д) В чем заключается подлинное аттическое завершение Гомера?

Однако нет нужды гоняться за отдельными вставками и выражениями, чтобы говорить об аттической стадии эпоса. О ней гораздо больше говорит едва уловимое у Гомера веяние аттического духа, хорошо известного нам из истории классических Афин, т. е. духа разумной энергии и воли, волевой целенаправленности, отважной предприимчивости, больших прогрессивно-новаторских и организационных способностей, подкрепляемых острым, проницательным и критическим взглядом на вещи, но сдерживаемых чувством меры, внутренней собранности и гуманизма. Нет ничего невероятного в указании Мюльдера о том, что поэмы Гомера отражают на себе уже борьбу Греции с Азией; и хотя в этом утверждении совершенно неприемлемы его исключительность и злободневно-политическая заостренность, тем не менее невозможно отрицать у Гомера самого веяния [58] отважного греческого антиазиатского духа, приведшего в дальнейшем к гегемонии Афин и греко-персидским войнам. Речь может идти, конечно, только о веянии, хотя это веяние все же настолько тут заметно, что из древних Аристарх, а из новых Кобет прямо считали Гомера афинянином (взгляд, который для нас, конечно, совсем не обязателен).

е) Аттические языковые элементы. Наконец, для аттического заострения гомеровского эпоса существует такой аргумент, который должен заставить молчать самых крайних скептиков и который базируется не на сомнительных соображениях относительно интерполяции и не на наблюдениях за едва уловимыми авторскими настроениями, но на твердых данных гомеровского языка. Как известно, гомеровскому языку с его эолийско-ионийской основой свойственна еще вполне определенная аттическая окраска. В этом нет ничего невероятного уже по одному тому, что ионийский и аттический диалекты являются, как известно, только двумя ветвями одного и того же цельного ионийско-аттического диалекта. Об этом имеется специальное исследование Ваккернагеля. Аттические языковые элементы, рассыпанные там и сям по всему Гомеру, — это, во всяком случае, уже такая органическая особенность творчества Гомера, которую невозможно объяснить никакими интерполяциями и которая требует признания аттического Гомера независимо ни от каких его идеологических или стилистических особенностей.

9. Народность Гомера. Если подвести итог всем предыдущим высказываниям о личности Гомера и утверждению, что Гомер есть народный поэт, то должен возникнуть вопрос о том, как же нужно в конце концов понимать его народность.

1) Здесь, как и везде, мы должны остерегаться отвлеченных и ничего не говорящих выражений, подобно таким, как «придворная», «аристократическая» поэзия. Марксистско-ленинская теория не знает никакой отвлеченной народности, никакой «народности вообще», никакой народности в виде некоей неподвижной абстрактной фикции. Типов народности по крайней мере столько же, сколько и основных общественных формаций, в которых народ себя выражает, т. е. их по крайней мере пять, не считая еще промежуточных звеньев.

2) С этой точки зрения народность Гомера, согласно всему вышесказанному, должна быть охарактеризована примерно при помощи следующего ряда определений, в котором каждый последующий член есть осуществление, уточнение и конкретизация предыдущего члена: народность общинно-родовая, народность эолийская, народность эолийско-ионийская, народность эпохи перехода общинно-родовой формации в рабовладельческую, народность ионийско-аттическая, народность ионийско-аттическая периода зарождения (а может быть и восхождения) демократии. [59]

3) В гомеровской народности, следовательно, основная роль принадлежит именно границе между обеими основными античными формациями. Это заставляет, однако, точно формулировать, в чем состоит сходство и различие народностей Гомера с народностью обеих соприкасающихся здесь формаций.

4) С общинно-родовой формацией народность Гомера совпадает в признании общенародных героических идеалов, на основе коллективизма родственных связей, когда все люди являются друг другу родными и когда они готовы постоять все за одного и один за всех. Это непререкаемое богатство общенародного героического единства есть то, что навсегда связалось с именем Гомера и что составляет его величие не только для всей Греции, но и для всего культурного человечества. Но тут же надо формулировать и отличие. Народность Гомера отличается от общинно-родовой формации тем, что она не ориентирует эти общинно-родовые идеалы в их абсолютной нетронутости и непосредственной примитивной данности, но является уже некоторого рода рефлексией над этими идеалами, нисколько, правда, не мешающей признанию их всенародной значимости.

5) Рефлексия эта, как мы отчасти уже видели выше и как подробно будем об этом рассуждать в главах о мировоззрении и стиле Гомера, является, во-первых, эстетической, в силу которой старинная героическая жизнь делается предметом красивого любования, во-вторых, иронически-юмористической, делающей старый и суровый героический мир доступным и более подвижному, цивилизованному сознанию, и, в-третьих, моралистической, доходящей до прямой критики старых варварских божеств.

6) С рабовладельческой формацией, при помощи которой греки переходили от варварства к цивилизации, Гомер сходен именно этой своей рефлексией, невозможной в старое и наивное общинно-родовое время. Рабовладельческая формация возникла в результате нового и для своего времени прогрессивного разделения труда, а именно умственного и физического труда, что в свою очередь открывало широкий простор для рефлексии над всем тем, что раньше переживалось как простое, очевидное и даже родное. Появились большие возможности для развития отдельной личности и для их демократического объединения. Но Гомер резко отличается от этой новой формации тем, что он не признает и не рисует этих новых прогрессивных демократических идеалов в их положительном раскрытии; он только улавливает их легкое веяние и рисует их главным образом отрицательно, не в виде их прямого признания, но в виде рефлексии над устаревшими формами, и частичной их критики.

7) Этот замечательный тип народности тем самым достигает у Гомера необычайной обобщительной силы. Если бы эта народность была народностью только общинно-родовой, она в [60] глазах позднейшего грека оказывалась бы чем-то грубым и примитивным, чем-то варварским и устаревшим; если бы она была только народностью нового восходящего класса демократии, то Гомер тем самым связал бы себя одним, правда, великим, но все же узким и кратковременным периодом в истории Греции и не стал бы непререкаемым авторитетом для всей Греции в целом. Он взял наилучшее, что было в обеих формациях, именно, всенародный героизм без варварства и цивилизацию без крайностей индивидуализма. В этом-то и заключается секрет его тысячелетнего обаяния.

8) При таком конкретном понимании народности Гомера должны отпасть разного рода односторонние о ней утверждения и разного рода нелепые споры, которые велись и ведутся в буржуазном гомероведении. Так, для нас нелеп вопрос о том, является ли поэзия Гомера наивной, как это думали в Европе в старину, или же она продукт цивилизации, как это думает большинство теперешних ученых. Она есть, конечно, и то, и другое или не то и не другое; и предыдущее нам показывает, в каком смысле и как объединяются и разъединяются у Гомера наивность и цивилизация.

Бете ставит вопрос, является ли эпос Гомера народным или книжным, и доказывает, что это эпос книжный. Для нас же является нелепой самая эта антитеза народности и книжности у Гомера, ибо мы теперь хорошо знаем, как именно объединяются и разъединяются у Гомера эти абстрактные противоположности; и если Бете высказывается здесь за книжность, то это определяется только его реакционной идеологией, недооценивающей все народное.

Далее, есть ли гомеровская народность некая архаизация или модернизация? Для нас лишена смысла самая постановка вопроса, хотя ничто нам не мешает абстрактно выделять черты того и другого у Гомера; и если Дреруп решительно высказывается за архаизацию, то эта абстрактная односторонность оказалась возможной у него только потому, что он формалист и эстет и лишен чувства живой народной стихии у Гомера.

Далее, многие никак не могут понять религии Гомера и спорят о том, есть ли это живая вера или это издевательство над верой. Если бы Гомер не верил в богов, то он не был бы греком ни общинно-родовой, ни рабовладельческой формации (по крайней мере, ее классического периода). Но, с другой стороны, если бы его вера была варварским примитивом общинно-родовой формации и только этим, он был бы непонятен цивилизованным грекам последующих времен. Весь секрет обаяния гомеровской мифологии как раз и заключается в этом объединении старой живой веры с ее эстетической рефлексией; и если кто-нибудь видит в гомеровском изображении богов атеизм и религиозность, тот, очевидно, подходит к этим богам с чисто христианской меркой. Он не понимает языческого преклонения перед [61] красотой живого тела и чисто материального земного человека, обожествлением которого и являются, в конечном итоге, языческие и, в частности, гомеровские боги. Только умение синтезировать две основные античные формации и способно дать нам понимание того, что непосредственно народного и что цивилизованного было в гомеровской религии и в гомеровской мифологии.

Наконец, многие спорили о том, находим мы у Гомера архаизацию или модернизацию поэтических материалов. Архаического у Гомера, действительно, очень много, включая всяких мифологических чудовищ и остатков дикой первобытной истории. Элементов, связанных с цивилизацией, у Гомера тоже более чем достаточно, включая замечательную по своей твердости, традиционности и постоянству выработанной закономерности его художественной и стихотворной формы. И тем не менее явилось бы недопустимым формализмом и рассудочной метафизикой указание и перечисление у него отдельных и бесчисленных элементов архаизации и модернизации без сведения их в единое и нераздельное идейно-художественное творчество. Находясь на границе двух античных формаций, Гомер как бы с некоей вершины рассматривает ту и другую, так что в конце концов невозможно и определить, какие моменты являются у него в результате модернизации и какие в результате архаизации. Губительное пение сирен — замечательный хтонический и, следовательно, архаический образ. Но это пение сирен у Гомера настолько эстетически увлекательно и рассказ о нем настолько художественно занимателен, что образ этот уже перестает быть и только архаизацией и только модернизацией. Это именно та неуловимая граница между тем и другим, как неуловим момент перехода от ночной тьмы к дневному свету и от дневного света к вечерним сумеркам. Просветительская рационалистическая метафизика в течение двух веков достаточно упражнялась над рассечением живого Гомера на мертвые куски. Сейчас этому просветительству должен быть положен конец.

9) Уже было сказано, что никакая народность, ни гомеровская, ни какая-нибудь другая, не может существовать вне стихии социально-политической жизни. Даже и самая древняя мифология, отражающая первобытное развитие народов, только в представлении буржуазного индивидуализма оказывается чем-то необщественным и неполитическим. На самом деле даже и там общенародные мифы насквозь пронизаны общественно-политической жизнью; только, правда, эти социально-политические мотивы древней народной мифологии бывают часто весьма трудными для анализа. Что касается Гомера, то его народность достигла такой степени дифференциации, что можно уже прямо и в буквальном смысле слова говорить о его общественно-политической тенденции.

У Гомера изображается война, и войну эту ведет весь греческий народ. Война эта народная и с точки зрения греков [62] справедливая, поскольку она имеет своей целью восстановить попранные греческие права. Но в этой справедливой народной войне Гомер удивительным образом сочувствует не греческим царям и героям, но троянским. Он уничижает Агамемнона и Ахилла, вождей греческого войска, и дает их в остро-сатирическом изображении. Несомненно, в вопросах колониальной политики и колониального соперничества Гомер занимает весьма определенную политическую позицию и безусловно находится в оппозиции к заправилам тогдашней политики, сочувствуя одним греческим городам и отрицательно относясь к другим. В приведенной выше работе Э. Миро (во II томе, особенно стр. 418-432) показаны афинские колониальные симпатии Гомера, противоположные по отношению к политике других городов, например Сикиона. Аттика заигрывала с Троадой, откуда и положительное изображение у Гомера троянских царей и героев.

Но общественно-политическая тенденция у Гомера идет гораздо дальше. Как мы увидим ниже, можно прямо говорить об антивоенной тенденции у Гомера, хотя тут не должно быть никакой модернизации: как ни трагична война для Гомера, но он в буквальном смысле слова упивается изображением военных объектов и самой войны; и если основная масса войска иной раз не хочет воевать (и тут все учебники прославляют Ферсита), то, с другой стороны, войска Ахилла прямо-таки жаждут сражаться. Это видно из такой речи самого Ахилла (Ил., XVI.200-214):

Не забывайте никто у меня тех угроз, мирмидонцы.

Как при судах наших быстрых, в то время, как гневом пылал я,

Вы угрожали троянцам и горько меня обвиняли:

«Желчью, свирепый Пелид, ты матерью вскормлен своею!

Близ кораблей ты насильно товарищей держишь, жестокий.

Лучше в судах мореходных домой мы назад возвратимся.

Раз уж тобой овладела такая безмерная злоба!»

Так вы мне часто, сходясь, говорили. Великое дело

Битвы теперь наступило: ее вы так долго желали!

В бой теперь каждый иди, в ком сердце отважное бьется!

Так говоря, возбудил он и силу, и мужество в каждом.

Слово царя услыхавши, тесней мирмидонцы сомкнулись.

Так же, как каменщик, камни смыкая с камнями, выводит

Стену высокого дома в защиту от дующих ветров, —

Так же сомкнулись ряды щитов меднобляшных и шлемов.

Характерно и то воодушевление, и то небывалое единодушие, которое охватило войска при вести о предстоящем сражении с троянцами в связи с примирением Агамемнона и Ахилла (XIX.41-53, 74 сл.). Следовательно, изображая трагедию войны, Гомер все же стоит за ту войну, которую он считает справедливой. Другими словами, гомеровские поэмы создавались в атмосфере клокочущих общественных, политических и военных страстей; и поэтому здесь меньше всего можно [63] говорить о какой-нибудь абстрактной народности. Здесь показан греческий народ в острейший момент своей истории, в период напряженнейшей борьбы аристократических и демократических элементов возникающего классового общества, в период напряженнейшей колониальной экспансии.

10) В заключение этого раздела о народности заметим, что никогда не было недостатка в исследователях, отрицавших эту народность у Гомера. Выше мы уже встретились с классическим в этом отношении трудом Низе. Из новейших представителей такого взгляда укажем все на того же Э. Миро. Э. Миро целиком отрицает народное происхождение гомеровских поэм. С точки зрения языка, по его мнению, здесь мы находим такую искусственность, к которой не был способен ни народ, ни его певцы. Дактилический гекзаметр — это слишком акробатический стих, чтобы народные певцы могли им легко владеть. Скорее он происхождения ритуального, и сама поэзия гомеровская исходит из религиозных сфер. Археологически-древняя народность Гомера тоже не выдерживает критики. Иначе пришлось бы всякий исторический роман признавать написанным в те времена, которые в нем изображаются (стр. 336-346). Едва ли подобная теория заслуживает критики с нашей стороны. Дактилический гекзаметр нисколько не сложнее других стихотворных размеров у других народов, а относительно религии сам же Миро доказывает, что у Гомера ее осталось очень мало. Миро также отвергает и исторический факт существования Троянской войны, признанный всеми историками и археологами (I, стр. 357-376). Мы не будем здесь опровергать Миро, а укажем хотя бы на недавнюю работу Дж. Форсдайка «Греция до Гомера» (J. Forsdyke, Greece before Homer. Ancient chronology and mythology. Lond., 1956), где на основании археологических, хронографических и исторических источников подробно освещается вопрос о хронологии троянской войны и достаточно убедительно устанавливается ее отнесение к самому рубежу XIII—XII вв. (ср. перечень исторических источников о Троянской войне у Форсдайка, стр. 62). В соответствии с такой хронологией Троянской войны Форсдайк принципиально совершенно правильно (а фактически этот вопрос требует специального рассмотрения) ориентирует главные фигуры греческой героической мифологии в связи с Троянской войной и пытается находить также и здесь исторические корни (стр. 87-110). Отметим, что еще в 1930 г. Дж. Майрс (в своей книге «Кто были греки», стоя на неоевгемеристических³⁾ позициях (вообще говоря, неправильных), дал целый ряд весьма интересных и заслуживающих всякого внимания хронологических реконструкций в области греческой мифологии, которые, если не говорят с полной очевидностью о [64] буквальной их реальности, то, во всяком случае, о ясной исторической последовательности героев в сознании позднейших греков (J. Myres, Who were the Greeks. Berkeley. California, 1930, стр. 291-366).

Таким образом, в самой же буржуазной науке имеется достаточно опровержений того мнения, что поэмы Гомера ненародны, что никакой Троянской войны не было, что все гомеровские герои начисто выдуманы и что вся греческая героическая мифология есть сплошной хронологический сумбур и беспредметная выдумка досужего поэта-индивидуалиста.

Заметим, что сообщаемые нами здесь сведения исторического характера могут считаться только предварительными. В окончательном виде вся эта историческая и идеологическая сторона Гомера может выступить в конкретном виде только в связи с изучением художественного стиля Гомера.

10. Время и место жизни Гомера. Только теперь, после уяснения всех реальных отличий имманентного автора «Илиады» и «Одиссеи», можно поставить вопрос о месте и времени жизни этого автора. На основании критического рассмотрения всей истории гомеровского вопроса в настоящее время необходимо утверждать, что время жизни Гомера очень позднее. Однако этот вывод о позднем времени надо понимать не буквально и не абсолютно, но критически.

1) Как мы видели, поэмы Гомера, отражая в основном общинно-родовой быт многих столетий, овеяны также еще критическим и эстетическим духом зрелой Ионии и даже заходят в область аттической культуры. А т. к. этот дух оставил свои заметные следы только в VII и VI вв. до н. э., то необходимо утверждать, что Гомер жил на рубеже VII и VI вв.

2) Однако поскольку мы имеем право говорить только об имманентном авторе гомеровских поэм, то никакая абсолютизация указанной даты не может считаться научно обоснованной. Поэты очень часто являются пророками и предтечами, опережающими своих современников не только на десятилетия, но и на столетия.

В абсолютном смысле Гомер мог жить и в VI, VII, и даже в VIII в. до нашей эры. Отнесение Гомера в еще более глубокую старину едва ли возможно, т. к. отражаемая им микенская эпоха, хотя и относится к середине II тысячелетия, но она дана у него, как мы видели, в переплетении с культурными результатами передвижения племен и завоевания Малой Азии, происходившими в XIII—XII столетиях до н. э., а еще должно было пройти 2-3 века, чтобы все эти многовековые события отстоялись в памяти греческого народа и нашли для своего выражения традиционные и стандартные формы.

3) Весьма возможно, что приведенные выше такие факты, как комиссии Писистрата и реформы гомеровских рецитации при Солоне, и являются внешним и общественным оформлением [65] того, что незадолго до этого создавал Гомер как единоличный автор, хотя никаких абсолютных хронологических утверждений мы здесь не имеем права делать.

4) Не могут быть абсолютными также и наши суждения о месте жительства Гомера уже по одному тому, что конструируемый нами на основании самих же поэм их имманентный автор мог существовать и в виде множества авторов (правда, при условии их полного художественного и идеологического единства). Весьма возможно, что некий выдающийся рапсод, сочинивший ряд песен, вошедших в гомеровские поэмы, а может быть, и все их целиком, по имени Гомер, жил где-нибудь в Ионии, на островах или в Малой Азии. Некоторым свидетельством для этого, помимо твердых аттических традиций об ионийстве Гомера, могли бы быть слова (Ил., II.234) о локрах «по ту сторону священной Эвбеи», потому что здесь как будто бы автор мыслит себя живущим на восток от Эвбеи, т. е. именно на островах или на малоазиатском побережье. Абсолютного значения, однако, эти слова не могут иметь потому, что весьма опасно вообще переносить на самого поэта то, что он говорит в своих произведениях. Ввиду указанных выше аттических элементов у Гомера не исключена возможность, что он жил и работал в сфере аттических влияний и даже был афинянином. Но абсолютных данных для этого, конечно, нет.

5) Весьма соблазнительными являются доводы Скотта о Смирце как о родине Гомера (J. A. Scott, The Unity of Homer, Berkley, гл. 1, 1921), хотя его критика аттического Гомера, как мы видели выше, во многом требует больших исправлений. Кроме приведенного выше текста из «Илиады» о локрах «по ту сторону Эвбеи», т. е. о том, что поэт мыслит себя находящимся на восток от Балкан, Скотт приводит еще некоторые интересные соображения. В «Илиаде» (II.145-148) поэт сравнивает ахейское собрание с Икарийским морем, которое волнуется от Эвра и Нота, и с нивой, волнуемой Зефиром; а в стихе 395 сл. тоже говорится об ударах волн, волнуемых Нотом. В песни IV.422-426 Зефир тоже гонит с громом волны, которые точно обрушиваются на утесы. В стихах 275-277 опять Зефир гонит тучу с моря на берег. Все эти юго-западные ветры именно в области Смирны и вообще на малоазиатском побережье являются вихревыми и губительными, в то время как в Греции и Риме Зефир вообще считается наиболее легким и нежным ветерком. Далее, восход солнца (VII.422), осенней звезды (V.5) и Зари (XIX.1) изображается в «Илиаде» так, как будто бы поэт наблюдал это на островах Эгейского моря. Гомер обнаруживает слишком близкое знакомство с долиной Каистра, сравнивая передвижение аргоссцев с полетом диких птиц около реки Каистра (II.459-465), а Каистр находится в нескольких километрах от Смирны. Материковые греки придавали большое значение рыбной пище, а в «Одиссее» (XII.332) говорится, что греки ловили [66] рыбу из-за крайнего голода. По свидетельствам путешественников как раз в Смирне рыба плоха и редка и едят ее только бедняки. Самого Гомера в древности называли Мелесигеном, т. с. рожденным на реке Мелете. Но Мелет опять протекает около Смирны. Подобного рода аргументы производят известное впечатление. Но им, конечно, далеко до абсолютной значимости, поскольку каждому из них можно противопоставить и разные другие соображения. Поэтому мы настаивали бы не на Смирне, не на Хиосе, не на других местностях Эгейского бассейна, а только указали бы на связь Гомера с Ионией вообще, отказываясь от возможной здесь и всегда условной детализации.⁴⁾

11. Современное положение вопроса о комиссии Писистрата и гомеровской реформе Солона.⁵⁾ После изучения вопроса о том, что такое Гомер как имманентный автор «Илиады» и «Одиссеи», сам собой возникает вопрос о месте, о времени и обстоятельствах появления первого рукописного текста этих поэм. К сожалению, научный гиперкритицизм XIX и XX вв. сделал все, чтобы разрушить твердое античное мнение о комиссии Писистрата, хотя против нее совершенно невозможно привести каких-нибудь филологических и исторических доводов. Достаточно познакомиться со сводкой всех этих материалов и мнений из М. Valenton'a в журнале Mnemosyne, 24, 405-426, 1896, чтобы убедиться, насколько трудно в этой области сказать что-нибудь новое.

а) Факт комиссии Писистрата, если и не признавался всей античностью (как то думал Вольф), был все же одной из очень твердых и непоколебимых античных традиций.

1) Многие браковали свидетельство об этой комиссии у Цицерона на том основании, что Цицерон вообще был плохо знаком с греческими источниками. Но даже если это и так, то уже во всяком случае огромным их знатоком был византийский ученый Tzetzes (Цец), а он тоже говорит о комиссии Писистрата и даже приводит имена ее четырех членов. Можно бранить Элиана за некритичность и сумбурность его сообщений, но едва ли был чистым выдумщиком в этом вопросе Геродот (VII.6), сообщающий об Ономакрите как редакторе и издателе при Писистрате. Неизвестно также, почему нужно нам сомневаться в сообщениях Павсания (VII.26), Либания (в Панегирике Юлиану 1.170), Евстафия, Свиды и др. Это, во всяком случае, очень твердая античная традиция.

2) Одним из наиболее серьезных аргументов против комиссии Писистрата является то, что выдвинул Лерс в 1862 г. и чему в дальнейшем придавалось большое значение многими [67] исследователями (Виламовиц, Людвик), именно, что об этой комиссии Писистрата ничего не знают самые знаменитые античные исследователи Гомера, александрийцы Зенодот, Аристофан и сам Аристарх. Этот аргумент, однако, содержит в себе все признаки гиперкритицизма. Во-первых, из молчания александрийцев совершенно нелогично делать вывод об их незнании, во-вторых, сам же Виламовиц, резко критикующий комиссию Писистрата. приводит (1884) две схолии, на основании которых можно косвенно заключить, что Аристарх об этой редакции Писистрата знал. Это мнение, правда, оспаривается другими, но совершенно ясно, что вопрос о существовании комиссии Писистрата вовсе не зависит от вопроса о том, знали ли о ней что-нибудь александрийские ученые или нет, и еще менее зависит от того, можно ли найти у них об этом какие-нибудь упоминания. В-третьих, молчание александрийцев по этому вопросу может быть объясняемо многими другими причинами, кроме их прямого незнания. Так, например, Аристарх уже по одному тому мог не говорить о редакции Писистрата, что он считал Гомера афинянином по рождению. Ричль (1838) так и считал, что александрийцы не упоминали о Писистрате исключительно ввиду общеизвестности его гомеровского редактирования. Лерс, конечно, против этого возражал, но сторонников этого взгляда всегда было немало (среди них, например, Бете). Многие (Аллен, Виламовиц) связывают рассматриваемую античную традицию о редакции Писистрата с Пергамской грамматической школой, и Флях считал, что александрийцы замалчивали Писистрата из-за своей вражды к Пергамской школе, которая была их конкурентом по редактированию Гомера. В-четвертых, исследователи, отвергающие античную традицию о Писистрате, должны были бы привести какие-нибудь указания античных источников на другие обстоятельства появления рукописного текста Гомера. Если у них вызывает удивление молчание александрийских ученых о редакции Писистрата, то нас еще в большей мере удивило бы то, что ни один из многочисленных античных грамматиков, комментаторов и критиков за всю тысячелетнюю античность не заинтересовался вопросом о подлинном происхождении первого гомеровского текста, если бы указанная античная традиция казалась им неподлинной или по крайней мере если бы она не имела всеобщего распространения. Но во всем необозримом античном материале нет никакой возможности найти каких-либо малейших указаний на каких-нибудь других, кроме Писистрата, редакторов или издателей первого текста Гомера.

3) Другим основным аргументом против писистратовской редакции было выдвигаемое против Вольфа указание на наличие у греков письменности задолго до Писистрата. Виламовицу через 80 лет после Вольфа, конечно, нетрудно было доказать существование у греков письменности задолго до VII в.: греки, оказывается, усвоили себе финикийское письмо еще в X в. [68] до н. э. Однако совершенно нелепо делать отсюда выводы о недостоверности всей указанной античной традиции о Писистрате.

Во-первых, из того, что была письменность до Писистрата, нисколько не вытекает, что до Писистрата она была употреблена для поэм Гомера. Иначе какой-нибудь исследователь будущих столетий, прочитавши где-нибудь о первой записи русских былин в XIX в., имел бы полное право отвергать эту запись в XIX в. на том основании, что письменность и книгопечатание были в России за несколько веков до этого времени.

Во-вторых, устная эпическая традиция, никак не фиксируемая письменно, представляет собою вполне естественное и социально-обусловленное явление: она и без всякой письменности есть нечто весьма прочное, твердое и устойчивое в течение многих веков; и народная память, т. е. память народных певцов, сказителей, рассказчиков, такова, что она не только не нуждается ни в какой записи, но в те времена она гораздо прочнее и надежнее всех тогдашних способов письменности.

В-третьих, такая важная вещь, как первая запись всенародных эпических памятников, никогда не происходит случайно и менее всего по причине только одного наличия письменности. Письменность существует у народа много веков, а запись эпоса возникает почему-то только в определенное время. Когда мы говорим о возникновении первой записи законов, то и в Греции и в Риме мы разыскиваем для этого достаточные социальные основания и не просто указываем на самый факт письменности у этих народов (вспомним ту длительную социальную борьбу в Риме, которая в конце концов заставила патрициев дать писанные законы). В качестве причин для первой записи гомеровского текста именно в начале VI в. можно указать: окончательно совершившееся к этому времени падение общинно-родовых отношений, которое теперь потребовало механической фиксации того, что раньше было крепчайшим образом зафиксировано в общинно-родовой памяти и певцов и простых людей; стремление восходящих Афин взять в свои руки монополию над вековой эпической традицией, которая к тому же как раз в Аттике и нашла свое последнее завершение, и изъять ее у странствующих рапсодов, которые с течением времени оказались весьма шаткой и ненадежной средой для эпических традиций; наконец, резкая противоположность общенародного эпоса и узко индивидуальной лирики, заставившая уже первых представителей элегии и ямба прибегать (еще в VII в.) к письменной записи своих произведений и ожидавшая для грандиозных эпических записей более или менее твердого, сильного, уверенного в себе и культурно-восходящего государства. Едва ли все эти причины могли вызвать соответствующие действия раньше VI в. и где-нибудь в упадочном ионийском или отсталом дорийском мире, а не в Афинах. [69]

4) В оправдание указанной традиции о Писистрате нужно, однако, избегать всякого формализма и буквальности. Так, хотя и нет на то никаких твердых данных, но можно согласиться с гипотезой Виламовица, что указанная традиция образовалась постепенно из такого примерно зерна, как приведенное выше сообщение Геродота о литературной деятельности Ономакрита при Писистрате. Можно согласиться также и с тем, что «легенду о Писистрате» особенно раздули мегарские историки Герей и Диэвхид, объяснявшие все «афинские» места (Ил., II.546-558) как писистратовскую интерполяцию из-за вражды к Писистрату после покорения Саламина, считая даже, что вначале это было просто политическим памфлетом. Только в дальнейшем это было превращено Асклепиадом Мирлейским в историко-литературную теорию. Однако поражение мегарян у Саламина произошло не при Писистрате, но при Солоне, и авторам этой гипотезы приходится вводить еще новую выдумку, будто-де было неудобно порочить всеми уважаемое имя Солона и потому-де это разоблачение и было направлено по адресу Писистрата. Можно пойти и на то, что гомеровские поэмы записывались и раньше Писистрата (так, псевдо-Геродотова биография Гомера утверждает, что Гомер сам записывал свои произведения, а довольно устойчивая традиция, начиная с Эфора, — Гераклид Понтийский, Плутарх, Элиан и Дион Хрисостом говорят о собирании и привозе гомеровских поэм на континент Ликургом).

Можно, наконец, по-разному трактовать самый метод редактирования Гомера при Писистрате. Можно сделать и многие другие уступки врагам традиции о Писистрате. Однако есть одно обстоятельство, от которого никак нельзя отказаться и которое приходится утверждать даже вопреки мировым авторитетам филологии. А именно, еще Лахманн говорил о едином аттическом издании Гомера, которое цитируется всей античностью, несмотря на наличие целого ряда неаттических изданий (массилийское, хиосское, синопское и др.). К этому мнению примкнул и Виламовиц (частично, в противоречии с самим собою), и это мнение энергично защищал Кауэр на основании самого тщательного изучения истории критики текста Гомера в античности, а равно и на основании анализа гомеровских рукописей. Этот факт единого аттического экземпляра Гомера VI в., с которого списывались все рукописи Гомера, известные последующим временам у греков, является для нас самым важным и самым непреложным во всей этой проблеме; и в сравнении с этим фактом меркнет необходимость буквального признания и самого Писистрата с его комиссией и редакцией. Поэтому вопрос о Писистрате гораздо сложнее, чем это думает Вильг. Шмид, объявляющий в своей «Истории греческой литературы», что в настоящее время нет ни одного серьезного ученого, который бы не считал комиссию Писистрата легендой. Тут дело не в самом Писистрате, хотя и сама комиссия Писистрата отнюдь [70] не легенда для таких столпов гомероведения, как Кауэр, Бете, Дреруп, куда надо отнести также и В. Берара, К. Роте, Р. Герцога и мн. др.

б) Значение редакционной деятельности писистратовой комиссии тоже часто подвергалось разного рода сомнениям и кривотолкам, хотя и без особых оснований.

1) Одни полагали, что здесь мы имеем дело только с механическим собиранием и механической записью произведений Гомера; другие, — что писистратовские редакторы не только записали Гомера, но и внесли в его произведения единство и определенный план; третьи, — что здесь, кроме того, еще имело место широкое интерполирование.

2) Данных для точного суждения по всем этим вопросам, можно сказать, почти совсем не имеется. Если же вникнуть в те немногие выражения, употребленные в указанных выше источниках по редакции Писистрата, и не фантазировать, то единственное, о чем можно здесь с уверенностью говорить, это приведение, в процессе записи, во внешнее единство произведений Гомера, распевавшихся до того времени каждое порознь. Выражения (diēiremena «разделенное» у Элиана, diesparmena «рассеянное» у Павсания, sparsa «рассыпанное» у Цеца в комментариях к Плавту, confusa «спутанное» у Цицерона) нисколько не говорят о такой спутанности материала, которая могла бы заставить писистратовских редакторов располагать его по специально сочиненному ими плану. Здесь имеется в виду то, что у Гомера отдельно существовали «Битва у кораблей», «Долония» и т. д., как об этом говорит Элиан. Всякий иной смысл указанных выражений может быть только гипотезой.

3) На этом основании Ричль довольно удачно предполагал, что приведение в порядок произведений Гомера при Писистрате имело своей целью только восстановление того их естественного состояния, которое было нарушено рапсодами, но не измышления этого порядка заново.

4) Что же касается интерполяций, то даже если их признать, это будет очень мало говорить в пользу радикализма редакционных методов при Писистрате. Наоборот, самый факт интерполяции уже предполагает наличие у Писистрата какого-то единого текста Гомера; а по своему количеству эти интерполяции вовсе не таковы, чтобы придать поэмам Гомера совершенно неузнаваемый вид. Кроме того, если иметь в виду такие большие «интерполяции», как вся «Долония» целиком, то это, конечно, не есть просто интерполяция. Да и приведенный выше источник, который говорит об интерполировании «Долонии», считает ее произведением опять-таки все того же Гомера. Таким образом, писистратовские интерполяции (даже если они были) говорят не столько против дописистратовского единства гомеровских поэм, сколько говорят в его защиту. [71]

5) Другое дело указанное выше аттическое завершение гомеровского эпоса. Оно, как мы видели, есть бесспорный факт. Но этот факт настолько органический, настолько народный и племенной, что он едва ли регулировался какими-нибудь комиссиями. Вернее всего, что комиссия Писистрата механически записывала в виде единого свода то, что, имея внутри себя и художественное единство и единство мировоззрения, ввиду беспорядочной деятельности давно уже начавших самочинствовать рапсодов, распадалось на отдельные произведения, которым грозила опасность окончательно оторваться одному от другого и потерять заложенное в них единство и цельность.

в) Упорядочение рецитации Гомера при Солоне, тоже нашедшее у многих исследователей квалификацию в качестве легенды, очень хорошо согласуется с известиями о комиссии Писистрата, тем более, что в одном источнике эта реформа связывается не с Солоном, а с Гиппархом, сыном Писистрата. Очень важно подчеркнуть внутреннее единство обоих мероприятий: упорядоченной записи цельного Гомера и рецитирования его на Панафинеях. Традиция о Солоне или Гиппархе внутренне подкрепляет здесь традицию о Писистрате. Традиция же о Солоне, особенно если не гнаться за формальным и буквальным использованием ее источников, такова, что даже те, кто в ней сомневается, косвенно все же не могут с нею не согласиться, поскольку упорядоченная гомеровская рецитация на Панафинеях переживалась всеми греками как нечто весьма старинное. Противники признания Солоновского закона могут быть правы только в том отношении, что Гомер в беспорядочной форме, а может быть, и в упорядоченной, но официально еще не узаконенной форме, рецитировался на Панафинеях значительно раньше Солона. Признать это, конечно, можно, хотя прямых данных для этого не имеется.

После вопроса о записи поэм Гомера перейдем к вопросу о состоянии текста Гомера в древности.

12. Текст Гомера в древности. Уже Пэли прекрасно доказал то, что вся греческая доалександрийская литература либо 1) приводит гомеровские мифы в таком общем виде, в каком они могли существовать и самостоятельно, безотносительно к пересказу их в гомеровских поэмах, как общенародное достояние, или как предмет каких-нибудь других поэм, либо 2) содержит самые общие указания на гомеровские поэмы без приведения текстов, либо 3) приводит тексты не в том виде, в каком дошел до нас Гомер, и, либо, наконец, 4) приводит цитаты не дошедшего до нас Гомера. А то обстоятельство, что даже и самая правильная цитата из нашего Гомера у того или иного доалександрийского автора отнюдь еще не доказывает наличие и всего нашего гомеровского текста целиком в руках данного автора, это обстоятельство ясно само собою и без Пэли. Подобного рода исследование обнаруживает, что текст [72] гомеровских поэм находился все время в движении вплоть до александрийских времен. Это, конечно, не говорит ни против того, что материал гомеровских поэм есть древнейшее и вековое достояние греческого народа, ни против того, что комиссия Писистрата впервые записала эти поэмы. Речь идет только о том, что текст Гомера как до его записи, так и после его записи все время продолжал изменяться, впитывая самые разнообразные влияния того или другого времени. Приведем некоторые материалы из Пэли, комбинируя и интерпретируя их по-своему и дополняя своими текстами. Эти материалы собраны в предисловии к изданию The Iliad of Homer with english notes by F. A. Paley. Vol. I, Lond., 1866.

У Гесиода, если не считать, вероятно, более позднего «Щита Геракла», совершенно нет никаких прямых намеков на Гомера. В легенде о пяти веках при изображении четвертого, героического, века упоминаются мифы о походе против Фив и о Троянской войне из-за Елены (Орр. 161-165). О стоянке в Авлиде (в той же поэме — 650-653). У Гомера, правда, имеются очень беглые указания и на фиванский поход (Ил., XXIII.677-680), и на похищение Елены (III.442-445), и на Авлиду (II.303 сл.). Но, конечно, это слишком общие указания, чтобы можно было судить о наличии какого-то готового гомеровского текста в руках Гесиода. У него упоминается еще Ахилл, рожденный от Пелея и Фетиды, «львинодушный рядов прорыватель» (Theog. 1006 сл.). Если на основании подобного рода текстов Гесиода судить о поэмах Гомера, то тогда «Илиаде» пришлось бы приписать ту концепцию гнева Ахилла, которую мы находим в песне Демодока на пиру у Алкиноя (Од., VIII.75-82): когда Ахилл и Одиссей поссорились на пиру бессмертных, то Агамемнон этому очень радовался, потому что в Дельфах ему был предсказан успех в Троянской войне после этой ссоры героев. Тут нет ничего общего с «Илиадой». И имеются в виду какие-то другие мифы или поэмы. Какой же отсюда мог бы быть сделан вывод для поэм Гомера?

Что же касается, наконец, гесиодовского «Щита», то он, несомненно, есть подражание XVIII песни «Илиады» с ее знаменитым изображением щита Ахилла. Но какого времени этот «Щит» Гесиода и какому именно тексту «Илиады» он подражание, неизвестно.

Если перейти к элегикам, то, по Павсанию (IX.9.5), Каллин приписывал «Фиваиду» Гомеру (текст, отсутствующий у Пэли). Но Гомеру, как мы знаем, приписывались вообще все произведения древнейшей греческой литературы. Приводимый у Пэли фрагмент из Тиртея (4D) с указанием на Киклопов, Титана, Мидаса и др. не имеет никакого отношения специально к Гомеру, и даже сам Пэли приводит его только предположительно. Мы со своей стороны указали бы скорее на frg. 3, где рисуется красота павшего в бою молодого героя и безобразный [73] вид погибшего старце, текст, который в последние десятилетия не раз сопоставлялся с XXII песнью «Илиады», 71-76, где рисуется аналогичная картина, хотя у Гомера здесь не побуждение к бою, а, наоборот, увещания Приама к Гектору не выступать одному против Ахилла. Были мнения как о влиянии Гомера на Тиртея в данном случае, так и о влиянии Тиртея на Гомера. Вопрос этот очень смутный и о времени появления гомеровского текста тут трудно что-нибудь высказать.

Если нет ничего у Солона, то у Феогнида мы находим целых три текста, которые до некоторой степени можно было бы связывать с Гомером, но связь эта тоже достаточно неопределенная. Первый текст говорит о построении Агамемноном храма Артемиде перед отправлением в Трою. К Гомеру это не имеет никакого отношения. Говорится далее о Сисифе, имеющем «прекрасную речь богоравного Нестора» (714 D.). Возможно, что здесь имеются в виду поэмы Гомера. Но еще надо доказать, что только у одного Гомера имеется изображение ораторского искусства Нестора. Возможно также, что Феогнид имеет в виду Гомера в своем кратком рассказе о нисхождении Одиссея в Аид, об его возвращении к Пенелопе и об убийстве женихов, хотя опять-таки здесь только простая возможность, но никак не необходимость. Выражение Архилоха (frg. 57 D.) «жребий победы — у богов» аналогичен тексту в «Илиаде» (VII.102). Здесь, наоборот, очень большая вероятность заимствования у Архилоха из Гомера, если, конечно, будет доказано, что текст Гомера старше Архилоха; а иначе будет, наоборот, воздействие Архилоха на Гомера.

Из мелоса можно привести Симонида Кеосского, который (frg. 32 D) приводит стихи о Мелеагре, якобы из Гомера. Однако в известном рассказе о Мелеагре в «Илиаде» (IX.529-598) мы ничего подобного не находим. Зато, насколько мы сумели наблюдать, Симонид Кеосский (или, как некоторые допускают, Аморгский) в своей элегии (Semon. frg. 29 D) впервые приводит стих из «Илиады» (VI.146) без всяких изменений и в полной точности: «Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев» (вместо Гомера он говорит о «муже с Хиоса»). Но Симонид Кеосский это уже V в. до н. э., и, значит, terminus ad quem для Гомера отодвигается на очень позднее время.

Пиндар, деятельность которого тоже протекает в V в., может быть, в некоторых местах имеет связь с Гомером. В «Олимпийских одах» (Ol., II.85-90 Schr.) говорится о том, что Фетида склонила сердце Зевса и что Ахилл убил Гектора, — текст, заставляющий вспоминать «Илиаду» (I.497-531 и XXII). Упоминание об убийстве Тлеполемом своего дяди Ликимния читается одинаково и в «Олимпийских одах» (Ol., VII.25-30), и в «Илиаде» (II.661-669). Тоже находим и о борьбе Геракла с Посейдоном, Фебом и Аидом (Ol., IX.30-35 и Ил., V.395-397) (у Гомера здесь, впрочем, только об [74] Аиде). У Пиндара (Ol., X.27-34) Геракл убивает двух Молионов, Ктеата и Эврита; а в «Илиаде» (XI.709 сл., 750-752) их намеревается убить Нестор. Тут есть некоторая точка соприкосновения, но, конечно, с известным расхождением. У Пиндара то же (Ol., XIII.60-65). Главк мыслится сыном Беллерофонта, что аналогично соответствующему тексту в «Илиаде» (VI.144), где тоже упоминается Главк, но уже как сын Гипполоха, т. е. внук Беллерофонта. Встреча Аякса и Гектора для единоборства в «Немейских одах» (Nem. II.14), вероятно, есть отзвук знаменитого рассказа Гомера об этом единоборстве в «Илиаде» (VII). О Мелеагре («Истмийские оды», Isthm VII.32) можно заключить, что он погиб, защищая свою родину. В «Илиаде» (IX) он тоже защищает свою родину, но о судьбе его ничего не сказано. Конечно, можно оспаривать связь Пиндара с Гомером в этих текстах, т. к. она очень общая и наряду с этим встречается у обоих поэтов полное расхождение. Но остальные тексты из Пиндара о Троянской войне (их около трех десятков) уже совсем никак не связываются с Гомером.

Остается указать только три текста из Пиндара, где упоминается ни больше и ни меньше, как сам Гомер. В «Пифийских одах» (Pyth. IV.277 сл.) приводится место из Гомера (Ил., XV.207 сл.) — «Благо, если посол и совет подает нам разумный». Хотя этот гомеровский текст приведен у Пиндара с некоторой перефразировкой, но здесь употребляются те же самые слова и выражения, так что о связи с Гомером здесь не может быть никакого сомнения. Заметим, однако, что уже по условиям метрики Пиндар и не мог приводить цитаты из Гомера в цельном и нетронутом виде. В «Немейских одах» (Nem. VII.21) читаем, что сладкогласный Гомер более поведал об Одиссее, чем тот претерпел на самом деле. Ясно, что Пиндар читал какого-то Гомера, но с уверенностью сказать, что он читал именно нашего Гомера, опять-таки невозможно. Здесь же, в последующих стихах — 25-28, он приписывает Гомеру изображение самоубийства Аякса, которое в нашем Гомере не содержится. В «Истмийских одах» (Isthm. IV.35-40) опять говорится о самоубийстве Аякса (у Гомера), но на этот раз с пространным и торжественным прославлением искусства Гомера. Правда, в «Одиссее» (XI.548-584) имеется эпизод с описанием встречи Одиссея и Аякса. Аякс гневается на Одиссея за одержанную этим последним победу над ним и там же имеется намек на его раннюю смерть из-за доспехов. Но никакого специального изображения самоубийства Аякса здесь нет. Изображение это было в циклических поэмах, которые Пиндар, очевидно, приписывает тоже Гомеру.

Таким образом, никакое самое внимательное изучение гомеровских отзвуков и намеков у Пиндара не может заставить нас признать, что Пиндар пользовался нашим текстом Гомера [75] и что наш текст Гомера в эпоху Пиндара имел свою окончательную форму.

Перейдем к трагикам.

Нас не должно удивлять то обстоятельство, что у трагиков нет цитат из Гомера. Ведь было бы странно ожидать, чтобы какой-нибудь герой в трагедии вдруг стал цитировать Гомера. Трагедия — произведение чисто художественное и совсем не теоретическое; и поэтому из-за отсутствия в ней гомеровских цитат никакого вывода о положении с самим Гомером в V в. сделать нельзя. Однако удивительным и, прямо нужно сказать, потрясающим для филолога обстоятельством является то, что и по своему сюжету трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида почти не имеют никакого отношения к поэмам Гомера. Сюжетные реминисценции из гомеровских мифов здесь чрезвычайно редки, а по содержанию своему слишком общи и только с большой натяжкой могут быть связываемы с какими-нибудь текстами нашего Гомера.

Поразительно то, что из нескольких сот дошедших и не дошедших до нас трагедий только две действительно развивают гомеровский сюжет, это — «Киклоп» и «Рес» Еврипида. «Киклоп» развивает сюжет IX песни «Одиссеи», а «Рес» — сюжет X песни «Илиады». Но «Киклоп» вовсе даже не трагедия, а сатировская драма; «Рес» же, как думает большинство ученых, даже и совсем не принадлежит Еврипиду. Кроме того, ни та, ни другая пьеса не играют никакой ведущей роли в творчестве Еврипида: они вполне третьестепенны. Из нескольких сот трагедий V в. около 60 развивает сюжеты той или другой циклической поэмы, но только не «Илиады» и не «Одиссеи». Спрашивается: неужели это простая случайность? Если подходить к этому вопросу непредубежденно, то следует признать, что в V в. до н. э. «Илиада» и «Одиссея» в том виде, в котором мы их сейчас имеем, либо были непопулярны и малоизвестны, либо вовсе не существовали в цельном и законченном виде. Всякий другой вывод из этого удивительного факта несвязанности трагедии с Гомером является только субъективным вымыслом или результатом некритического отношения к популярности Гомера, начиная с александрийских времен. И если Эсхил говорил, что он питается крохами с богатого стола Гомера, то ясно, что под Гомером он понимал здесь нечто чрезвычайно широкое и неопределенное, может быть, все циклические поэмы или что-нибудь еще больше того (как это вообще часто думали в древности). Но уж никак не нашу «Илиаду» и не нашу «Одиссею», на сюжеты из которых у него нет вообще ни одной трагедии.

Несколько иначе обстоит дело с Аристофаном. Поскольку Аристофан часто занимался всякого рода пародиями на прежних авторов, он был далеко не чужд разных теоретико-литературных и критико-литературных интересов. Но и его [76] материалы также безнадежны в смысле необходимости делать из них какие-нибудь выводы о прочно установленном в его время тексте гомеровских поэм.

Наиболее ясным позаимствованием из Гомера представляется нам место в «Осах» (Vesp. 180-186), где вся ситуация с Клеонославом, спрятавшимся под брюхо осла, как Одиссей под брюхо барана, и называющим себя, тоже как Одиссей, «Никто», вполне аналогична тому, что мы находим в «Одиссее» (IX.366, 447-455). Если угодно, аристофановские выражения в данном случае являются перефразировкой соответствующих выражений у Гомера.

Когда в «Птицах» (Av. 575) говорится, что «Гомер уподобил Ириду робкой голубке», то этого уподобления нет ни в «Илиаде», ни в «Одиссее». Значит, в данном тексте Аристофан понимает под Гомером опять не то, что мы. В комедии «Мир» (Pax 1089-1091) опять имеется ссылка на Гомера об уничтожении «тучи войны» и о принесении жертв Тишине. Этих строк у Гомера также нет. Дальше в той же комедии в стихе 1092 — «они сожгли бедра и вкусили внутренностей», наоборот, имеем точную цитату из «Илиады» (I.464). Стих 1093 о вкушении вина и водительстве во время шествия может быть пародией на какие-нибудь стихи Гомера. В стихах 1096 сл. — опять точная цитата из «Илиады» (IX.63 сл.): «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто между собою любит войну, столь ужасную людям». В стихах 1, 273 сл. той же комедии место о столкновении в бою и звоне оружия можно приписывать «Илиаде» (IV.447 сл.), хотя речь здесь может идти только о самой общей аналогии образов войны. Стихи 1280-1283 о заклании быков и распрягании коней и пр. могут считаться таким же подражанием гомеровским стихам, отчасти пародией на них.

Таким образом, за два текста Аристофана можно ручаться, как за прямые цитаты из Гомера; два текста, приписанные Гомеру, отсутствуют у него; и все остальные тексты, не упоминающие Гомера, но имеющие к нему отношение, являются более или менее близким подражением ему или пародией на него.

Перейдем к прозаикам.

Геродот утверждает, что Гомер и Гесиод жили за 400 лет до него, т. е., надо полагать, в IX в. до н. э. (II.53). Однако то, что он понимает под Гомером, настолько смутно и неопределенно, что из этого трудно сделать какие-нибудь реальные выводы. Прежде всего Гомеру и Гесиоду он приписывает создание всей греческой мифологии, равно как и то, что Гомер выдумал реку Океан (II.23). Далее, хотя киклическая поэма «Киприи», по Геродоту, и не принадлежит Гомеру (II.117), но зато он приписывает ему киклическую поэму «Эпигоны», где упоминаются гиперборейцы (IV.32), хотя и не с полной уверенностью. Однако какая-то часть нашего традиционного Гомера все-таки была известна Геродоту. Последний знает, что Гомер [77] прославляет в своих поэмах Аргос и аргивян (V.67). Геродот (VII.161) перефразирует слова из «Илиады» (II.552 сл.) об искусном вожде афинян Менесфее. В главе II.116 содержится целых три цитаты из Гомера: об одежде, расшитой сидонскими женщинами, и увозе Елены Александром через Сидон (Ил., VI.289-292); о разных снадобиях, вывезенных Еленой из Египта (Од., IV.227-230); наконец, о слове Менелая к Телемаху о задержке его богами в Египте из-за непринесения обильных жертв (Од., IV.351 сл.). Наконец (IV.29), Геродот приводит цитату об ягнятах в Ливии из «Одиссеи» (IV.85).

Таким образом, несмотря на смутность представления о Гомере, в руках Геродота уже было нечто вроде нашего современного текста Гомера.

Фукидид относит Гомера, по времени, после Троянской войны и, по-видимому, зная текст из «Илиады» — II.681-685, утверждает, что у Гомера эллинами назывались только жители Фтии (I.3). Знакомство с текстами из «Илиады» — II.576 сл. и 101-108 — о могуществе Агамемнона тоже, по-видимому, заставило Фукидида говорить об этом (I.9), причем там же, во втором тексте, слова «владычествует над многими островами и над всем Аргосом» являются прямой цитатой из Гомера. Описание греческого воинства, направлявшегося под Трою, с указанием количества кораблей от отдельных областей Греции (Ил., II.509 сл. и 718 сл.) тоже досконально известно Фукидиду (I.10). Фукидид (I.11) рассуждает о том, что греки гораздо скорее взяли бы Трою, если бы не стали заниматься земледелием на Херсонесе и грабежом вокруг Трои. Может быть, это намек на нашу «Илиаду». Может быть, Фукидид, изображая первоначальные победы греков под Троей и построение ими вследствие этого укрепленного лагеря на берегу моря, имеет в виду соответствующее место об укреплении лагеря в «Илиаде» (VII.436-442). Однако все эти события по «Илиаде» происходят не в начале войны, а в ее конце, именно в 10-й год войны. Об участии беотийцев в походе против Трои (Ил., II.494) Фукидид (I.12) тоже знает. Говоря о богатом городе Коринфе (I.13), Фукидид, может быть, имеет в виду «Илиаду» — (II.570), хотя, правда, ссылается он при этом не на самого Гомера, но на древних поэтов. Наконец, Фукидид знает (IV.24) о плавании Одиссея мимо Харибды (Од., XII).

Ксенофонт, Платон и Аристотель сотни раз ссылаются на Гомера и очень часто пользуются им либо для подтверждения своих идей, либо для украшения своей речи, либо для его прямой критики. Учет и анализ всех этих многочисленных текстов требует целой большой диссертации. Поэтому проводить подобное исследование их здесь не будем. Однако и без всякого специального исследования бросается в глаза большой разнобой в цитатах у этих писателей из Гомера в сравнении с тем, что мы находим у самого Гомера. Другими словами, [78] картина здесь мало чем отлична от Пиндара или Аристофана. Одно только можно заметить, что в эпоху Платона и Аристотеля авторитет Гомера значительно усиливается, и текст его поэм, по-видимому, делается более стабильным. Конечно, все эти цитаты из Гомера или изложения тех или других мест из него, строго говоря, свидетельствуют только об этих самых местах Гомера, но нисколько не свидетельствуют о других местах. Ввиду хаотического состояния текста Гомера в период греческой классики никак нельзя делать выводы о всем тексте Гомера на основании правильного цитирования только его отдельных текстов.

Из Платона мы указали бы только на один интересный текст.

У Платона в «Федре» (Phaedr. 252 ВС) говорится о двух стихах, которые гомериды приводят якобы из апокрифических песен и из которых один «полон большой дерзости и звучит не очень-то поэтически» —

Смертные, правда, его прозывают Эротом крылатым,

Птэротом — боги бессмертные, так как он крылья питает.

(перевод Жебелева).

Трудно судить, почему Платон оценивает отрицательно эти стихи (может быть, ввиду некоторой метрической свободы второго стиха, где частица de падает на слабую часть стопы, в то время как постановка ее перед двумя следующими согласными должна сделать этот слог долгим). Однако важно другое. Важно то, что в эпоху Платона ходили какие-то стихи Гомера, которые считались апокрифическими и не входили в текст принятого тогда Гомера. Другими словами, какой-то принятый текст Гомера уже был, но что это за текст, сказать невозможно. По крайней мере Платон и Аристотель, подобно Ксенофонту, цитируют Гомера весьма неточно, так что едва ли установление текста было в их время окончательным.

Точно так же и современники Платона и Аристотеля, Демосфен и Эсхин, тоже не дают ничего, чтобы установить какой-нибудь общепринятый в их времена текст Гомера.

Демосфен в речи LX.29 приписывает Гомеру какую-то поэму, в которой Акамант посылал за своей матерью в Трою. Но у Гомера этого нет. Вазопись действительно содержит указания на отправление Эфры из Трои. Но в наших гомеровских поэмах об этом нет ровно никакого упоминания. Имеется только в «Илиаде», III.114 не относящееся к данному вопросу упоминание об Эфре, как о служанке Елены. Эсхин в речи «Против Тимарха» (Contr. Tim., 128) утверждает, что выражение «Молва пошла по войску» часто попадается у Гомера. Но у Гомера это выражение не попадается ни разу. Значит, и при этих ораторах [79] текст Гомера тоже находился в движении или если был установлен, то установлен нетвердо и не признавался многими крупнейшими деятелями литературы.

Таким образом, ни аттическое издание Гомера, ни какое-нибудь другое не содержало твердо установленного текста, который бы всеми одинаково признавался. Поэтому об авторстве Гомера можно говорить только чрезвычайно условно; и для нас, повторяем, это только тот имманентный автор, который читается нами в теперешнем тексте Гомера. Какие же фактические авторы здесь действовали, когда и как они действовали, это остается тайной многих веков.

Текст Гомера, которым пользуемся мы в настоящее время, получил свою окончательную форму не раньше времени александрийских редакторов Гомера.

13. Основной тезис гомероведения. Подводя последний итог 150-летней работе по гомеровскому вопросу, мы должны сказать следующее.

Очевидно, для современности отпадает вопрос о расчленении Гомера на то или иное число авторов. Этот вопрос и бессмыслен и неразрешим. Очевидно, отпадает также и вопрос о нахождении в этих поэмах также какого-то «ядра» или «зерна» с установлением последовательно ряда дальнейших добавлений. Этот вопрос тоже и бессмыслен и неразрешим. Отпадает также вопрос об единоличии авторства Гомера, т. к. для решения этого вопроса нет никаких данных. Ни редакторство, ни компиляторство тоже не могут быть твердым и определенным предметом для исследования, поскольку здесь возможны только разного рода фантазии, то сужающие, то расширяющие роль отдельных авторов, компиляторов и редакторов по собственному произволу исследователей. Отпадает и необходимость анализа разного рода исторических напластований, если эти последние понимать механически и изолированно, вне связи с целым. Точно так же и определение тех или иных интерполяций возможно только в виде органических элементов художественного целого, но не в виде грубых вставок с грубо политическими целями.

Гомер — это целая энциклопедия всего общинно-родового строя, начиная с его самых диких времен, и очень мощная, очень твердая оценка социально-исторических основ наступающего века цивилизации. 150-летняя работа по гомеровскому вопросу не осталась бесплодной, хотя она и проводилась часто с позиций буржуазного формализма и индивидуалистической философии. Но ценность всей этой работы только и может быть спасена при условии постановки основной проблемы как проблемы исторических напластований органически врастающих одно в другое и притом обязательно в свете того художественного целого, чем являются поэмы Гомера. С этой точки зрения для нас сохраняют свою ценность не только теории [80] единоличного творчества или множественности авторов, но и всякие теории языковые, археологические, этнографические, социально-исторические, историко-литературные, вплоть до теории малых песен, хотя с иных точек зрения все эти теории или утеряли свое значение или являются односторонними. В связи с этим основной тезис гомероведения, получаемый нами как самый общий результат научной разработки гомеровского вопроса, мы могли бы формулировать в виде следующих четырех положений.

1) Гомер — это граница между двумя античными формациями — общинно-родовой и рабовладельческой. Как и всякая граница, он не есть ни то, что ограничивает, ни то, что ограничивается, но есть та единая и нераздельная точка, в которой неразличимо совпадает и ограничивающее и ограничиваемое. Исследование должно определить, как это происходит у Гомера и что при этом делается с теми двумя формациями, на границе которых находится Гомер.

2) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер изображает самые разнообразные периоды и типы общинно-родовой формации и подвергает их своей самостоятельной рефлексии.

Исследование должно показать, какие периоды и типы этой формации отразились у Гомера и как он их преобразил соответственно со своей оригинальной социально-исторической позицией.

3) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер подвергает мощной рефлексии также и наступающую рабовладельческую цивилизацию. Он не входит в ее детальное изображение, и он не является ее сознательным идеологом. Но высота занимаемой им социально-исторической позиции не только освобождает его от связанности с этой наступающей цивилизацией и от ее ограниченности, но дает ему возможность острейшим образом критиковать все ее будущие изъяны и провалы. Здесь он подобен Шекспиру, интуитивно критиковавшему буржуазный индивидуализм в начале самой буржуазной эпохи и за несколько столетий до краха этого индивидуализма. Исследование должно показать, как это у Гомера происходит.

4) Что же касается фактического авторства Гомера, то нет никаких возможностей установить его в каком-нибудь более или менее определенном виде. Текст Гомера, записанный в VI в. до н. э., находился в непрерывном движении вплоть до александрийских времен. К тем многочисленным изысканиям, которые в этой области были сделаны, могут и должны быть прибавлены еще новые изыскания, принципы и размеры которых в настоящее время еще не поддаются анализу. [81]

Вот в таком виде мы могли бы формулировать наш основной тезис гомероведения, выводимый нами из всей научной литературы по Гомеру. Он, очевидно, далеко уходит за пределы отдельных теорий единоличия или множественности авторов. Если угодно, его можно было бы назвать социально-историческим унитаризмом, потому что наша позиция повелительно диктуется двумя нерушимыми оценками гомеровского эпоса — оценкой его идейно-художественной цельности и оценкой его как результата векового народного развития. Но и это название нам представляется слишком узким. Потому, не гоняясь за ярлычками и кличками, попробуем войти в анализ самого Гомера и применить на деле выставленный нами сейчас основной тезис гомероведения.

14. Очередная проблематика. Среди десятков и, может быть, сотен разных проблем, относящихся к Гомеру, есть, однако, одна, которая в настоящее время получает первоочередное значение и которая обнимает собою, в сущности говоря, целую область проблем. Поэтому мы и говорим здесь не о проблеме, но о проблематике. Проблема эта относится к художественному мастерству Гомера или к его стилю, но в том новом их понимании, которое выработано в современном марксистско-ленинском литературоведении. Стиль художника, с нашей точки зрения, меньше всего является совокупностью формальных приемов, о которых много шло речи и в предыдущей науке о Гомере.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: