Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Глава 4. ФИЛОСОФСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 5 страница




V

Если мы надеемся благополучно миновать эпицентр расхожем версии философии Ницше - его учение о морали господ и морали рабов, его ссылки на необходимую жестокость одних и страдания других, на белокурых бестий, сверхлюдей и т. п. - мы должны продвигаться, имея ясное понимание его теории, страстей, какой бы туманной эта теория ни была сама по себе.

Прежде всего мы должны определиться с тем, какими нас видит Ницше, даже несмотря на то, что этот пункт нам на сегодняшний день достаточно известен. Каждый из нас есть не что иное, как пучок стремлений, склонностей и страстей, и все, что мы делаем или думаем, должно объясняться с помощью указания на эти стремления. Они подталкивают нас двигаться в определенном направлении. Правда, лишь немногие из них обозначаются тем или иным словом или вообще осознаются. Мы склонны давать ложные объяснения тем из них, с которыми это происходит, связывая их друг с другом (подобно тому, как это делали с тенями узники в знаменитой платоновской пещере), вместо того чтобы относить их к бурлящей изнанке сознания. Осознавая мало и часто ошибаясь относительно осознаваемого, мы имеем лишь скудное понимание того, кто мы есть и почему мы действуем. Если мы и можем говорить о своей реальности или о том, чем мы в действительности являемся, то это будет именно пучок страстей, из которых мы состоим. В определенном смысле эта идея достигнет своей систематической ясности только в контексте теории воли к власти. А пока Ницше принимает допущение, что "нет иных реальных "данных", кроме нашего мира вожделений и страстей, что мы не можем спуститься или подняться ни к какой иной "реальности", кроме реальности, наших инстинктов". То, до какой степени Ницше вполне буквально понимал это - что ничто другое не является реальным, - я надеюсь, станет ясным к концу данного исследования.

А сейчас необходимо сделать два дальнейших допущения. Первое заключается в том, что все индивиды наделены более или менее одинаковой совокупностью стремлений, но последние будут варьироваться по интенсивности от индивида к индивиду. У одних они могут быть слабыми вплоть до отсутствия желаний, у других же они могут быть сильными вплоть до одержимости. Второе допущение таково: ничто, за исключением убийства или нанесения увечий индивиду, нельзя сделать для увеличения или уменьшения силы этих страстей. Нам следует понимать это допущение, как бы скупо оно ни было охарактеризовано, как некоторого рода принцип сохранения. Данное стремление D, обладающее силой S, проявит себя различными способами в зависимости от различных социальных обстоятельств, в которых наделенному данным стремлением индивиду случилось вырасти, причем это проявление будет зависеть от морали, которая преобладает в этом обществе. Рассмотрим человека, у которого сильно выражено сексуальное влечение. При определенных обстоятельствах он мог бы его реализовывать весьма свободно и почти всякий раз, как пожелает: например, если у него есть гарем, или, как воин-завоеватель, он свободно распоряжается женщинами побежденной стороны, или же он живет в богемном окружении с нестрогими стандартами сексуального поведения. А теперь вообразим себе этого человека в крайне пуританской среде, где в отношении сексуального поведения действуют крайне жесткие правила. Он может не повиноваться им, прибегая к насилию в тех случаях, когда уговоры не дают результата. Но если не прибегнуть к кастрации, желание (в силу принципа сохранения энергии) останется сильным и, не находя естественного выхода, будет действительно мучительным. Между кастрацией и laisser aller в чистом виде существует ряд возможных "одухотворений", или, если применить хорошо известное из психоаналитической теории понятие, "сублимаций", представляющих собой социально более приемлемые формы для выхода желания, которое могло бы нанести ущерб обществу, если бы ему было дозволено реализоваться "естественным" путем, а также могло бы нанести ущерб самому индивиду, если бы оно было исключено из его характера. Итак, мы можем рассматривать мораль, то есть совокупность обычаев, которым индивиды обязаны подчиняться, как средство воспитания страстей и стремлений, не препятствующее, однако, их реализации, ибо это последнее является условием "жизни и роста". Таким образом, мы можем рассматривать различные морали приблизительно как формы, налагаемые на страсти, что ведет к ослаблению определенных естественных сил (ибо происходит столкновение силы с силой), и это работает во благо общества. Индивиды могут чувствовать себя счастливыми или, наоборот, несчастными в зависимости от того, предоставляется ли им возможность дать выход желаниям, достаточно сильным, чтобы требовалось снятие напряжения. В одних обществах мораль действует креативно, открывая пути для продуктивного использования естественной энергии; в других она действует репрессивно, выталкивая естественные желания как бы в подполье, что ведет к преступлениям, умственным расстройствам и в конце концов к деструкции личности или общества. И хотя эти положения не были сформулированы Ницше в явном виде, он, видимо, составляли его теорию страстей или основные допущения этой теории.

Давайте предположим, что каждому из нас присуще стремление, которое намного сильнее у одних, чем у других, и которое мы называть "агрессивность". Оно достаточно близко по смыслу воле к власти, чтобы временно заменить его, и столь же близко к слову из нашего лексикона, чтобы принять на себя часть его значения. И хотя агрессивность, в сущности, должна подразумевать навязывание или проявление чьей-то силы или же оформление некоей внешней вещи в соответствии с правилами сильного, она также должна пониматься и в более широком смысле. Каждая вещь или, в нашем случае, каждый человек руководствуется этим стремлением, и мы даже могли бы рассматривать большинство его действий через призму данного стремления, независимо от того, является ли человек художником, бизнесменом, проповедником или солдатом. А сейчас позволим себе немного спекулятивной антропологии. Рассмотрим в качестве модели некое общество (не идеальное, а лишь идеализированное), каждый член которого воспитывается в соответствии с моральным кодексом, который одновременно дисциплинирует членов этого общества и является инструментом интеграции, принуждая всех индивидов придерживаться приблизительно одних и тех же образцов поведения, мышления и самовыражения. Каждый ощущает солидарность со всеми остальными. Предположим, что среди части индивидов стремление к агрессии выражено заметно сильнее, чем у других. При определенных обстоятельствах бывает крайне полезно, чтобы индивиды с повышенной агрессивностью имелись в наличии, например, если группе угрожают извне. Тогда это стремление получает выход вовне, а именно в противоборстве с врагами группы. "Некоторые сильные и опасные инстинкты, как, например, предприимчивость, безумная смелость, мстительность, хитрость, хищничество, властолюбие", оказываются, по крайней мере здесь, социально полезным набором стремлений (а мы можем считать их разновидностью агрессии), подобных Другим. По причине их полезности они будут считаться добродетелями, а те, кому они свойственны, будут почитаться в пределах группы, они будут "одеты в пурпурные одеяния", как сказал Заратустра. То, что воины некоторой группы и наиболее агрессивные из них почитаются в пределах своего сообщества, является естественным в том случае - а это, пожалуй, имело место почти всегда в истории, - когда группа находится в окружении враждебно настроенных племен (и в связи с этим мы можем рассматривать агрессию как групповое стремление).

А сейчас позволим возобладать миру. В соответствии с нашими психологическими допущениями будет присутствовать то же самое количество агрессивности, что и прежде, только сейчас уже не будет внешнего пути для ее выхода. Воины, не привыкшие сдерживать себя, обнаруживают, что, помимо их воли, присущая им агрессивность обернулась как раз против тех индивидов, для защиты которых она ранее проявлялась. Их поля разорены, их женщины похищены и т. д. В соответствии со строгим критерием - полезностью для группы, - согласно которому стремления воинов считались добродетелями и высоко оценивались, в новых условиях они уже недооцениваются, рассматриваются как имморальные и даже как опасные для группы. В результате воины станут преступниками.

"...Эти инстинкты теперь уже приобретают в глазах людей удвоенную силу по своей опасности - теперь, когда для них нет отводных каналов, - и их начинают постепенно клеймить названием безнравственных и предавать проклятию. Теперь моральные почести выпадают на долю противоположных инстинктов и склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом выводит свое заключение. Насколько велика или мала опасность для общества... заключающаяся в каком-нибудь мнении, в каком-нибудь состоянии и аффекте, в какой-нибудь воле, в каком-нибудь даровании, - вот такова теперь моральная перспектива; и здесь опять-таки боязнь есть мать морали".

Затем племя начинает предъявлять требования своим прежним героям. Они либо должны стать такими, как все, то есть послушными закону гражданами, либо их будут преследовать, как преступников. Но для этих индивидов невозможно уподобиться всем прочим, учитывая неослабевающую интенсивность их стремления к борьбе, взращенную внешней угрозой. Из данного обстоятельства Ницше выведет поразительные психологические следствия, а пока мы продолжим обсуждать судьбу выдающихся индивидов, которые всегда актуально или потенциально - представляют опасность для своей группы.

"От высших и сильнейших инстинктов, когда они, прорываясь в страстях, увлекают отдельную личность далеко за пределы и далеко выше средней и низменной стадной совести, гибнет чувство собственного достоинства общины, гибнет ее вера в себя, как бы переламывается ее хребет - следовательно, именно эти инстинкты люди будут сильнее всего клеймить и поносить".

Нам следует напомнить самим себе, что, кстати, не всегда делал Ницше, что мы имеем дело со спекулятивной антропологией, с идеализированной моделью, иллюстрирующей деятельность определенных сил, показывающей, как одна и та же вещь может по-разному оцениваться в зависимости от обстоятельств. И это совсем не ново в моральной теории. Мы должны иметь в виду, что Ницше опять же не всегда делал, что то стремление, которое мы обозначили как агрессивность, отнюдь не обязательно всегда должно проявляться или выражаться антисоциальным образом и быть представленным в personae (образы, персонажи (лат.). - Прим. перев.) солдата или преступника. В самом деле, агрессивность - или волю к власти, которая является ее близким аналогом - следует понимать как широко и разнообразно представленное общее явление. В философии Ницше искусство, религия, наука, философия и сама мораль - суть не что иное, как проявления агрессивности. Однако Ницше отдавал предпочтение, и это было неудачной особенностью его работ, dramatis personae, когда героями чаще, чем это было необходимо, выступали люди военного типа (он любил говорить о себе, никак это не обосновывая, как о "старом артиллеристе"), хотя в том же афоризме, который я чуть выше цитировал, он далее говорит: "Великий независимый дух, желание оставаться одиноким, великий разум кажутся уже опасными; все, что возвышает отдельную личность над стадом и причиняет страх ближнему, называется отныне злым [Bose]". Ницше иногда определяет интеллект и рациональность как Возе, забывая, что именно он говорил, что "добро" и "зло" суть свойства, которые люди навязывают вещам, а отнюдь не находят в мире в некотором абсолютном смысле, подобно тому, как он забывает, или позволяет своим читателям время от времени забывать, что "стадо" - это описательное, а не просто уничижительное слово. Ведь, в конце концов, может быть и стадо Эйнштейнов.

Нетрудно представить себе, почему читатели, ощущавшие себя высшими людьми, могли увидеть в Ницше своего философа, особенно если они при этом чувствовали, что их превосходство не было замечено или не получило должной оценки. Наконец, это была и ситуация самого Ницше, объясняющая, вероятно, как и все другое, усиливающуюся жесткость его прозы, а также нарастающую злобность его образов и примеров. Он мог заниматься тем же самым анализом с куда меньшей гиньолесской (Гиньоль - главный персонаж французского театра кукол; так же называется и театр ужасов. - Прим. перев.) риторикой (в конце концов, мы находим этот анализ уже в ранних его книгах) и с куда более широкими и гуманными акцентами, ибо, как я уже утверждал и еще надеюсь показать, этот его анализ и в самом деле проведен в рамках широкой и более общей теории. Но его изоляция и тщеславие, я полагаю, совместными усилиями привели его именно к такому стилю письма, а также к вере в силу резких выпадов, которые часто кажутся пустой угрозой. Он в некотором роде объявил войну обществу, как будто он был введен в заблуждение своими собственными образами и идеей о том, что только во время войны высший человек - которого он в нарушение своей собственной теории чуть было не отождествил с солдатом почитается и признается как таковой. Однако это уже отступление.

VI

В пользу относительности морали, о которой Ницше и его parte-parole (Глашатый (франц.). - Прим. перев.) Заратустра так много говорят, имеются лишь поверхностные свидетельства в работах философа. То тут, то там мы встречаем комментарии по поводу различных систем ценностей, которых придерживались греки, персы и евреи. Он, правда, не имел целью составить некую антологию, а, скорее, хотел сконструировать своего рода типологию моральных практик, и в этом плане его вдохновляла идея о существовании лишь двух главных типов морали:

"Странствуя по многим областям и утонченных, и грубых моралей господствовавших до сих пор или еще нынче господствующих на земле я постоянно наталкивался на правильное совместное повторение и взаимную связь известных черт -- пока наконец мне не предстали Я основных типа и одно основное различие между ними. Есть норм господ и мораль рабов..."

Ницше отчетливо дал понять, что речь идет именно о типах; их редко можно обнаружить в каком-либо чистом виде, будь то в пределах некоторой данной группы или в качестве ценностных установок отдельного индивида. Но иногда его высказывания создают впечатление, что данные типы действительно существуют, или должны существовать, в качестве чистых образцов. Указанное различие является для него принципиально важным, хотя то, как он его определяет, пожалуй, не назовешь удачным. Как обычно, нам следует скорее обращать внимание на контекст, чем на коннотацию, чтобы понять, что же Ницше хочет сказать, различая эти два типа морали.

В некотором отношении разница типов морали связана с различиями в оценке, даваемой членами племени или стада своим вождям. А это зависит от полезности вождей для племени, что до определенной степени само представляет вопрос, связанный с внешними обстоятельствами. В самих вождях ничего не должно измениться, чтобы их то почитали, то проклинали: все зависит от того, имеется ли у них возможность дать выход страстям, которые определяют их характер и превосходство. Те самые индивиды, в которых сильно выражен инстинкт агрессии и которые на протяжении тысячелетий были воинами, именуются Ницше как "господа" и "аристократы". Рядовые члены племени, за которых бьются воины и которых в мирные времена они же запугивают, называются "рабами". Данный термин не употребляется ни в социальном, ни в экономическом смысле; вероятно, Ницше имел в виду античное, аристотелевское положение о том, что некоторые люди по своей природе являются рабами независимо от их экономических или социальных условий и что не каждый раб в юридическом смысле является рабом в метафизическом смысле. Я убежден, что Ницше возродил античный ужас перед идеей раба и считал, что большая часть человечества как раз и состоит из рабов в Указанном смысле, хотя, впрочем, существует и не согласующийся с этим статистический смысл, в соответствии с которым большая часть человечества состоит из тех, кто, по статистике, являются средними, какими бы характеристиками в действительности они ни обладали. Смешение этих двух смыслов является причиной значительной путаницы, имеющейся в сочинениях Ницше. Обратите внимание что мы остаемся здесь в пределах нашей маленькой антропологической модели; если мы никогда не будем рассматривать ее иначе как модель, то она окажется удобным инструментом для выработки подобных дистинкций. Две рассматриваемые нами морали происходят из двух главных групп; однако из того факта, что "аристократов" почитают, еще не следует, что их нужно рассматривать как "добродетельных". Это приводит нас к основному вопросу.

Обе морали используют слово "добро", но, если отвлечься от дополнительной силы одобрения, содержащегося в этом слове, они его используют по-разному и с его помощью указывают на совершенно различные контрасты. Иначе говоря, обе эти морали представлены в языке, и Ницше намечает их главные формулировки, изучая соответствующие им моральные идиомы. Он обладал превосходным слухом в том, что касалось моральных оттенков. В заметке, служащей примечанием к первой части "Генеалогии морали", он призывает какой-нибудь университет установить приз за лучшее эссе о том, какой свет проливает на историю и эволюцию моральных идей лингвистика, и в особенности этимология. Его тексты переполнены свидетельствами того; как один и тот же моральный термин может по-разному употребляться людьми в различных ситуациях, так как им присущи разные моральные перспективы, о чем они могут и не подозревать: для одного человека "добродетель", к примеру, могла бы означать отсутствие удовольствия, в то время как для другого она могла бы означать просто освобождение от некоей терзающей страсти, поэтому они совсем не понимают друг друга". Различные значения "добра" через его противопоставление "плохому" (schlecht) и "злому" (bose) указывают на различие в моральных перспективах тех, кто использует эти слова. Естественно, если вы способны повлиять на кого-то, чтобы он употреблял моральные предикаты по-вашему, вы также способны заставить его изменить если не себя, то, по крайней мере, свое понимание себя самого. Ницше настойчиво показывал, как различные морали влияют на наше понимание мира и самих себя. Детальное продумывание им всех этих вопросов - как бы ни оценивали тот или иной его конкретный пример, - дает ему право называться моральным философом, а не просто чудаком, за которого его иногда принимают.

Я начну с рассмотрения морали господ. Тот индивид, которому присуща такая мораль, чувствует, что существует изначальное ценностное различие между ним и ему подобными, с одной стороны, и теми, кто фактически отличается от них, и что он и ему подобные в некотором абсолютном смысле стоят выше не похожих на них индивидов, и именно в этом заключается их превосходство. В самом деле, он ощущает, что расстояние, разделяющее его группу и les autres (других (франц.). - Прим. перев.), огромно, тогда как его группа по самой своей сути куда малочисленнее, нежели другая. Он видит мир разделенным на два различных класса существ: слово "хороший" применяется к одному классу, поскольку его члены обладают совершенно определенными качествами, в то время как члены другого класса в силу либо отсутствия у них этих качеств, либо наличия их в самой небольшой степени являются "плохими". "Хороший" употребляется не как предписание. Ибо предписания - это указания, каким некто, даже тот, кто не принадлежит к определенному виду, должен быть. И Ницше исходит из того, что тот, кто не является хорошим, не может быть хорошим, поскольку это качество напрямую связано с тем, кем некто является, а не с тем, кем некто мог бы стать с помощью усилия. Хорошими являются аристократы по природе, а прерогатива аристократии как раз и состоит в навязывании собственных ценностей миру. Те, кто хороши в этом смысле, "чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: "Что вредно для меня, то вредно само по себе", они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут все, что знают в себе, - такая мораль есть самопрославление". Подобный человек может быть полезен группе, членом которой он является, и потому его могут ценить за это. Но сам-то он не рассматривает себя в подобных терминах.

"В хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно, королевской власти или общества), а смыслом и высшим оправданием... Ее основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия..."

По отношению же к тем, кто непохож на него (и, по определению, ниже него), он просто выражает презрение. Отличного от себя человека (здесь Ницше не говорит "к примеру", хотя и должен был бы сказать) он клеймит как "трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе" ". Он готов видеть любое число подобных индивидов принесенными в жертву, дабы он и ему подобные могли бы существовать. Он мог бы помогать слабым и беззащитным и воспитывать их, но не из жалости, а в силу noblesse oblige (положение обязывает (франц.). - Прим. перев.) или если из сострадания, то не из сострадания слабого: "это сострадание имеет цену!" и является продолжением его силы. Конечно, сразу все всплыло бы наружу, если бы он в своих интересах стал эксплуатировать подчиненные ему массы. Но он не делает этого не потому, что изначально не является жестоким, а потому, что его удерживает от этого перспектива оценки его поведения как заслуживающего осуждения. В обсуждении данного вопроса Ницше совершенно бесстрастен (и, к несчастью, пугающе точен). Предположим, что богатый человек, например князь, забирает у бедного человека нечто ценное для него. Или какой-либо дон Жуан уводит возлюбленную у мужчины, которому женщины нелегко достаются. Жертва вправе считать своего мучителя злым человеком, поскольку он забрал у нее то малое, что она имела и что так много для нее значило. Но этот человек ошибается, поскольку "богатый ощущает ценность отдельного блага совсем не так сильно, ибо он привык иметь их много; поэтому он вовсе не может перенестись в душу бедного и далеко не так несправедлив, как думает последний. Оба имеют друг о друге ложное представление". Мы никогда, продолжает Ницше, не испытываем особых угрызений совести в отношении существ, которым мы, возможно, причинили вред, если расстояние между нами и ними очень велико. Никто ведь не чувствует вины, раздавив жука, особенно если этот жук досаждал. Ксеркс, к примеру, считал, что если другой индивид надоедает, подобно насекомому, то отнюдь нельзя считать проявлением жестокости уничтожение данного индивида. Одно и то же действие, рассматриваемое в разных перспективах, по-разному оценивается и определяется.

С позиции господ те, кто не похож на них самих, - это просто плохие человеческие существа, так сказать, существа, которые не дотягивают до определенного уровня. Это подобно низкой оценке плохих яиц по соответствующей шкале. Нет ничего морально плохого в том, чтобы быть плохим яйцом или, в том же смысле, плохим человеком. Ну, просто так распорядилась судьба. И поэтому так жаль плохих! Их вряд ли можно винить за то, что они таковы, однако они являются плохими.

Рабская мораль проистекает из того, что можно назвать взглядом лилипута на Гулливера. Именно те качества, которые превозносят господа, называют злыми те, кто ниже их. Ну и в качестве компенсации именно плохие - увечные, хромые, слепые, смиренные и нищие духом - являются на самом деле хорошими:

"Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с недоверием, с тонким недоверием ко всему "хорошему", что чтится ими, - ему хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом, входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов, по существу своему, есть мораль полезности".

По сути, рабы являются "добрыми" (в их собственном понимании), ибо, будучи низшими существами, они не могут быть "злыми", они не могли бы быть такими просто в силу их положения. Они желают, чтобы злые господа приблизились к ним, исправились и стали такими, как все. Фактически, однако, злые не смогут стать плохими. Для этого жизнь слишком сильно прошлась по ним. Раб тем не менее не может понять этого, и потому в его употреблении слово "добро" является предписанием: оно предписывает, каким именно каждый должен быть.

Если оставить в стороне детали изложения Ницше, то две морали сведутся к весьма простой, а после Канта к весьма обычной дистинкции между абсолютной и безусловной ценностью, с одной стороны, и гипотетической или случайной ценностью, с другой. Одни вещи есть добро в категорическом смысле, другие обладают этим качеством лишь условно. Господином может оказаться любой, кто задает безусловные ценности. Раб же, озабоченный полезностью и последствиями, вообще не имеет абсолютных ценностей. Однако мы вряд ли могли бы найти оправдание для использования слов "господин" и "раб" как прозвищ, соответствующих этим двум типам определения ценностей, и Ницше не доводит обсуждение этого вопроса до достаточно абстрактного уровня, чтобы это было оправданным.

VII

Мораль, не устает повторять Ницше, - вся насквозь ложь, хотя и необходимая - Notluge. Она необходима, поскольку "без заблуждений, которые лежат в основе моральных допущений, человек остался бы зверем". Как таковой человек есть Ubertier - двусмысленное выражение (таким же окажется и Ubermensch), означающее высшее животное, нечто более высокое, чем животное, или же животное, которое преодолело свое животное начало. Как бы ни интерпретировалось данное выражение, оно должно объясняться в моральных терминах, а мораль, вне сомнения, часто оказывается репрессивной по отношению к животным проявлениям, за пределы которых она нас, собственно, и выводит. И поскольку она делает это, Ницше как "имморалист" в специфическом смысле противостояния христианской морали иногда высказывается как апологет животного начала, забывая, что в соответствии с его собственным анализом любая мораль противоположна животному началу, а не только эта. От нас требуется гораздо большая осмотрительность в интерпретации его взглядов на данный предмет, чем он сам позволял себе делать это.

Его образ первичной орды, или стада, который отлично служит в качестве модели, имеет очень малое отношение к современному обществу и, будучи далеким от идеала, вряд ли может послужить надлежащим ориентиром для разрешения моральных проблем общества. Следует помнить, что, как только мы откажемся от жестких граним первичной орды, мораль господ уже нельзя будет определять как практику, осуществляемую повелителями и героями, ибо эта практика всего лишь иллюстрация того, что некто привносит ценности и поэтому является господином. В более широком контексте рассуждений Ницше господами оказываются просто выдающиеся индивиды любого рода, которые навязывают ценности миру. Они могут быть художниками, философами - они могут быть кем угодно. Записные книжки Ницше испещрены заметками на тему "Что значит быть выдающимся?". Его ответы оказываются поразительно автобиографичными.

Наконец, как бы совершенно забыв свою главную идею перспективизма, он продолжает говорить об аристократах и рабах как естественных видах. Если использовать его яркую метафору, то окажется, что аристократ поднимается над массами, подобно тому, как произрастающий на Яве плющ ползет вверх и в конце концов возвышается над дубами, поддерживающими его ". В каком же смысле яванский плющ превосходит те дубы, на которые он взбирается? Ницше часто впадает в глупейшие заблуждения социал-дарвинизма, отождествляя выживание с превосходством, хотя при этом по какой-то сложной причине не обращает внимания на фатальное утверждение Гексли о том, что, случись даже незначительное изменение в химическом составе атмосферы, пожалуй, повелителями вселенной стали бы лишайники, ибо только им и удалось бы выжить.

Итак, после всего сказанного все еще сохраняется нечто важное и интересное в самой теории об этих двух видах морали. И мы не можем закончить на этом свое рассмотрение, ибо это в искаженном виде представляет его теорию морали. Если бы мы поступили таким образом, нам не удалось бы понять, что же происходит, когда господа применяют к самим себе рабскую оценку. Это нельзя объяснить, не обратившись к религии и религиозной психологии - теме, по которой Ницше высказывался оригинально и глубоко.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных