I. Общая гражданская дееспособность лица. - II. Непринужденный произвол и согласие 2 страница

За этой несущественной чертой принуждения указанная статья, не ограничивая, подобно Уложению, споров по поводу принуждения одними большими делами, определяет, какого рода угроза должна быть рассматриваема как достаточная для того, чтоб подавить свободный произвол и вынудить к совершению требуемого акта. Это должен быть страх настоящего или будущего зла, могущего постигнуть лицо угрожаемого или его имущество (702).

Определение свойства страха для этих случаев составляет заботу всякого развитого законодательства и юриспруденции. Старое право шло к устранению наветов в принуждении и угрозах путем угроз тяжкими наказаниями тем, кто лживит подлинные акты (то же ныне, см. ст. 704-706)*(85). Позднейшие нормы ищут установить постоянные признаки, при которых угроза может действительно заставить угрожаемого предпочесть меньшее зло большему.

Право римское требовало, чтоб это был metus non vani hominis, не пустой страх, а такое опасение, которое может поколебать волю солидного человека (homo constantissimus 1. 6 D. h. t). Французское законодательство допускает понятие насилия, violence, только при условии qu'elle est de nature a faire impression sur une personne raisonnable, когда при сем угроза внушает страх значительного, сейчас наличного зла (mal considerable et present) для лица или имущества угрожаемого (1112). Нельзя не сказать, что это прием весьма целесообразный для улучшения старого метода угроз наказаниями за лживые обвинения. Но и этот комментарий к свойству страха еще все-таки недостаточен, чтобы служить надежным практическим руководством для судьи в трудной задаче исследования внутренней стороны волеизъявления. Ввиду этого указанный article требует, для определения действия угрозы в каждом данном случае, внимания к возрасту, полу и общественному положению лица (on a egard a l'age, au sexe et a la condition de la personne).

Указанные здесь признаки угрозы тщательно выработаны в Cod. civ. на совершенно точной основе пандектных текстов и еще ближе разработаны и приноровлены к разнообразию жизненных явлений тоже в духе позднейших латинских учений*(86).

Все, что в нашей статье 702 выражено слишком обще, с одной стороны, и, с другой, не досказано, лежит, скорее всего, на ответственности кодификаторов.

Ссылка на гл. X, ст. 251, Ул. ц. А.М., которая одна подведена под статьей 702, ничем не оправдывается, ибо ст. 251 Ул. совсем не содержит в себе требования страха настоящего или будущего зла, могущего угрожать лицу или имуществу. По существу, это условие, до крайности широко поставленное и вовсе не соответствующее ни art. Cod. civ. (1112), ни латинской системе*(87). Такое зло, которое еще когда-то, в будущем, может угрожать лицу или имуществу, разве в очень редких случаях способно носить характер неотвратимого, против которого нет других средств, кроме подчинения вымогательствам и насилию. Чтоб дать юридическую определенность таким угрозам, их надо разработать в частностях, чего не делает наш закон вовсе.

Если мы, таким образом, находим признаки принуждения, данные статьей 702, до крайности широко поставленными и не соответствующими ни национальной, ни латинской традиции, то, с другой стороны, ограничение настоящего или будущего зла имуществом или лицом только самого угрожаемого представляет собой столь же неудачное отступление, опять и от национальных и универсальных традиций, не имеющее за себя никаких оснований и соображений. Известный текст Юлия Павла (1. 8, § 3 D. 4. 2) справедливо указывает, что родителей, по их любви к детям, гораздо легче напугать угрозами, направленными на их детей, чем на них самих (... qvum pro affectu parentes magis in liberis terreantur). Французский Code допускает инвалидацию сделки по поводу насилий, направленных не только против самой partie contractante, но и против ее супруга, или против нисходящих и восходящих ее родственников (sur son epoux ou sur son epouse*(88), sur ses descendants et ses ascendants, art. 1113). Нет никакого сомнения, что эти положения, хотя чуждые нашему кодексу, несравненно ближе соответствуют и нашим нравам, и нашему правовоззрению, чем сухая и черствая статья 702 т. X, ч. I. Аргументировать это нетрудно с помощью того же Уложения ц. А.М., из коего взят не существующий в нем страх будущего зла, могущего постигнуть мое лицо или имущество, и опущена семейная солидарность, так ярко выраженная в положениях того же Уложения о вознаграждении потерпевших членов семьи за обиды то вдвое, то вчетверо, то вполы против главы семьи (см. т. 1. С. 298). Мы уходим, таким образом, благодаря неумелым приемам кодификации, в отдельных и далеко не маловажных пунктах, с нашим "национальным" кодексом много дальше от национального правосознания, чем совершенно чужие для нас, но хорошо составленные кодексы иноземных прав. В этом отношении проект дает вполне целесообразную поправку, распространяя действие страха на совершающего сделку не за себя только, а также и за его близких (ст. 61).

Дальнейшая и очень существенная недомолвка нашего кодекса в этом вопросе заключается в том, что в нем вовсе нет указаний на связь насильственного действия с актом, к коему это насилие побуждало потерпевшего. Нет сомнения, что надлежит самым точным образом локализировать действие страха, возбужденного со стороны, иначе и здесь результаты будут уходить далеко за пределы желательного. Западные кодексы, ввиду классического образца, допускают оспаривать именно только ту сделку, которую вынуждали совершить, не любую, какая по этому поводу могла быть совершена потерпевшим (С. с. Art. 1111, имп. К. Art. 123, 1. 9, § l h. t.)*(89).

Уложение ц. А.М. и в этом отношении стоит ближе к делу и лучше дает разуметь его сущность, чем неуклюжая абстракция X т., ч. I. В Уложении видно, что речь идет об определенной кабале или крепости, которая подписана неволей. Том X не дает ничего конкретного, ничего осязательного, ибо формулирует лишь самым общим образом указанные признаки принуждения по отношению к способам приобретения прав на имущество вообще.

Больше точности видно в определении дальнейших реквизитов, коими условлена инвалидация сделки, вынужденной угрозами. Уложение требует немедленной явки (того же дни, како над ним, т.е. потерпевшим, такое дело учинится), а затем челобитья потерпевшего об очной ставке и о сыску вскоре, дни в три, или в четыре, и большое в неделю (см. ст. 251 гл. X). Буквально то же повторяет ст. 703 т. X, ч. I со ссылкой на указанную статью Уложения. Едва ли, однако, при изменившихся бытовых условиях, эта буквальность передачи статьи Уложения составляет достоинство кодификации. Скорее здесь можно бы допустить те обобщения, которые допущены далеко не кстати в другом месте. Думается нам, что смысл реквизитов Уложения весь в том только, чтобы побудить заинтересованного к немедленному оглашению события. И это едва ли не лучше достигается формулой, которую находим теперь в составе имп. немец. Улож. Здесь для подобного случая указан срок предъявления спора не днями (три, четыре дни и не более недели), а отвлеченно - без умышленного промедления, ohne schuldhaftes Zogern, что, кажется нам, соответствует много больше не только существу дела, но и настоящему смыслу статьи 251 Улож. ц. А.М. Затем немецкое Уложение добавляет, что подобный иск может вообще быть предъявлен в течение годового срока. Французский Code, совершенно в духе всего института, дополняет, что нельзя опровергать силы сделки, по поводу принуждения в случаях молчаливого или именно выраженного ее одобрения впоследствии, или же пропуска положенного для реституции срока (art. 1115), из чего еще раз становится ясным, что подобные пороки волеизъявления не делают его ничтожным по праву (de plein droit, ipso jure), а лишь допускают признание недействительности вследствие спора или опровержения его силы со стороны потерпевшего (art. 1117).

Чрезвычайно любопытно и характерно для действующего русского права стремление закона допускать и изыскивать в труднейших проблемах юстиции (для браков, заключенных по насилию, и для судьбы детей, родившихся в недействительном браке), и доныне, в видах умаления тяжких последствий инвалидации юридических актов для потерпевших, экстраординарные способы действия, к каким в подобных случаях прибегала и латинская практика (преторские экстраординарные когниции). В таких случаях суд повергает судьбу невинно потерпевших Высочайшему воззрению (т. X. Ч. 1. Ст. 133). Это власть (imperium) противодействия ригоризму норм, который может в отдельных случаях претить нравственному чутью человека. Это, стало быть, сила, идущая навстречу самому праву, выделение вопроса вовсе из общепринятых норм, предел индивидуализации, допускаемый только в крайности. Здесь своего рода помилование (clementer agit praetor... 1. 14 § 1 D. h. t, как выражается в одном случае Ульпиан). Но это в действующей системе только для вопросов права семейного. В сфере институтов имущественных применение подобного метода встретило бы гораздо более серьезные препятствия.

Проект вносит в вопрос о сроке для инвалидации сделки вообще (о чем подробности позже) и признании недействительности вынужденного брака в особенности существенные изменения действующей системы. По отношению к детям "от брака, признанного недействительным", Высоч. утвержд. мнение Госуд. Сов. 1902 г. (Собр. узак. N 562. Отд. I) сохраняет за ними уже отныне права детей законных, а по отношению к тому из супругов, который был вовлечен в брак насилием или обманом, удержано в силе право суда повергать его участь на милостивое воззрение Императорского Величества (см. новую редакцию ст. 133 в указан. Высоч. утв. мнений Государств. Сов. 1902 г.).

Ошибка и ее функции в составе разных институтов. - Общие положения об ошибке в кодифицированных системах. - Литература. - Место учения в системе. - Подлинная и неподлинная ошибка. - Теория воли и волеизъявления. - Проблемы философские и юридические. - Обман. - Независимая от обмана ошибка. - Трудность наследования. - Жизненная основа (преемственная и одновременная) двойственности доктрин. - Различие стилей. - Общие положения новых кодексов и контрпроекта О. Бэра. - Возможно ли единство принципа? - Общие основы учения. - Проект Гражд. уложения

Мы сейчас видели, что N может сделать волеизъявление (акцепт векселя), которое вовсе не соответствует его воле. Второй образец векселя был акцептован только потому, что N забыл о сделанном уже им акцепте первого образца. В основании второго акцепта лежит ошибка. Намерения, воли платить два раза по одному векселю у N не было.

И несмотря на это отсутствие воли, вексельная сделка бесповоротно конституирована простым волеизъявлением. Если оба образца векселя будут предъявлены к платежу, то N придется отвечать и по первому, и по второму акцепту.

Очевидно, в праве, в праве гражданском, есть случаи, где, так же как при наличности принуждения, ошибка не может служить основанием инвалидации сделки, и сделка остается в силе ввиду наличности волеизъявления, без всякого исследования наличности подлинной воли, безупречного психического процесса, который предшествовал волеизъявлению (ст. 72 Векс. уст. старого и 116 нового).

Можно было бы обобщить это явление и заключить, что право гражданское писано для бдительных, и небдительные должны роковым образом терпеть потери везде, где они окажутся в заблуждении, где будет налицо незнание, ошибка.

Такое обобщение будет, однако, совершенно ложным приемом.

Достаточно взять ст. 529 т. X, ч. 1, чтоб увидать, насколько различно действие ошибки или незнания в составе разных институтов. N покупает имение у С, совсем не зная, что С не собственник, что он владеет имением, ошибочно основывая свое право на положениях о порядке родственного преемства, в то время как это имение было завещано постороннему. Эти ошибки или это незнание не ставят владельца ни в какую опасность гражданской ответственности. Наоборот. Эти ошибки и это незнание составляют положительное условие или положительное требование, для того, чтобы N оказался в самой выгодной позиции относительно противника. Он может сослаться на добросовестное и притом, быть может, еще давностное владение, чтобы удержать вещь в своих руках, во всяком случае, чтобы не отвечать, в случае присуждения имения собственнику, за плоды и доходы с этого имения, коим он владел по ошибке, не зная вовсе недостатка легальных качеств своего владения.

Вопросы об ошибке и ее влиянии на гражданские правоотношения встречаются в цивильной практике чаще и занимают нашу науку несравненно больше вопросов о принуждении или насилии, которые мы выше рассмотрели.

Мы привели два примера из состава нашего действующего права, в коих один раз ошибка падает всей своей тяжестью на ошибающегося (72/116 ст. В. у.), в другой та же ошибка прямо выгодна для ошибающегося.

Это далеко не все случаи, которые знает наше гражданское право по вопросу об ошибке. Но есть ли, однако, в его составе, наряду с положениями о принуждении, какие-либо общие положения по вопросу о влиянии ошибки на способы приобретения прав вообще или прав по имуществам в частности?

Их вовсе нет. Выше было видно, что свобода произвола, которой требует ст. 701 для всех способов приобретения прав на имущества, нарушается 1) принуждением (о чем говорено выше) и 2) подлогом. Вот все, что дает наше законодательство по общему вопросу об ошибке в сфере гражданских правоотношений. Короче сказать, для вопроса об ошибке т. X, ч. 1 не заключает в себе никаких общих руководящих положений ни для всех способов приобретения прав по имуществам вообще, ни для сделок договорных в особенности.

Такие общие положения находятся в любом из действующих на Западе гражданских кодексов или в составе общих учений (часть общая), или в положениях общих для права договорного в частности.

Большим обилием правил руководящих общих и особенно для отдельного их приложения в различных институтах отличается по этому предмету право римское.

В связи с его разработкой в особенности и новые кодексы наполнялись содержанием по этому учению. Кодекс французский обогатился особенно этим содержанием через посредство трактатов Pothier (особ. Traite des obligations. 1761 г.). Немецкая литература знает в течение истекшего столетия классическую работу Савиньи в III т. его System и затем массу работ в составе всех важнейших учебников (особенно Bekker'a) и больших специальных монографий, Цительмана (Irrthum u. Rechtsgeschaft, eine psychologisch-juristische Untersuchung. 1879 г.) и Леонгарда (Irrthum bei nichtigen Vertrage. 1881 г.*(90)).

Большого развития обобщений очень избегают даже новейшие кодексы (саксонский, где в общей части всего три статьи касаются ошибки и значительное количество связано с общими положениями по отдельным категориям институтов; то же должно сказать и для имперск. гражд. Улож. 1896 г.).

Наоборот, в литературе немецкой опять и здесь, как вообще в учении о сделке, очень широко ставились именно общие учения об ошибке и ее влиянии на правоотношения. Савиньи справедливо заметил, что момент ошибки входит в состав многих институтов гражданского права и поэтому трудно дать ему одно место в системе. Можно бы думать, что по этому соображению Савиньи и не даст этому учению одного места в системе, а будет его разбирать в разных местах. Но соображение, выраженное Савиньи, побуждает его излагать учение об ошибке не только в общей части, в учении о деяниях, но еще особо в специальном приложении, весьма обширном, где он именно старается исчерпать все, что важно для учения об ошибке в одном месте, хотя и вне общей системы. Очень широко трактует ошибку в составе самых различных институтов и Вангеров тоже в общих учениях (см.: Lehrbuch d. Pandekten. § 83).

Мы не последуем их примеру и будем трактовать в Общей части ошибку только в составе волеизъявлений, как момент, оказывающий влияние на юридический эффект волеизъявления, и только.

Наличность ошибки очевидным образом должна оказывать известное влияние на силу волеизъявления. Вопрос не в этом, а в условиях этого влияния и в его силе.

Мы не расширяем учение об ошибке в составе общей части на любые действия и берем лишь в пределах юридической сделки для того, чтобы внести в учение большую определенность и не осложнять бесчисленными оговорками. Это локализирует задачу изучения и делает ее выполнимой именно в этом месте системы. Когда мы говорим о юридической сделке, то у нас в виду дееспособный субъект и определенная сфера его гражданских правоотношений, на изменение коих он может, в силу свойственного этой сфере правоотношений характера самоопределения, свободно влиять.

В кругу юридических сделок лицо может действовать, намеренно не обнаруживая подлинной своей воли или маскируя ее умышленной сделкой другого типа. Это одна категория явлений, где волеизъявление, момент внешний, и сама воля, момент внутренний, не совпадают один с другим. Другой ряд явлений будет тот, где такое несовпадение воли с волеизъявлением происходит без всякого намерения, без расчета ввести кого-либо в заблуждение. В этом последнем ряде явлений противоречие волеизъявления подлинной воле составляет обыкновенно следствие ошибки или незнания.

В этом последнем ряду явлений юристы различают два случая. Я выразил то, чего я не хотел выразить. Это первый случай. Другой случай будет такой: я выразил хотя именно то, что хотел выразить, но это мое волеизъявление вызвано было моей ошибкой.

В обоих случаях я одинаково в ошибке. Но в вопросе о том, в каком отношении находится мое волеизъявление (внешний момент) к моей воле (моменту внутреннему), оба случая существенно различны.

В 1-м случае есть только волеизъявление, без всякого ему соответствующего внутреннего момента. Волеизъявление есть только видимость воли, по существу же это простая обмолвка, описка. Здесь воли вовсе нет, а есть только фальшивый, но не предумышленный, а ненамеренно мною данный ее наружный признак.

Во 2-м случае есть налицо не только волеизъявление, но волеизъявление, вполне отвечающее тому, что я хотел выразить, конгруирующее с моей волей.

Эти два случая с особой тщательностью старался различить Савиньи. Результат анализа выражен им в особом наименовании той и другой ошибки и в особых последствиях, которые он соединял с этим различием.

В 1-м случае, говорит он, есть ошибка, но она неподлинная (imacht). Термин неудачен. Это все признают. Но разницу двух случаев и достоинство различения считают и поныне многие большой его заслугой. Первый случай, по мысли Савиньи, отличается тем, что тут не ошибка опорочивает сделку, а отсутствие воли, хотя в основе это отсутствие воли причинено все же ошибкой (обмолвкой, опиской). Я вовсе ничего не представлял себе такого, что получилось вследствие обмолвки. Я отказался, когда не думал отказываться, принял, когда не думал принимать. Выражение есть, а воли нет. Это имеет место не только в сделках односторонних, но и в договорных сделках, где принимающий предложение ослышался или прочел не то, что писано*(91).

Те учителя, которые все существо сделки сводят к воле, а не к волеизъявлению, и в числе их, впереди всех, сам Савиньи, утверждают для случаев обмолвки, описки, отсутствия воли или консенза, недействительность сделки не на том, что есть ошибка, которой свойства могут быть различны (ошибка в праве, в факте, извинительная, неизвинительная, существенная, несущественная), а на том, что нет здесь вовсе воли.

Стало быть, для первого случая должно получиться общее правило, что сделки нет, есть только обманчивая внешность ее, бессильная для каких-либо изменений в сфере правоотношений, ибо нет вовсе воли, или, в договоре, нет консенза.

Второй случай будет представлять собой нечто совершенно иное. Известного изменения правоотношений я именно хотел и эту волю я выразил.

Но оказывается, что воля эта определилась во мне под действием ошибочного представления. Вот тут именно имеет быть рассмотрен вопрос об ошибке и ее влиянии на состав сделки.

Этот случай может представить собой нечто родственное с разнообразным выше случаем принуждения. Но, как и в случае принуждения, школа Савиньи (Willenstheorie, воля, как решающий принцип) находит, что здесь, при наличности не только волеизъявления, но и воли (achter Irrthum), надо индивидуализировать исследование и оценивать в данном случае особое свойство ошибки (в законе, в факте, в сделке, ведущей к стяжанию или нестяжательной, существенной и несущественной, извинительной или неизвинительной по существу, по лицам, в ней виновным, и проч.), чтобы определить ее влияние на силу волеизъявления.

Если бы мы смотрели на вопрос с чисто философской точки зрения, то в этом учении, нет сомнений, много заманчивого в смысле постановки проблемы, выдержки и последовательности ее разрешения.

Все верно и все справедливо. Это справедливо или близко к справедливости не только с точки зрения философской, но и с той, которая так привлекает Шлоссмана, с точки зрения криминалиста. Тут как будто речь идет именно о вменении...

В пользу Willenstheorie и основ учения Савиньи высказывалась масса немецких юристов. На его стороне Виндшейд, в последних изданиях книги*(92) во многом принявший некоторые результаты обширного исследования Цительмана по этому вопросу (указ. выше трактат). Задача Цительмана собственно психологическая, ибо он ищет установить условия, при наличности коих ошибка исключает вполне намерение и сознание. Тут речь, стало быть, о психической функции ошибки, смотря по различию содержания и предмета ошибки. Исследования очень ценны для изучения внутренней стороны явлений, когда есть возможность войти в индивидуальное их рассмотрение. Целая треть книги (с. 23-200) посвящена этим психологическим штудиям.

Общие и постоянные практические проблемы юриспруденции уходили и уходят у этих писателей постоянно на второй план.

Вот именно этот недостаток практичности в учениях этого направления и вызвал реакцию против самого направления изысканий. В цивилистике мы имеем дело не с этими проблемами внутреннего мира человеческой воли, а с волеизъявлениями в сфере деловой, где, независимо от вопросов воли, основой сношений служат волеизъявления. Им доверяют, их держатся люди, не уходя вовсе в глубь изысканий подлинной воли. Виднейшие писатели, стоявшие в учении об ошибке на этой точке зрения, были Бэр (Отгон), Август Тон, позже Леонгард, Исай и многие другие*(93). Все равно, в тех ли случаях, где есть волеизъявление и вовсе нет воли (неподлинная ошибка, по Савиньи), или где есть воля, но вызванная ошибкой (подлинная ошибка), - волеизъявление в практике есть конституировавшаяся воля и не может не произвести эффекта, в особенности, когда у лица, к коему обращено волеизъявление, не рождается никакого сомнения насчет подлинности воли. Допустить во всех этих случаях инвалидацию сделки по тому единственному основанию, что сторона в сделке ошибалась, значило бы поколебать надежность деловых сношений и заменить наружный критерий наличности воли при волеизъявлении совершенно ненадежным изысканием внутренних моментов, которые часто могут быть совсем неуловимы. Это значит заменить лучшее из двух зол несомненно худшим. Ввиду этого, и навстречу Цительману, Леонгард ставит себе задачу провести осязательную для практических целей границу между задачами философии и юриспруденции*(94).

В огромном большинстве случаев ошибки в сделке односторонней или договорной, особенно если они не касаются существенных сторон волеизъявления, остаются без всякой возможности исправления и ложатся своей тяжестью на ошибающегося. Какие в отдельных случаях возможны здесь исправления, мы сейчас скажем об этом. Но случаи, где сравнительно легче не только установить наличность ошибки, но и устранить ее вредные последствия, выделяются в практической юриспруденции в особую группу.

Это те случаи, где ошибка произошла не вследствие какого-либо недостатка во внутреннем процессе самоопределения воли (забвение, недостаток возбужденного внимания, описка, обмолвка), а под очевидным внешним влиянием, при содействии лица, которое ввело в ошибку субъекта сделки.

N не сам ошибся в подписи документа, а сделался жертвой обмана, именно подлога. Ему, напр., дали подписать не тот акт, который подлежал подписи.

Наше законодательство, собственно, этим явлением и ограничивает свои определения об ошибке в указанных выше общих положениях. Свобода произвола и согласия нарушается... подлогом (ст. 701). Этот случай есть единственный предусмотренный в ряде положений общего содержания. Закон видит в таком устранении свободы произвола из состава односторонней сделки или договора основание для признания недействительности сделки. В ряде статей, выведенных ныне (изд. 1887 г.) из состава т. X, ч. I в Уложение о наказан., указан путь уголовного преследования за этот вид преступных деяний.

Не может быть сомнения, что наш законодатель сопоставляет оба вида покушения на свободу произвола и согласия в юридических сделках (принуждение и подлог) по некоторому внутреннему основанию, ибо в том и другом случае субъект сделки является собственно одинаково невольным орудием чужих целей в распоряжении своим имуществом, чего из волеизъявления вовсе не видно. Обманутый или вынужденный насилием совершает наружным образом сделку как бы sua sponte (cp.: С. с. Art. 1109).

Исцеление этого невольного разноречия между подлинной волей и волеизъявлением для случаев подлога предусматривается в той самой 72-й, теперь 116-й ст. Векс, уст., которую мы цитировали выше. Случай, который приводит к необходимости двойного платежа по векселю, может составлять результат подлога, которого нельзя тотчас усмотреть (ибо оба образца векселя пришли к плательщику от разных векселедержателей с правильными надписями). Приниматель обязан заплатить по тому и другому образцу. Но материальный убыток от этого платежа может быть ему возмещен посредством иска к тому или к тем, кто участвовал в подлоге. Итак, ошибка, вызванная обманом, в сделках известного формального строения, каков вексель, не колеблет силы сделки, если нет очевидности подлога*(95), но эвентуально избавляет потерпевшего от материальных ущербов, вызванных ошибкой.

Эта возможность уйти без потерь в случаях подлога условлена наличностью ответственного по подлогу лица, которое вызвало ошибку и причинило убыток.

Статья 72 предполагает забывчивость у принимателя векселя, которой воспользовался предъявитель второго образца для подлога.

Но возможен обман и другого рода, где обманутый входит в сделку вовсе не бессознательно, как в указанном случае подлога; а совершенно сознательно хочет войти в такую-то операцию. Его побуждает к этому хорошо, как ему кажется, сделанный расчет. Но основания для этого расчета суть ошибочные. Ему даны были ложные сведения, которые он считал верными. Здесь не отсутствие воли, как в первом случае, а ложно со стороны направленная воля дает основу для волеизъявления. В этих двух случаях (подпись на подсунутом документе и вступление в сделку под влиянием ошибочных данных) такое же различие ошибки, которое Савиньи обозначал названием ошибки неподлинной (для 1-го случая, где, по Савиньи, вовсе не было воли) и подлинной (для 2-го, где воля была налицо, но под действием обмана).

Для случаев, где есть обман, будет ли это подлог или сообщение ложных сведений, ошибка исцелима, если не всегда в смысле инвалидации сделки, то очень нередко в смысле материального вознаграждения за ущерб со стороны обманщика (Ул. о наказ. 1885 г. Ст. 1688 и 1690).

Конечно, и в том и в другом случае спор против силы актов, опровержение их и доказательства подлога или обмана имеют исходить от потерпевшего.

Гражданское законодательство наше касается вопросов о силе подобных актов, о способах их инвалидации и последствиях для правоотношений третьих, не в одном случае, а в целом ряде их. И здесь, так же как в вопросах принуждения и насилия, наряду с ординарными способами ограждения нарушенных прав, т. X, ч. I знает чрезвычайные меры, каково ходатайство перед Высочайшей властью о смягчении участи пострадавших вследствие признания недействительности брака, заключенного под влиянием обмана, самого супруга и детей (ст. 133).

В иных случаях, где в результате обмана получается не это явление недействительного брака (matrimonium putativum), а те или другие невыгодные в имущественном смысле сделки, закон наш, в связи с вопросом о виновности того или другого круга лиц в нанесении вреда и убытка, указывает общие ординарные исковые средства для устранения потерь, проистекающих вследствие обмана.

Для силы сделки определений общих, кроме указанной недействительности ее, наш закон не вырабатывает.

Мы, таким образом, взяли вперед случаи ошибки, где выход из трудной проблемы исцеления порока сделки или устранения вредных ее последствий представляется относительно легким.

Как же быть в тех случаях, где нет внешнего воздействия на волю, а есть ошибка, составляющая последствие пороков воли или сознания совершающего сделку (его рассеянность, забывчивость, недосмотр, незнание, ложный расчет и проч.)?

Мы видели выше два выхода, которые указывают нынешние руководящие писатели из этих трудностей. В основе одного учения лежит принцип воли, на коем в этом лагере строят всю теорию сделки. Отсюда получаются все консеквенции этого учения. Где нет воли, не может быть сделки; где есть воля, но вызванная ошибкой, там надо идти путем оценки ошибки, вменения ее в разных условиях (как это было показано выше*(96)) виновнику и возложения на него лично большей или меньшей тяжести последствий его ошибки. Эта трудная проблема индивидуальных изысканий не только существования ошибки, но и вменимости ее, несомненно, удовлетворяет чувству справедливости. Но в практике она представляет величайшие неудобства. Прежде всего, никакая тщательность изысканий не дает нам в результате полной гарантии от возможного со стороны потерпевшего прямого обмана. Мы только что устранили опасность обманов, где наличность обмана легко установить, ибо он идет извне. Но как устранить обман, когда заинтересованный всеми средствами ищет доказать свое незнание, свою оплошность, которая будто повела к роковой ошибке, в условиях, где весь процесс скрыт в его сознании, и выведение его наружу или вымысел несуществовавшей ошибки составляет ultimum refugium для потерпевшего от собственной оплошности или азарта человека? Здесь самый очевидный соблазн для обмана! И если такая хорошо придуманная ошибка окажется еще извинительной для него, то мы будем вынуждены инвалидировать сделку, как бы это ни было тяжело для стороны, собственно, ни в чем не повинной*(97).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: