примером, которому должны все подражать: они смешивают его с проповедником морали. Прежние моралисты любили больше проповедовать, чем делать вскрытия. В этом и кроется причина и упомянутого смешения, и неблагоприятных условий для теперешних моралистов". Не может быть сомнения в уместности данного комментария, даже если Ницше позднее спутал, в том числе и для самого себя, сверхморальную позицию с позицией антиморальной и стал их обе занимать одновременно. Сверхморальная позиция вызывает наибольший интерес, но оказывает меньшее влияние, и сейчас я постараюсь выявить некоторые характерные подходы Ницше в сфере моральной Философии.

II

Существует приписываемый Юму знаменитый и влиятельный аргумент о том, что мы не можем логически вывести "должно" из есть" и потому никакие знания, относящиеся к тому, что фактически имеет место, не позволят вывести единственное заключение о том, что должно иметь место. Если наши посылки не будут содержать некоторого ценностного выражения, которое может быть сформулировано как императив в дополнение к фактической информации, представленной в повествовательных предложениях, то нельзя будет дедуцировать никакого ценностного выражения или императива. Справедливости ради следует сказать, что те философы, которые стремились найти фактическое или объективное основание для своих моральных взглядов, не всегда были жертвами именно той логической ошибки, которую установил Юм. Они и не предполагали, что основывали свои моральные суждения на неморальных фактах, а скорее на моральных фактах, ибо им никогда не приходило в голову сомневаться в существовании последних. Атака Юма эффективна только в случае, если тот, против которого она направлена, действительно проводит различие между двумя родами суждений, а затем стремится найти между ними логическую связь. Однако эта атака является необоснованной в том случае, если подобное различие не проводится, или же в случае, если моральные факты рассматриваются как часть того, что содержится в мире. Критика Ницше направлена против этого взгляда. Он считал, что и в самом деле нельзя провести различия, но не потому, что не существует моральных фактов, а потому, что вообще нет фактов - есть лишь интерпретации. Если бы Юм собирался сказать, что, по крайней мере, имеется логическая брешь между фактическими и моральными интерпретациями, Ницше был бы готов на это ответить, показав, как следует проводить данное различение. Ведь он, как мы видели, настаивает на том, что наши фактические утверждения смешаны и переплавлены с моральными, так что различие является (в лучшем случае и в современном выражении) металингвистическим.

Тем не менее еще остается открытым вопрос о том, как нам следует объяснять сам феномен моральных интерпретаций. Исходя из ницшевской методологии, мы должны предположить, что эти интерпретации имеют хождение и бывают востребованы только тогда, когда вообще практикуются. Если бы мы обнаружили, что это так, то это было бы не выведением должно из есть, а скорее объяснением неморального происхождения моральной интерпретации и ее жизненной функции. Так в чем же, спрашивает он, заключается "ценность самой ценности"? Если кто-то в состоянии задать подобный вопрос, то тем самым он поставил себя "по ту сторону добра и зла".

Ницше ставил вопросы в том ключе, который мы сегодня, вероятно, назвали бы социальной психологией. До определенной степени его ответы действительно звучат знакомо, вроде как кальки выводов социальных наук. Я буду упоминать о них лишь в той степени, в которой они служат прояснению иллюстрируемых ими философских положений.

Прежде всего мы могли бы сказать, что мораль заключается в подчинении обычаям, каковы бы они ни были. Обычаи суть традиционные практики, и там, где не существует традиционного пути, не существует и морали, ибо нет ничего такого, чему следует соответствовать. От этих обычаев ни в малейшей степени не требуется, чтобы они и в самом деле приносили какую-либо пользу. Существует огромное число обычаев, видимая полезность которых сомнительна. Тем не менее просто быть обычаем, независимо от содержания, уже означает обладать определенной полезностью. Может не быть никакого смысла в тех обычаях, которым подчиняются, но ведь есть смысл в самом подчинении обычаям, как таковым. "Любое правило лучше, чем его отсутствие. Этот принцип стоит у истоков цивилизации". Как раз в этом ключе Ницше стремится объяснить кажущуюся иррациональность и произвольность традиций, которых придерживались человеческие сообщества по всему миру, зачастую устанавливая самые немыслимые наказания за отклонение от них. Соответственно, вопрос должен стоять вообще о подчинении обычаю, а обычаи просто необходимы для существования общества, как такового, каким бы особым антропологическим содержанием они ни обладали. Однако отклонение от некоторой совокупности обычаев всегда представлялось аморальным и чем-то вроде вызова тому обществу, которое эти обычаи сделало своими.

Мораль не состоит из одной лишь совокупности обычаев. Она часто и характерным для нее образом предлагает некоторые основания, почему именно данным обычаям нужно следовать. В реальной практике, как Ницше смотрел на это, навязывание обычая есть попросту навязывание группой, или "стадом" некоторому индивиду своей воли к власти. Однако мораль едва ли признается как неприкрытая реализация власти со стороны определенной группы исключительно для ее собственного возвышения и преимущества независимо от той цены страданий, которую надлежит заплатить подчиняющемуся индивиду. Вместе с тем мораль требует определенных жертв. Это означает, помимо всего прочего, что некоторое число импульсов, которые индивид мог бы иметь, должно быть безжалостно подавлено, если они или их проявления каким-либо образом вступают в противоречие с авторитетом самой группы. Естественным и действительно желательным последствием окажется то, что каждый будет подобен каждому, и все станут мыслить, чувствовать и говорить одинаково. И это в конечном итоге будет означать неослабное обуздание не похожего на других или незаурядного индивида (чья индивидуальность в определенной мере является функцией как раз этих запрещенных импульсов). К данной идее, которую мы уже затрагивали в связи с сознанием и языком, мы вернемся снова. Сейчас же меня интересуют основания и доводы, выдвигаемые группой в пользу традиций, которых она придерживается.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: