ВЗГЛЯД С ВЕРШИНЫ ИЛИ ВЕРХОГЛЯДСТВО?

Несмотря на исключительно благоприятные условия, сложившиеся для развития философии в нашем обществе, она не гарантирована от определенных опасностей и изъянов, на которые не стоит закрывать глаза. В самом деле, почему иной физик или математик после выборочного знакомства с работами философов приходит порой к выводу, что культура его мышления выше и он лучше может решать проблемы человеческого познания или поведения, чем философ-профессионал? Почему хейердаловский образ «специалиста наверху» вызывает иногда в научной аудитории ассоциацию с верхоглядством?

Допустив даже, что хорошим философом труднее стать, чем хорошим инженером (я постараюсь доказать, что это действительно так), нельзя не видеть и того, что плохим философом стать легче, чем плохим инженером.

И находятся люди, которых вполне устраивает этот последний вариант.

Мы знаем теперь, кому не нужна философия. Но кому нужно философствование как антипод подлинной философии? Почему приходится встречаться с работами и рассуждениями, дискредитирующими эту науку?

Как ложный гриб всем своим видом кричит: «Я тоже гриб, возьмите меня в корзинку!» — так и некоторые люди (сознательно или бессознательно) прибегают к своеобразной «философской мимикрии», маскирующей производимое ими искажение этой науки. Как специалист, я всегда предпочитаю иметь дело с теми, кто отрицает мою науку с открытым забралом. Попробуем научиться диагносцировать различные случаи этой «мимикрии» и попытаемся найти ее причины. Это поможет нам четко отличить ее от подлинно научной философии.

Сравним для начала две ситуации: ремонт машины и «ремонт» общества, нуждающегося в совершенствовании и развитии подобно тому, как машина нуждается в починке. Нельзя представить себе шоферской дискуссии вокруг застрявшей машины, сколько-нибудь похожей на ту, которую ведут буржуазные философы вокруг общества, личности и других философских проблем. Посоветовавшись, поспорив, люди починят машину и пустят ее в ход. Общество же может развиваться или путаться в противоречиях своим чередом, а философы — продолжать свои споры об обществе параллельно процессу его развития, не пересекаясь с ним. Почему?

Починка машины нужна либо шоферу лично, либо он перед кем-то отвечает за нее. Но перед кем отвечает отдельный человек за судьбы человечества в условиях эксплуататорских обществ? В условиях, когда господствующие классы, несправедливо узурпировавшие власть и привилегии, ведут выгодную для себя дезинформацию в области проблем, имеющих общечеловеческое значение?

Конечно, было бы упрощением думать, что вся буржуазная философия сводится к обману и самообману. Поскольку люди мыслят, они в любых условиях могут получать положительные результаты, но лишь до той поры, пока эти результаты не вступают в противоречие с интересами тех, кому эти люди служат, либо их собственным интересам. Например, современный буржуазный философ Бохенский в своей книге «История западной философии» дает интересный анализ исканий и заблуждений отдельных философов. Но вот он доходит до рассмотрения той системы взглядов, которой придерживается сам: до философии неотомизма, возрождающей взгляды средневекового теолога Фомы Аквинского. И сразу же исчезают логика и объективность! «Бытие бога надо признать», — утверждает Бохенский. Почему же? Да потому, оказывается, что иначе мы не поймем начало всех вещей.

Между тем философы-материалисты давно опровергли аргументацию такого рода. Еще Н. П. Огарев писал: «Во все века человек для основания своего знания искал начало мира. Когда понимание находилось на ступени туманной идеи, человек прибегал к самому легкому способу постановления начала мира, к самой удобной гипотезе, посредством которой можно объяснить все без труда и знания: он ставил начало мира вне мира и называл его богом, творцом. Богу он уже переставал искать начало, принимая его уже за первоначальный факт, хотя не было никакой логической причины остановиться на этом и можно было совершенно законно спросить: кто создал бога, и так далее, в бесконечность».

Что же, Бохенскому неизвестны эти аргументы? Конечно, известны, но он не хочет их признавать. Его социальное положение и обусловленные им потребности, его жизненная ориентация накладывают внутреннее табу на объективное восприятие всего того, что может им противоречить. Наступает, как сказал бы физиолог, запредельное торможение: чтобы «не сломаться» под действием непосильных раздражителей, нервная система самовыключается, человек становится глух и слеп, перестает воспринимать и понимать очевидные, казалось бы, вещи.

Философия в отличие от частных наук непосредственно выражает жизненные интересы человека. И если эти интересы несправедливы и своекорыстны, то они, подобно тяготеющим силам материи, вызывающим искривление пространства, приводят к «искривлению философии».

Ну а как обстоит дело в нашем обществе, где отсутствуют социальные группы, заинтересованные в таком «искривлении»?

Отдельные случаи его могут вызываться у нас рядом обстоятельств. Недостаточной социальной зрелостью некоторых людей, берущихся не за свое дело. Кажущейся общедоступностью философских проблем. Действительной их сложностью, при которой далеко не все результаты философских исследований могут быть сразу же и непосредственно проверены практикой (определенная «бесконтрольность»). Своеобразие психического склада отдельных личностей, ищущих в «философствовании» самоутверждения.

Еще Гегель, великий немецкий мыслитель начала прошлого века, подчеркивал, что философия имеет дело с предметами, известными всем и каждому. И указывал на одно из возможных последствий этого: «Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучать сапожное дело и упражняться в нем. Только для философствования не считают обязательным такого рода изучения и труда».

Усвоит, например, кто-то положения, которые представляются ему само собой разумеющимися: «Материя первична, сознание — продукт материи»; «Истина — это то, что правильно отражает действительность»; «Коммунистическое отношение к труду — это значит честное и добросовестное отношение» и т. д. И всякий дальнейший анализ того, а что же такое материя, правильность, честность кажутся ему ненужной схоластикой, оторванными от жизни завихрениями. Получив возможность навязывать свою точку зрения другим, он с важным видом поучает их и, естественно, достигает лишь одного — реакции вроде: «Подумаешь, философия: одни тривиальности».

Философия, подобно математике, оперирует предельно общими, а потому достаточно абстрактными и на первый взгляд вроде бы простыми положениями. Но в математике есть специфический язык и символика, которые отпугивают профанов. Философские же термины взяты из обыденного языка, и кажется иному, что нет ничего легче, чем порассуждать на тему «Причина вызывает следствие, а следствие обратно влияет на причину» или изобрести новую «диалектическую» форму мышления, а то чего доброго взять и открыть «универсальный закон природы».

Другой же, познакомившись с философией по таким ее «образцам», вообще отказывает ей в праве называться наукой. Известный позитивист Карнап считал, что философу не хватает живости воображения, чтобы стать романистом, и точности мышления, чтобы быть ученым.

Оба эти взгляда — две стороны одной медали: непонимание того, что именно изучает философия в действительности, что представляет собой ее, как говорят в науке, эмпирический базис. Чтобы избежать этих ошибок надо знать, что существует два рода опыта: опыт, отражающий вещи, окружающие человека, и опыт, отражающий отношения человека к этим вещам.

Ученые давно уже изучают камни и растения, звезды и атомы. Но законы человеческого поведения и познания стали предметом изучения недавно; науки, занимающиеся этим, не столь еще точны и «солидны», как, например, физика. Между тем, как показывают исследования, проводимые в школе швейцарского психолога Жана Пиаже, наше поведение, наш взгляд на мир, способность усвоить те или иные нормы деятельности зависят от характера и уровня развития определенных структур человеческого сознания, своеобразных опорных пунктов в нем, отражающих наши объективные отношения с окружающей средой. Эти «опорные пункты» называют в философии категориями.

Так, между различными явлениями могут быть отношения необходимости и случайности, целого (системы) и части, сущности и явления и т. д. Систему подобных категорий В. И. Ленин сравнивал с сетью, которую человек набрасывает на мир с тем, чтобы познать его.

Знание о таких отношениях и общих свойствах действительности первоначально фиксируется на уровне обыденного сознания: в житейской мудрости, пословицах, поговорках. Часто этого бывает достаточно. Если девушка говорит, что она опоздала на свидание случайно, то ожидающий ее юноша не станет вступать с ней в философскую дискуссию о соотношении случайности и необходимости. Но нельзя понять причины поведения элементарной частицы или познать исторический процесс без точного выяснения смысла термина «случайность».

Еще пример. Создание любого технического устройства или, тем более, осознание его принципиальной схемы предполагает системный подход к действительности. В этих случаях мы, примерно, понимаем, что такое система, и особой нужды в философском анализе не испытываем. Но оказалось, что при переходе к сознательному регулированию жизни сложных биологических и социальных систем нашего интуитивного представления о системном подходе недостаточно. И философы занялись изучением (на материале истории и современного состояния общества и познания) того, как возникает системный подход (особое отношение человека к действительности) и что это такое.

Это не менее важное и не менее научное исследование, чем, скажем, в области физики или химии. Причем исследование, требующее особых навыков, особого умения дышать разреженным воздухом абстракции и не утрачивать при этом чутье к фактам. Болтать о системном подходе, конечно, легче, чем изучать реальную систему атома. Но изучать системный подход вообще во многом труднее, чем исследовать конкретную физическую систему. Люди, третирующие философию за ее «тривиальность», просто не видят этого опыта второго рода, лежащего в ее основе.

Например, советский астроном Г. И. Наан считает, что проблему бесконечности вселенной могут изучать физики, математики, астрономы. А философ — если он за это берется — пусть дает общую сводку достижений отдельных наук. «На наш взгляд, — пишет он, — философское решение проблемы бесконечности не может, быть найдено на путях вымучивания дефиниций с абсолютами; оно может быть найдено только путем конкретного анализа конкретной физической ситуации...»

А почему, собственно, физической? Математик, например, анализирует возможную ситуацию, строит математическую гипотезу, а затем производит ее физическое истолкование. Лобачевский, создав свою геометрию, не анализировал никакой конкретной физической ситуации, и первая ее физическая интерпретация была

Взгляд с вершины

получена несколько десятков лет спустя. Это одна ступень абстракции.

Философская абстракция идет еще дальше. Всеобщий «каркас» мира и любого предмета (наиболее общие законы развития природы, общества и мышления, как говорил Ф. Энгельс), общая структура (или, вспомнив уже использованные нами сравнения, — принципиальная схема, анатомия) человеческой деятельности в мире — вот вселенная философа. И результаты ее изучения служат основой для взаимопонимания и кординации действий людей, исследующих вселенные частных наук.

Если философ станет дублировать представителей других областей знания и попытается дать суммарную сводку их результатов (что, кстати, в наш век невозможно физически: ежегодно в мире выходит до 200 тысяч книг и журналов, а человек за пятьдесят лет ежедневной работы по 12 часов в день может освоить 24 тысячи книг среднего объема), он действительно станет верхоглядом.

Подлинный философ идет иным путем. Схватывая дух современной науки, он осознает характер современного видения мира человеком, принципы отношения человека к миру.

Образное выражение «вселенная философа» не означает, что философ изучает часть мира или мир в целом наряду со вселенными космолога, физика и т. д. Он не дублирует частные науки и не суммирует их, но встает на иную исходную позицию. Представители частных наук изучают сам мир. Философ непосредственно имеет дело с человеческой деятельностью по изучению и преобразованию мира.

Результаты философского видения оказываются на первый взгляд простыми. Но эффективные и одновременно достаточно общие принципы всегда просты. И по этому поводу не скажешь лучше, чем Энгельс, который, показав в «Диалектике природы» проявления одного из философских законов в самых различных областях действительности, резюмировал: «Весьма вероятно, что те самые господа, которые поносили закон перехода количества в качество, как мистицизм и непонятный трансцендентализм (оторванность от опыта. — В. С.), теперь заявят, что это есть нечто само собой разумеющееся, банальное и плоское, что они это применяли уже давно и что, таким образом, им не сообщают здесь ничего нового. Но то, что некоторый всеобщий закон развития природы, общества и мышления впервые был высказан в его общезначимой форме, — это всегда остается подвигом всемирно-исторического значения. И если эти господа в течение многих лет заставляли количество и качество переходить друг в друга, не зная того, что они делали, то им придется искать утешения вместе с мольеровским господином Журденом, который тоже всю жизнь говорил прозой, совершенно не подозревая этого».

Среди тех, кто, казалось бы, искрение предан философии, тоже встречаются люди, смущающиеся ее «простоты» и абстрактности: и перед другими неловко (пустяками, мол, занимаешься, шел бы в цех или уж хоть в лабораторию), и себя как-то меньше уважаешь... Прочитал молодой философ рекомендованную мной статью, где предлагается решение одной запутанной философской проблемы, и говорит с разочарованием:

— Уж как-то слишком просто...

— А что вы хотите?

Действительно, что хочет человек, не удовлетворяющийся простым решением сложных вопросов?

Тут возможны два случая. С одной стороны, склонность к излишней усложненности, к философствованию иногда проявляют люди психически неуравновешенные. Их собственные «философские» фантазии компенсируют им неудовлетворенность реальной жизнью. Но ведь и любая философия возникает тогда, когда мы не можем действовать привычным путем, чем-то неудовлетворены, что-то не можем сделать так, как хотелось бы. Вот это-то и ставят в вину философам, за это-то и цепляется образованный мещанин-критик, который с удовольствием смакует тему: «А ведь все философы немножко того...»

Но разница между философом-революционером и философствующим неудачником предельно ясна. Первый прибегает к помощи философии потому, что он хочет и может переделать неудовлетворяющий его реальный мир к лучшему. Второй уходит в философию от действительности и уходит потому, что слишком слаб, чтобы нормально функционировать в ней. Мещанин может приспособиться к любой действительности, но он абсолютно неспособен к ее творческой переделке: зачем ему это — он потребитель.

Требование ясности и научной строгости в философии смерти подобно для тех, кто, разочаровавшись в жизни, ищет в «философском тумане» прибежища.

О таких людях можно сказать словами Станислава Лема: «Заниматься неразрешимыми проблемами, которые нельзя ни бросить, ни разрешить, все равно, что разгадывать тайну: ничего не выйдет, конечно, а все-таки как-то достойно, потому что тайна вечна. Для определенного стиля мышления это само по себе ценность».

С другой стороны, в туманные одежды любят рядиться и те философы-профессионалы, для которых не ясны цели философии и решение ее кардинальных проблем (а то, что им ясно, в действительности оказывается слишком тривиальным). В этом случае используется «эффект непонятности», безотказно действующий на иную аудиторию: слушатели загипнотизированы и думают: «Лектор-то умный, так говорит, что я ничего не понял». А лектор всего-навсего выразился «по-научному»; существование назвал экзистенцией, стремление — интенцией и т. д. и т. п. Жаргон профессионала немедленно подхватывается любителями моды и модерна, которым очень хочется быть «на уровне»: так мещанин подбирает ключик и к философии. Таких философов-профессионалов шокировала прямая связь философских идей с насущными потребностями жизни в работах Маркса и Энгельса, раздражало невнимание со стороны этих корифеев к кастовым ужимкам и ритуалам их, как выражался Ленин, «профессорской философии».

Занятие философией — дело серьезное и ответственное. Философ-марксист хорошо помнит слова Маркса, содержащие упрек философии прошлого и указание пути философии будущего: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Философские идеи, выступающие орудиями изменения мира, должны быть надежными и эффективными. И пусть мещане от философии кричат: «Ах, ах, высокий класс!» — по поводу своих эффектных трюков. «Простая мысль, но выраженная честно, — писал физик Ричард Фейнман, — полезнее туманных намеков».

Философ предлагает людям жизненную программу. Но в отличие от религиозного проповедника он апеллирует не к богу, а к фактам и логике. Знающий о двух формах опыта, о необходимости осознания целей человеческой деятельности, такой философ не будет испытывать чувство неловкости, отвечая на вопрос о своей профессии.

Путь к истинной философии - это путь по лезвию бритвы между пропастями кокетничающего профессионализма, шизоидной туманности, скептицизма и вульгаризаторства «здравого смысла».

Но это путь к вершине. Только с нее открывается целостная перспектива человеческого поведения, соответствующего разумным целям Человека в Мире, который благодаря такой деятельности Человека тоже будет становиться более разумным и в конце концов станет Миром Разума.

МИР

СКЕЛЕТ И ПЛОТЬ

Что может сказать философ о мире, об окружающей действительности? «Что-нибудь слишком общее и неопределенное». Вот ответ, который порой приходится слышать на этот вопрос. Иногда его облекают и в достаточно вежливую форму, например, что в отличие от эмпирических наук философия не имеет ясно очерченных рамок своего применения.

Мир

Так ли это? Попробуем показать, что столь категорический вывод получается только тогда, когда понятие «ясно Очерченные рамки» употребляется на уровне «домашнего обихода».

Анатом может указать пальцем изучаемую им структуру живого организма. Математик скажет, что он изучает разные структуры независимо от того, какие конкретные предметы они объединяют. Так, процессы, протекающие в организме человека при ходьбе, и явления распространения света в пространстве имеют одинаковую динамическую структуру — ритмические колебания, которые описываются одинаковыми математическими уравнениями. Такую структуру трудно представить зрительно, она выделяется силой мысли. Но разве становится она от этого менее определенной, чем структура анатомическая? Для современной науки вообще характерен переход к изучению объектов, не представимых наглядно. Ведь и физик, имеющий дело с элементарными частицами, не может зрительно очертить рамки изучаемого им предмета. Не может сделать этого и социальный психолог, исследующий отношения психологической совместимости и несовместимости в малых группах.

Отсюда следуют два вывода, «ясно очерченные рамки» отнюдь не обязательно являются зрительно, пространственно очерченными. В тех случаях, когда рамки исследуемого предмета не удается представить наглядно, не стоит говорить о неопределенности предмета, а необходимо напрячь свое абстрактное мышление и с его помощью четко провести границы.

Выделение предмета, изучаемого философией в явлениях объективной действительности, есть именно такой случай.

* * *

Уже известный нам Скептик решил взять реванш в споре с Философом.

С. В прошлый раз вы утверждали, что, кроме вещей, надо изучать отношения человека к миру, и это, мол, дело философа. Сейчас вы заговорили о предмете философии в самой окружающей нас природе. Пойдемте со мной в лабораторию, и я покажу вам, что изучает моя наука. Можете ли вы показать мне ваш предмет?

Ф. Если хотите, вы можете воспринять мой предмет даже на слух. Произнесите любую фразу.

С. Из какой области?

Ф. Из какой вам угодно.

С. Пожалуйста. «Сила — это количественная мера воздействия тел друг на друга».

Ф. Возьмите еще какой-нибудь пример, попроще.

С. Хорошо. «У меня есть новая газета».

Ф. А теперь скажите, какие из понятий, употребляемых в первом примере, являются специфическими для какой-то определенной науки?

С. Сила и тело. Это понятия физики.

Ф. А остальные: скажем, «количественная мера», «воздействие»?

С. Ну, это общеупотребляемые выражения.

Ф. Во втором примере к числу «общеупотребляемых» вы отнесете, конечно, понятия «есть» и «новое». Действительно, это общеупотребляемые, или, как говорят в философии, всеобщие понятия, категории. Мы можем говорить о мере воздействия тел друг на друга, о мере человеческой жизни, о мере вкуса и т. д. Новыми могут быть не только газета, но и общество, и звезда, и мысль — все они в каком-то отношении могут являться новыми. Понятием «есть» мы характеризуем все существующее.

С. К чему вы клоните?

Ф. К тому, что, как говорил Гегель, нефилософу «...никогда не приходила мысль сделать «есть» предметом нашего рассмотрения». В самом деле, кто же будет исследовать отношения между явлениями действительности, которые отражаются всеобщими понятиями? Физик объяснит свойства тел, социолог исследует функции газеты, но кто раскроет понятие меры или характер отношений между новым и старым в любом процессе развития?

С. Боже мой, какая схоластика! Что тут изучать и кому это нужно?

Ф. Не спешите с эмоциональными оценками. Я хочу, чтобы вы сначала четко представили, что изучает философия в любых явлениях действительности, а потом уж займемся вопросом «кому это нужно?». Думаю, вы согласитесь с тем, что в любой области знаний, так же как в рассмотренных нами примерах, можно выделить две группы понятий: общие для всех областей действительности и специфические, относящиеся только к той области, которую изучает данная наука (физика, биология и т. д.).

С. Допустим, что можно. Но нужно ли?

Ф. Еще Джон Локк, английский философ XVIII века, выдвинул идею минимальных словарей для различных наук. В настоящее время эта идея становится реальностью. Лингвисты берут какую-то отрасль знаний, выделяют в ней несводимые друг к другу понятия, так называемые семантические множители, и через них определяются все другие понятия данной области. Это упорядочивает знания и создает возможность машинного перевода. Созданы, например, информационный язык Л. Кларка для гуманитарных наук, в котором 710 семантических множителей, язык Кента для металлургии, насчитывающий 214 исходных смысловых единиц и т. д.

С. Лингвисты делают дело. А при чем тут философы?

Ф. При том, что в любом из этих языков есть понятия типа «свойства», «состояния», «части» (то есть всеобщие категории), которые до сих пор не систематизированы, не выведены друг из друга и в каждом информационном языке берутся как самостоятельные семантические множители. А ведь и для всеобщих категорий можно составить «минимальный словарь» не хуже, чем для специфических.

С. Вы предлагаете построить информационный язык из всеобщих понятий?

Ф. Вот именно. Правда, в философии эту задачу привыкли называть построением системы категорий. Представьте себе, что мы перечислили все всеобщие характеристики любого предмета: качество, количество, содержание, форму, развитие и т. д. Затем нам удалось увязать их в какую-то единую систему, например, определить друг через друга. Не правда ли, что полученный результат можно уподобить общему каркасу, скелету любого предмета, а специфические черты данного предмета — живой плоти?

С. Туманно.

Ф. А ведь если я поясню примером, вы скажете другое: тривиально.

С. Не скажу.

Ф. Хорошо. Так вот, биология изучает развитие жиз ни на Земле, общая социология — развитие общества, астрофизика стремится познать развитие галактик, психология — развитие человеческой личности. Все эти процессы развития, конечно, имеют свою биологическую, социальную, физическую, психологическую специфику. Но за ней — за этой специфической плотью — находится общий скелет: общие законы любого развития в природе, обществе, мышлении.

С. Такие каркасы современная наука изучает и без философии. Например, общая теория систем.

Ф. Любая всеобщая характеристика достойна специальной теории: теория систем, теория вероятностей, теория структур и т. д. Но вспомним хейердаловского «специалиста наверху»: кто перекинет мостики между результатами, добытыми из отдельных «ям»? Ведь любое явление обладает полным набором всеобщих характеристик: и системностью, и развитием, и другими чертами. Философия стремится дать исходное описание этих всеобщих свойств в их взаимной связи и тем самым создает стартовую площадку для их более углубленного изучения на уровне специальных теорий.

* * *

Прервем этот несколько затянувшийся диалог. Спор не окончен, Скептик далеко не переубежден, но и реванш ему взять не удалось: Философ очертил свой предмет среди явлений, изучаемых частными науками.

Несколько слов о том, как строится система категорий, отражающая общий «скелет» любого явления действительности. Согласно В. И. Ленину, категории — это не только «результат отражения в практике обычных отношений вещей», но и одновременно «шаги, ступени, моменты познания». В объективной действительности все всеобщие характеристики одновременно присущи любой ее части: от мельчайшей элементарной частицы до вселенной в целом. В процессе же познания эти всеобщие характеристики отражаются последовательно. Нельзя, например, изучать направление развития предмета, не установив сначала самого факта развития; нельзя познать причину изменения поведения предмета, не определив сначала качество изменения. Следовательно, развитие и направление развития, качество и причина — это именно ступеньки познания любого явления.

Установив место каждой категории как ступеньки познания, можно тем самым определить ее, вывести из предшествующих всеобщих понятий. В. И. Ленин предлагал построить таким путем систему всеобщих категорий, проследив их последовательность как ступенек познания в истории развития человеческой мысли. Советские философы успешно выполняют этот ленинский завет.

Допустим, что философам удалось самым детальным образом вскрыть анатомию общего скелета любого явления. Так кому же это нужно?

В следующих главах постараемся ответить на этот вопрос более конкретно. А сейчас отметим пока одно, но основное обстоятельство. По мере развития науки человек шел от представления о мире как случайном сборище изолированных друг от друга сфер к представлению о нем как целостной системе, где все связано взаимными переходами. Частные науки открывают все более и более широкие связи, поставляют факты, подтверждающие единство развивающейся материи. Философия как учение об общих законах связи и развития любых явлений выступает организующим ядром этого общенаучного движения.

Систему философских понятий можно сравнить с множеством переменных, в которые подставляются те или иные частные значения (специфические понятия частных наук), подобно тому как в алгебре вместо букв подставляют те или иные числа: развитие — переменная, биологическое или социальное развитие — ее значения.

Система переменных, конечно, не является застывшей. Она меняется вместе с развитием знания в целом, но на каждом этапе этого развития выполняет упорядочивающую функцию.

Поясним это примером. Некоторые парадоксальные результаты, полученные в физике элементарных частиц, привели к гипотезе, что при рассмотрении исчезаюше малых пространственно-временных интервалов понятия пространства и времени утрачивают всеобщее значение. Допустим, что эта гипотеза подтверждается. Тогда философам придется самым существенным образом перестраивать свою систему представлений о всеобщем каркасе действительности: ведь в этом случае одни из фундаментальнейших категорий современного каркаса попадают в разряд частных характеристик, приложимых только в некоторой (пусть очень большой) области материи. По всей вероятности этого не случится, но в принципе тут нет ничего страшного, ничего «противоречащего диалектическому материализму». История науки знает много таких прецедентов: признание невсеобщего характера однозначной причинной зависимости, движения по траектории и т. д.

Но как бы ни менялись наши представления о мире, наведение относительного порядка на каждом данном этапе остается насущной необходимостью. Ибо не стоит придерживаться «философии» сизифова труда, выраженной в печально известном девизе ревизиониста Бернштейна: «Движение все, а цель — ничто».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: