Иоффе избавлен не был.

После 7 лет перерыва Иоффе снова встретился с Троцким. Тот рассказывает: „выбранный в Петербургскую городскую думу, Иоффе стал там главою большевистской фракции. Это было для меня неожиданностью, но в хаосе событий вряд ли я успел порадоваться росту своего венского друга и ученика. Когда я стал уже председателем Петроградского совета, Иоффе явился однажды в Смольный для доклада от большевистской фракции Думы. Признаться, я волновался за него по старой памяти. Но он начал речь таким спокойным и уверенным тоном, что всякие опасения сразу отпали. Многоголовая аудитория Белого зала в Смольном видела на трибуне внушительную фигуру брюнета с окладистой бородой с проседью, и эта фигура должна была казаться воплощением положительности и уверенности в себе". Глубокий бархатный голос... Правильно построенные фразы... Округленные жесты... Атмосфера спокойствия... Возможность естественно подняться с разговорного тона до настоящего пафоса... Троцкий знал в этом толк и дает талантам 34-летнего Иоффе наивысшую оценку. „В изысканной одежде дипломата, с мягкой улыбкой на спокойном лице... Иоффе с любопытством поглядывал на близкие разрывы снарядов, не прибавляя и не убавляя шага".

Вспоминая все это в далекой Мексике, Троцкий бережет память о друге и вместе с тем не упускает случая подчеркнуть факт поразительной человеческой метаморфозы. „Это приятно удивило меня: революция справилась с его нервами лучше, чем психоанализ... Революция его подняла, выправила, сосредоточила сильные стороны его интеллекта и характера. Только иногда в глубине зрачков я встречал излишнюю, почти пугающую сосредоточенность".

Для характеристики невроза и личности А. А. Иоффе интересно проследить один сюжет из его переписки с В. И. Лениным, В письме Иоффе от 17.03.21 Ленин пишет: „С большим огорчением прочел Ваше глубоко взволнованное письмо от 15,03. Вижу, что Вы имеете самые законные основания к недовольству и даже возмущению, но уверяю Вас, что Вы ошибаетесь в поиске причин тому.

Во-1-х, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что „Цека — это я". Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления. Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, совершенно невозможную фразу, будто Цека — это я. Это переутомление. Во-2-х, ни тени недовольства Вами, ни недоверия к Вам у меня нет..."

Нам в данном случае неинтересна конкретная причина их размолвки. Очевидно, что Иоффе, задетый тем, что Ленин и ЦК пренебрегли его позицией, упрекает Ленина в, скажем так, недемократичности. Конечно, надо было быть и абсолютно уверенным в своей позиции деятелем, и очень смелым человеком, чтобы заявить Ленину: ЦК — это Вы. И в ответ тот, чрезвычайно нервничая, дважды повторяя одно и то же, подчеркнутое жирной чертой, и обходя суть дела — объясняет их расхождения переутомлением Иоффе. Более того, он приводит тому в пример Сталина: „Как же объяснить дело? Тем, что Вас бросала судьба. Я это видел на многих работниках. Пример — Сталин. Уж, конечно, он-то бы за себя постоял". Советуя Иоффе отдохнуть — „не лучше ли за границей, в санатории", — Ленин заканчивает комплиментами в своем характерном стиле: „Вы были и остаетесь одним из первейших и лучших дипломатов и политиков..."

В ноябре 1924 года Иоффе назначается послом в Вену, причем местные дипломаты гадают, что явилось причиной назначения — болезнь Иоффе и необходимость лечиться у лучших венских врачей, или падение его влияния в Москве. В ноябре следующего года Иоффе вновь приезжает в Вену, на этот раз как частное лицо, для лечения. Его сопровождала семья и, в качестве личного врача, Ю. Каннабих, психотерапевт и последний Президент Русского психоаналитического общества.

В 1925—1927 годах Иоффе — заместитель Председателя Главконцесскома СССР Троцкого. В России Иоффе лечили отличные врачи, как минимум симпатизировавшие психоанализу и, вероятно, его практиковавшие — Ю. Каннабих и невропатолог С. Н. Дави-денков.

Ни дня без смысла

О том, что было дальше, мы знаем по предсмертному письму, которое Иоффе послал Троцкому 16 ноября 1927 года. Письмо было предназначено для распространения среди товарищей и размножено в количестве 300 экземпляров.

Главный способ идейного и организационного разгрома троцкистской оппозиции заключался, по формулировке Иоффе, в „партийной линии не давать работы оппозиционерам". После отстранения Иоффе решением Политбюро от всякой партийной и советской работы его здоровье резко ухудшилось. Кремлевские врачи нашли у него туберкулезный процесс, миокардит, колите аппендицитом, воспаление желчного пузыря... Больше всего мучил полиневрит, приковавший его к постели или носилкам. „Проф. Давиденков полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания полиневритом, являются волнения последнего времени". Профессора сообщили Иоффе, что работать ему нельзя, российские санатории помочь не могут, а надо ехать лечиться за границу минимум на полгода. Раньше, как мы знаем, так оно и бывало. Теперь же в ЦК этот вопрос „все время откладывался рассмотрением". Одновременно кремлевская аптека перестала выдавать ему лекарства... Иоффе вспомнил тут и о том, что „отдал не одну тысячу рублей в нашу партию, во всяком случае больше, чем я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния". Теперь лечиться за свой счет он не мог.

Более 30 лет назад, пишет он Троцкому, „я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, поскольку и до какового момента является служением бесконечному, которым для нас является человечество, ибо, поскольку все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла". „Более 30 лет назад" Адольфу Абрамовичу было лет 10. „Я, думается мне, имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь оставался верен своей философии... Кажется, я имею право сказать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла".

Трудно оценить, в какой мере эта философия, большевистская и иудаистская одновременно, была близка, скажем, Адлеру. Психоаналитик, вероятно, пытался выявить все жизненные последствия этой философии бесконечного, а затем стремился приблизить пациента к бренной и конечной, зато человеческой реальности. Если Адлер интерпретировал философию Иоффе как симптом его невроза, — то он, вероятнее всего, убедился: этот пациент неизлечим.

Троцкому философия эта была знакома и понятна, и все же на могиле друга, понимая, как заразителен этот пример для его сторонников, он предостерег их: „пусть никто не смеет подражать этому старому борцу в его смерти — подражайте ему в его жизни!"

Итак, Иоффе приходит к выводу, что „смерть теперь может быть полезнее дальнейшей жизни". Вместе со свершившимся исключением Троцкого из партии мое самоубийство, надеется Иоффе, станет „именно тем толчком, который пробудит партию". Под конец он решается высказать Троцкому то, чего не говорил никогда. „Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости... Вы политически всегда были правы, но Вы часто отказывались от своей правоты... Теперь Вы более правы, чем когда-либо... Так не пугайтесь же теперь".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: