ТРЕТЬ ЖИТЕЛЕЙ РУСИ. 9 страница

Вспоминается в этой связи такой эпизод с одной моей знакомой. Взяв у меня почитать книжку славянского фэнтези, она вскоре вернула её обратно и была крайне недовольна. «Имена какие-то татарские, не запомнишь – Огневед, Яромысл».

Добавьте ещё и моду у российского дворянства на иностранное или хотя бы инородческое[56]происхождение – и вы поймёте, почему того, кто по приезде ко двору московского государя рекомендовался как «поганый князь Ждан (Ярослав, Будимир и проч.)», могли запросто записать посмертно в «татары».

Кстати, среди этих странных «татар», носящих не татарские имена, были Ротай, Бедырь, Порхач и Битюг – основатели дворянского рода Кайсаровых, потомок коего, Андрей Сергеевич Кайсаров, написал в 1803 году труд «Славянская и российская мифология».

Возможен, однако, и другой вариант. Правда, он не слишком вероятен, о чём сразу предупреждаю читателя, поскольку основан на построениях Льва Николаевича Гумилёва, исследователя не всегда строгого в подборе аргументов, особенно когда речь идёт о его любимых монголах.

В одном из своих сочинений он бегло упоминает о якобы существующих сведениях про то, что в гвардию великого хана в Каракоруме входили русы-язычники. Вроде бы им принадлежал целый надел земли – не то в Монголии, не то в Северном Китае.

Однако где бы ни было пристанище ушедших так далеко от отчизны язычников, их, несомненно, должно было тянуть к родной земле, к её священным рощам и источникам, к могилам пращуров. Возможно, это они или их сыновья, внуки и возвращались тогда на родную землю.

Тогда они действительно, по крайней мере формально, были «татарами» – кем ещё могли быть личные охранники великого хана? Но при этом носили вполне славянские имена.

Ну, вот видите, скажут мне читатели-христиане, и ваши язычники служили завоевателям. А на Куликовом поле свободу Руси добыли благословение Сергия Радонежского да подвиг монаха Александра Пересвета. А где были язычники?

Как это ни покажется удивительным – на Куликовом поле же и были. Да и с Сергием Радонежским и двумя братьями-богатырями, Пересветом и Ослябей, не всё так ясно и просто, как хотелось бы того христианам.

Начнём, пожалуй, вот с какого обстоятельства. Кто-нибудь из рассуждающих о Сергии Радонежском и его благословении, принесшем-де победу русским ратям на поле Куликовом, обращает ли внимание на некоторую несообразность – великий князь Дмитрий Иванович отправляется испрашивать благословения на решительную битву с врагом веры и отечества у игумена затерянной в лесах обители, чуть ли не скита даже?

Странно ведь, что ни говори. Продолжая аналогию с Великой Отечественной, начатую Петром Хомяковым, попытаемся представить, что маршал Жуков отправляется за инструкциями и одобрением своих действий к секретарю колхозного райкома.

Странно бы это было? Мягко говоря, очень странно. А где, извините, более высокие церковные иерархи? Где митрополит, епископы? Почему они не благословят московского государя на защиту «веры и отечества»? или, как гласит «Задонщина», за землю Русскую, за веру христианскую?

Первоначально я сам просто предполагал, что Дмитрий не пошёл к этим людям, зная, что они собой представляют. И только статья Николая Сперанского «Дух язычества – дух победы» указала мне на более занимательный аспект событий, предшествовавших Куликовской победе.

Дело в том, что Дмитрий на момент битвы находился в серьёзнейшей ссоре с митрополитом-болгарином Киприаном, фактически он был отлучён от церкви. Нет, никаких «идейных» разногласий – просто Дмитрию хотелось видеть на посту митрополита своего человека, собственного духовника, Михаила-Митяя, выходца из белого духовенства (то есть не монаха), русского по происхождению, а не назначенного из далекого Константинополя чужака. Обычная, в общем, для Средневековья размолвка светской и духовной власти.

Болгарина Киприана видеть на этом посту Дмитрий решительно не хотел, а когда тот, вопреки княжеской воле, все же явился в Москву летом 1378 года, великий князь обрушился на духовного владыку с бранью и угрозами, потом приказал своим людям сунуть митрополита в мешок и вынести вон из города. Приказание князя было тут же исполнено, и перепуганного болгарина засунули в мешок и утащили за городские ворота, где и вытряхнули, предоставив убираться на все четыре стороны, хотя тот уже готовился к самому худшему. У его слуг отобрали практически все, с чем те явились Москву, и вслед за владыкой пешими выдворили из города. Придя в себя, потрясенный такой непочтительностью русского «варвара», Киприан бросился в Константинополь, а по пути отлучил Дмитрия Ивановича вкупе с его людьми от церкви и разослал текст отлучения своим сторонникам по всему княжеству. Среди этих сторонников был и Сергий Радонежский, которого спустя сто лет после событий стали изображать благословляющим князя – отлученного, преданного анафеме.

«Но раз меня и мое святительство подвергли такому бесчестию, – силою благодати, данной мне от Пресвятой и Живоначальной Троицы, по правилам святых отцов и божественных апостолов, те, кто причастен к моему задержанию, заточению, бесчестию и поруганию, и те, кто на то совет давали, да будут отлучены и неблагословенны мною, Киприаном, митрополитом всея Руси, и прокляты, по правилам святых отцов».

Если же, писал Киприан, получившие его письма не присоединятся к отлучению Дмитрия, то будут отлучены от церкви вместе с великим князем Московским. Судя по второму, уже из Киева направленному письму опального претендента на митрополичий престол, его сторонники, в том числе и Сергий, потвердили свою верность Киприану. Странно, а ведь нам рассказывают, что Сергий великого князя на Куликовскую битву благословлял – благословлял отлученного от церкви, анафему!

Тогда, может быть, Киприан успел помириться с Дмитрием и снять наложенное отлучение, вернув князя в лоно церкви?

Летом 1380 года Киприан находился в Константинополе, куда поехал жаловаться на Дмитрия. Снять оттуда отлучение он не смог бы даже при желании – не было еще ни телеграфа, ни радио, ни сотовой связи. Покинув Москву летом 1378 года, он прибыл в Константинополь весною 1379-го – маловероятно, чтобы обратно он мог добраться быстрей, даже при большом желании – которое вряд ли испытывал. Кстати, летом в Константинополь приехал хлопотать о московских делах Михаил-Митяй, но, едва приехав, внезапно умер. Причем о смерти, ожидавшей Митяя в Царьграде, откровенно говорил своему окружению его недоброжелатель, активный сторонник византийской партии, Сергий Радонежский. Киприан летом еще был в Константинополе. Появиться на Руси до Куликовской битвы он не мог просто физически.

Это потом, уже после Куликовской победы, Киприан примирился с Дмитрием – победителей не судят. Кстати, Киприан занял свой пост при сопротивлении Дмитрия, пытавшегося провести на митрополичью кафедру своего духовника Михаила-Митяя, не без помощи Сергия.

Кстати же, будущее показало, что Дмитрий был целиком прав, не доверяя византийскому ставленнику – когда, уже после Куликова поля, к Москве подошёл Тохтамыш, Киприан, на которого отправившийся собирать войска князь оставил столицу, поступил совсем как архипастыри в 1237 году – сбежал.

Москву защищал – и погиб, защищая её, – литовский князь Остей, сын Андрея Ольгердовича.

Далее, Сергий, в общем-то, не благословлял. В ранних житиях рассказывается, как пустынник долго уговаривал князя поклониться Мамаю, поднести ему дары («почти дарами и воздай честь нечестивому Мамаю, да, видем твоё смирение, господь бог вознесёт тебя, а его неукротимую ярость и гордость низложит»), и только потом выговорил нечто среднее между благословением и предсказанием – мол, если пойдешь на Мамая в великой силе, то победишь.

Это в житиях. В самых ранних летописных описаниях Куликовской битвы, в статье за 1380 год Рогожского летописца и в аналогичной по содержанию статье Симоновской летописи, вошедших в свод 1409 года, ни слова об участии Сергия в подготовке Куликовской битвы не говорится. Нет упоминаний об этом и в Новгородской I летописи, написанной в 1448 году. И только через сто лет, когда не то что участники битвы и очевидцы предшествовавших ей событий, но и лежавшие в то время в люльках младенцы уже в основном умерли, в летописях вдруг объявилось известие о благословении Сергия. Но совсем не в том виде, к которому мы привыкли по мультфильму «Лебеди Непрядвы» и многочисленным трогательным картинкам из детских книжек и учебников. Не ездил Дмитрий в Троицкую обитель, не преклонял колена перед светлооким игуменом – просто за два дня до побоища, уже на Дон, Дмитрию якобы пришло письмо от Сергия: «И тогда приспе грамота от преподобного игумена Сергиа от святого старца, благословенаа». И только в XVI веке, в полном домыслов, фантазий и литературных цитат «Сказании о Мамаевом поборище» сложилась, наконец, привычная нам картинка с благословением Сергия и коленопреклоненным великим князем.

Насколько она достоверна, читатель, судите сами, а я еще раз напомню – Дмитрий был на тот момент под анафемой, и Сергий отлучение князя поддержал[57].

Дальше – ещё занимательней. Войско Дмитрия стояло на Куликовом поле так, что первый удар ордынцев Мамая приняли на себя дружины пришедших зимой 1379/1380 годов на службу к Дмитрию Ивановичу литовских князей Андрея (отца Остея) и Дмитрия Ольгердовича.

Сами князья – крещёные, но, судя по именам, в первом поколении. Литва – держава ещё языческая, в стольном городе Вильно (будущем Вильнюсе) стоит каменный храм Перкунаса-Громовержца, русского Перуна, на месте которого после крещения Литвы поставят деревянный костёл.

В храме полыхает неугасимый костёр из дубовых дров. Среди дружинников-литвинов наверняка должно было оставаться немало язычников, причём необязательно литовских, балтских. Языческие поверья были крепки и в белорусском Полесье, входившем тогда в состав Литвы, – многие авторы утверждают, что и литвинами-то тогда называли тех, кого мы сегодня зовем белорусами.

Итак, впереди всех, в так называемом «сторожевом полку», в авангарде, находились литвины, в большинстве своём скорее всего или вчерашние язычники, или вполне себе сегодняшние. Литва вообще в христианство будет обращаться тяжко и медленно.

Далее идут таинственные, не названные по именам «князья Белозерские». Их – двенадцать, по сообщению всё той же «Задонщины», самого раннего из памятников Куликовского цикла. Войско их, соответственно, надо полагать, из Белозерья.

Как мы помним, жители этих мест не желали выдавать Яню Вышатичу волхвов до тех пор, пока он не припугнул их, что останется в их городке с дружиной на год. Изменилось ли что-нибудь за три столетия?

Честно говоря, не слишком. Неподалёку от Белого озера есть озеро Кубенское. Там в 1342 году, за четверть века до Куликовской битвы, князь Глеб Борисович застал «много множество неверных человек вскрай Кубенского озера великого по берегам». «Неверные» пытались выжить общину монахов-пустынников, угнездившуюся на островке Спас-Камень, напротив горы с многозначительным названием «Лысая».

Очевидно, Камень тоже играл какую-то роль в местной обрядности и язычники всего лишь пытались прогнать чужаков со священного для них места. Так что монахам приходилось «молитвы возсылающе богу отай» – то есть тайно.

Неспокойно пришлось на новом месте (на самом Белом озере) и другому пустынножителю – Кириллу Белозерскому. Он пришёл сюда уже после Куликовской победы – в 1397 году. Выходец из знатного боярского рода Вельяминовых обрёл здесь, как сообщает его житие, желанное одиночество – «и никому же ту о человек живущу».

Однако вскоре смиренного пустынника ограбили, а потом и попытались поджечь. Что говорит о том, конечно, что местность была не настолько пустынна, как хотелось того Кириллу, – вряд ли поджогами и ограблениями занимались медведи.

Благо и заселился он на горку над берегом, которую впоследствии стали называть Ивановской – как видно, она была местом для Купальских игрищ. Да и места неподалёку от Славенского волока безлюдными быть просто не могли.

Там же находится огромный камень-валун с врезанным «отпечатком» человеческой ступни. Такие камни – следовики – служили предметом языческого культа у многих народов. Неподалёку же располагалась деревня Болванцы – то есть Идолы.

А в реке Шексне, впадавшей в Белое озеро, найден был невысокий каменный истукан фаллической формы. Правда, был ли он тем самым «камнем», который низвергли в Шексну при крещении Белоозера, как полагает собравший все эти интереснейшие сведения вологодский подвижник-краевед и этнограф А.В. Кузнецов, я сказать не решусь.

Могу сказать одно – если это так, то Белоозеро крестили не ранее XIV столетия. Дело в том, что до начала этого века город стоял в другом месте, на берегу давшего ему имя водоёма, не над Шексной. Перенесён на новое место он был в результате разразившейся в середине столетия эпидемии «чёрной смерти», полностью опустошившей прежнее Белоозеро, после чего опустевший город и забросили.

Впрочем, «безлюдность» или «пустынность» облюбованных отшельником мест – обиходный оборот житийной литературы. Поскольку в каком-то месте не было христиан, постольку считалось, что в нём нет и людей как таковых.

Так, если верить житию Герасима Вологодского, то инок пришёл на пустое место, «на великий лес», и лишь потом, чуть не вокруг его кельи, возник город. В житии, несмотря на это, мимоходом упоминается торговый посад (в лесу?!). Раскопки выяснили, что город Вологда существовал задолго до 1147 года, когда в этих краях объявился Герасим.

Очевидно, то же было и с Кириллом. То есть жители окрестностей Белоозера, как и их соседи с озера Кубенского, принадлежали к тем, кого порядочному иноку и замечать-то не подобало, пока они не возьмутся грабить его или поджигать келью.

А значит, население Белоозера также принадлежало к числу «неверных человек», которые «не… принята святое крещение». Именно их и вывели двенадцать Белозерских князей на Куликово поле, встав, по воле Дмитрия Ивановича, в «чело» – передние ряды – Большого полка.

За ними же стояли «москвичи» – жители Московской земли, куда более плотно «охваченные» крещением и вниманием церкви, чем жители северной и западной окраин. И что же? «Москвичи же мнози небывальци, видевшее множество рати татарской, устрашишася и живота отчаявшася, а иным на бегы обратишася».

Не отошли с боем, как литвины, не стояли насмерть, как белозерцы, – испугались и побежали.

И можно себе представить, чем закончилась бы эта битва, если бы не Дмитрий Боброк. Мне доводилось удивлять знакомых сообщением о том, что не только литвины участвовали в битве, но даже и сам прославленный во множестве книжек и даже в мультфильме воевода Боброк – литвин по национальности[58].

Что поделаешь, он был выходцем с Волыни, а та в те времена была землёю Великого княжества Литовского и Русского. Более того, воевода-литвин, ни много ни мало, ворожит князю, ещё не прозванному Донским, о будущей победе по волчьему вою, заре и «голосу земли».

Любопытно, что в западнорусских, Смоленских землях, на момент Куликовской битвы – «литовских», ещё в начале XX века простолюдины ходили вот так «слушать землю» на заре – тайком, сняв крест. Два Дмитрия, князь и воевода, тоже гадали о победе тайком – на дворе всё же был не XII век. Любопытно, снимали ли они при этом кресты?

Так вот, именно он, этот литовский ведун-двоеверец, в тот момент, когда дрогнули и побежали под натиском Мамаевых полчищ православные москвичи, спас битву, спас Русь, вылетев с засадным полком из дубравы, где хоронился до времени.

Боброк, кстати, потом вернётся на родину и погибнет, сражаясь с татарами на Ворскле, под родными, литовскими знамёнами, за князя Витовта, ещё не крестившего своих подданных.

Как видим, двоеверцам и язычникам из «поганой» Литвы вкупе с «неверными» белозерцами принадлежала немалая роль в Куликовской победе.

А как же братья-монахи Ослябя и Пересвет? С ними тоже не всё просто. Да, я понимаю, читатель, что, если вы привыкли судить о Куликовской битве по школьным учебникам или мультфильму «Лебеди Непрядвы»[59], то у вас просто на подкорке должны были отпечататься и благословляющий князя на бой с ордою поганою Сергий, и Пересвет, в одной рясе да скуфейке несущийся на бой с закованным в железо ордынцем Челубеем.

Вот только стоит повнимательнее вчитаться в источники. И красивая, хоть миниатюру под Палех лакируй, картинка рассыпается. Слишком уж много загадок скопилось вокруг братьев Осляби и Пересвета.

Здесь я опять обращаюсь к исследованиям Андрея Леонидовича Никитина.

Про Пересвета летописи, составленные сразу после битвы, скажем, вообще почти ничего не говорят, ограничиваясь его упоминанием среди погибших на поле Куликовом, причем в конце списка – что было бы удивительно, пади он первой жертвой в сражении, как говорит нам о том привычный миф. Что ещё удивительнее, полное молчание про братьев хранит и житие Сергия Радонежского.

А это уж, что называется, ни в какие ворота – что ж, как игумен огород монастырский собственноручно окучивал – важно, а что на бой с погаными басурманами двух парней из монастыря отправил, «за веру христианскую, за землю Русскую» – так это ерунда, проходная деталь, о которой и позабыть не грех?!

Ведь, согласно более поздним, лет через сто после битвы записанным преданиям, Сергий возложил братьям – иногда их именуют послушниками – схимы.

Современному человеку трудно понять, что тут такого уж из ряда вон выходящего. Однако необычное, мягко говоря, в этой ситуации есть. Церковь часто именуется воинством Христовым, и, как во всякой армии, есть в ней своя жёсткая субординация.

Схимник – иначе говоря, схимонах – одно из высших званий в этой армии. Сперва человек становится послушником – года так на три, потом его постригают, делают рясофором – ещё не монахом! потом идёт просто монах, потом – иеромонах, а вот уж потом…

Прочувствовали? Поверить, будто обычному монаху – не говоря про послушника – надели схиму, всё равно что поверить в то, что лейтенанта за какой-то подвиг произвели в генерал-лейтенанты. Такие превращения бывают разве что во снах кадета Биглера из «Бравого солдата Швейка».

Более того, по законам православной церкви ни священник, ни монах под страхом отлучения не имеют права брать в руки оружие, даже и для защиты собственной жизни. Существует рассказ о том, как Пётр I, увидев некоего священника, идущего по дороге с ружьём, заметил – а не боится ли, мол, батюшка отлучения?

На что почтенный иерей вполне разумно заметил, что если на кишащих разбойниками (результат «реформ» Петра) дорогах ему повстречается шайка лихих людей – ему уже не до отлучения будет.

Православие никогда не знало храмовников, госпитальеров – всего этого воинствующего монашества католиков, более того, попрекало «латинян» за столь нехристианское, с точки зрения восточного христианства, поведение.

Бывали в нашей истории случаи, когда полковые батюшки рядом с солдатами шли на вражеские редуты – за что им, конечно же, честь и хвала, – но в руках у них в эти моменты мог быть только крест, которым они воодушевляли на битву православное воинство, который прикладывали к губам умирающих. Только крест, ничего более.

То есть православный монах, тем паче послушник, получающий из рук игумена схиму и участвующий, опять же с благословения игумена, в бою с оружием в руках – это такая невидаль, такая двойная небывальщина, что ей бы самое место на страницах летописей вместе, скажем, с сообщениями о солнечных затмениях, кометах, землетрясениях и прочих чудесах. Однако летописи – молчат[60].

Из современных Куликовской битве памятников о Пересвете и Ослябе говорит только «Задонщина». По её словам, Пересвет «злаченым доспехом посвечивает». Вот и все сказки про рясы, скуфейки, схиму.

Правы оказались советский художник Авилов, язычник Константин Васильев да неведомый мне автор памятника русскому герою в Брянске, изобразившие Пересвета в доспехах русского богатыря – а не Виктор Васнецов, нацепивший на героя схиму, и уж подавно не нынешние не по уму усердные живописцы, изображающие, как Пересвет в одних схиме с рясой, нимбе да лаптях (!) сражается с закованным в чешуйчатые латы Челубеем.

В самой же ранней, Кирилло-Белозёрской редакции «Задонщины» (названной так потому, что сохранилась в монастыре, основанном нашим знакомцем Кириллом, отшельником с Белого озера) Пересвета с братом и чернецами-то не именуют!

«Хоробрый Пересвет поскакивает на своем вещем сивце, свистом поля перегороди». Хорош смиренный инок, читатель? Дальше – пуще: «…а ркучи таково слово: «Лутчи бы есмя сами на свои мечи наверглися, нежели от поганых полоненным»».

Картина маслом кисти Репина, «Приплыли» называется. «Православный монах» проповедует самоубийство с помощью собственного меча, как предпочтительное плену. Да ведь это – нормальная этика русского воина-язычника времён Игоря или Святослава!

О русах, кидающихся на собственные клинки, лишь бы не попасть в плен к врагу, пишут грек Лев Диакон (о русах Святослава в Болгарии) и перс Ибн Мискавейх (про русов в городе Берда). А вот с точки зрения православного (не говорю уж – монаха) самоубийство тяжкий, непростительный грех.

Закрадывается, право, нехорошее подозрение – да были ли наши герои монахами? Если и были – то определённо не Троицкого монастыря, основанного Сергием Радонежским. В каждой обители существует такой особый список – синодик, или помянник. По нему поминают на службах всех когда-либо живших в обителях братьев.

Так вот, в поминальном перечне Троицкой обители имена Александра Пересвета и Родиона Осляби отсутствуют. Захоронены оба воина в Старо-Симоновском монастыре на территории Москвы, чего, конечно, не могло бы быть, если бы они были монахами Троицкой обители – та не допустила бы погребения столь именитых своих братьев вне своих стен, в «чужой» земле.

Между прочим, оба брата на момент битвы вовсе не были теми пухлогубыми, безусыми богатырями, которых изображает мультфильм «Лебеди Непрядвы». У младшего, Осляби, был уже взрослый сын Яков, погибший в Куликовской битве.

Не прервался и род старшего – спустя два столетия в Московию переедет литовский выходец Иван Пересветов, потомок героя «Мамаева побоища», страстный сторонник самовластия московских государей.

Стоп! Но отчего же – «литовский выходец»? Да оттого что оба брата именуются во всех источниках «боярами брянскими», иногда – «любучанами», выходцами из расположенного неподалеку от Брянска городка Любутска на Оке. А во времена Мамая и Дмитрия Донского это – земли княжеств Литовского и Русского.

То есть и Пересвет с Ослябею тоже «литовскоподданные», и под знамёна московского князя могли прийти лишь вслед за своим сюзереном, уже упоминавшимся нами Дмитрием Ольгердовичем, князем Брянским, основателем рода князей Трубецких.

Тогда, кстати, понятно участие Пересвета в первых стычках с татарами – ведь, как мы уже говорили, литовские витязи стояли в передовых рядах русского войска. Кстати, кого-то огорчу, кого-то – порадую: гибель Пересвета в поединке перед началом сражения также всего лишь поздняя легенда.

По «Задонщине», свою не слишком христианскую реплику Пересвет произносит, когда «иные уже лежат посечены у Дона Великого на берегу» – то есть битва в разгаре, а Пересвет – жив. Не знаю, как вас, читатель, а меня это только радует – очень было бы обидно, если б бывалый воин погиб, расплатившись за «свою жизнь лишь одной татарской».

Однако это не самое занимательное. Дело в том, что Дмитрий Ольгердович с братом Андреем, как мы с вами хорошо помним, читатель, на службу московскому князю перешёл зимой 1379/1380 годов. Сражение на поле Куликовом произошло, как известно, осенью 1380 года.

А теперь, как говорится, внимание: вопрос. Когда успели братья уйти в монахи, да ещё в монастырь, расположенный на территории Московского княжества, и пройти там хотя бы трёхгодичный, как помним, срок послушничества? Не говоря уж про схиму…

Вопросы, вопросы, вопросы. И ни одного ответа. Точнее, есть как раз один – на все вопросы разом.

Ни Пересвет, ни его брат Родион Ослябя на момент Куликовской битвы не были монахами. Ни Троицкого, ни какого-либо иного монастыря – монах освобождается от любых земных обязанностей, «умирает для мира», и следовать за сюзереном (уже бывшим) на территорию другого государства не должен.

Как я уже говорил, сами братья Ольгердовичи были крещены уже взрослыми людьми, первыми в своём роду. Судя по «святотатственным» высказываниям Пересвета, христианство не успело пустить глубокие корни и в душах их бояр – точно так же, как и в душе ведуна Боброка.

Уцелевший в Куликовской сече Ослябя служил впоследствии у митрополита Киприана, под старость же и впрямь постригся в монахи. Так и появился в летописях «чернец Родион Ослябя», ну а уж монахи-переписчики, видя, что он называет Пересвета братом, включили посмертно в свои ряды обоих героев Куликова поля.

И произошло это не ранее конца XV столетия, уже через век после битвы, когда иго татар было окончательно скинуто Русью и последняя попытка его реставрировать (хан Ахмат, стояние на реке Угре, 1480

год) провалилась. В те времена появилось много легенд, в том числе – «Сказание о Мамаевом побоище», перекроившее «на злобу дня» всю историю Куликовского сражения.

Тогда же появились первые, нескладные ещё рассказы о небывалом походе на Куликово поле злодея-литвина Ягайло, надумавшего ударить в спину православному воинству. В «Сказании» литву вообще ведёт на Куликово поле почивший за несколько лет до битвы Ольгерд – не иначе, злые литовские волхвы подняли мертвяка из могилы.

В летописях Москвы в те же времена впервые появляется сообщение о походе Ягайлы «с силой литовския и лятские». Вот только «лятская», польская «сила» у Ягайло в 1380 году – это из разряда тех же неграмотных сказок, что и покойник Ольгерд во главе войска.

Литва объединилась с Польшей – на свою, в конечном счёте, голову – лишь в 1385 году, через пять лет после сражения и ни в каких, кроме этих неграмотных сказок, источниках не упомянутого похода.

Вражда Москвы с Литвой, точнее, уже с Речью Посполитой, вступала в свою решающую фазу, и активнейшее участие литвинов в победе над Ордой требовалось замазать – сказочным ли походом Ягайлы на Русь, выдуманным ли монашеством – понятное дело, в стоящей на Московских землях обители – литовских витязей.

Требовалось кое-что замазать и церкви – своё… как бы это цензурно-то… своё, скажем так, поведение в годы ордынского ига. Епископов-бегунов и епископов, «чудесно спасшихся» в разорённых городах, проповеди о смирении перед захватчиками, молитвы за ордынского «царя» с семейством, монахов-баскаков и прочие милые шалости.

Хотя незадолго до того – вы не поверите, читатель, – церковь не скрывала своего сотрудничества с ханами, она им хвалилась! Когда Иван III посягнул на церковные земли, «святые отцы» заявили великому князю: «…мнози и от неверных и нечестивых царей… зело по святых церквах побораху, не токмо в своих странах, но и в Русийском вашем царствии, и ярлыки давали».

И козырями выложили на стол… те самые ярлыки, которые я недавно цитировал.

Не знаешь, на что умиляться больше – на это самое дивное «Русийском вашем царствии» или на оглушительно наглую попытку в недавно освободившейся от оккупации стране ссылкой на законы оккупантов, на выслуженные у захватчиков льготы.

Но минул 1480-й, Русь на Угре навсегда поставила Орду на место. И «невеста Христова», ещё, так сказать, не износивши подаренных Батыем «сапог», кинулась примазываться к русской победе, посмертно достригать в свой монастырь братьев-полуязычников из дремучих брянских лесов, где в годы их молодости догорали последние погребальные костры – возможно, ещё их отец сгорел на таком.

Исторический же Пересвет монахом никогда не был, обитель Сергия разве что мимо проезжал.

Я знаю, написанное мною мало что изменит. Как были, так и останутся бесчисленные картинки с Пересветом, вопреки всякому здравому смыслу, скачущим на врага в долгополой сутане. Как звучали, так и будут звучать истерические завывания штильмарков и уткиных про «подвиг схимника Пересвета, благословленного на бой святым Сергием».

Что ж, вольному – воля, а «спасённым» – их рай, их краденые герои и ворованные подвиги. Каждому – своё. Мы же будем помнить русских витязей, героев поля Куликова, вернувших Руси свободу, отнятую захватчиками из степей, интриганами из Византии и предателями в рясах, – Пересвета Хороброго и брата его, Ослябю.

Русь была освобождена. Но за время ордынского ига произошел перелом, окончательно предопределивший судьбу русского язычества.

И дело не только в церкви, воспользовавшейся предоставленными Ордой льготами для расправы со своим давним врагом – родной верой Руси. Не в том даже, что все крупные города окончательно и безраздельно стали христианскими – мы больше не встретим ни в письменных, ни в археологических источниках ни следа городских капищ.

Дело в том, что полтора столетия ордынского ига что-то переломили в душе русских людей. Не клёкот соколиной гордости Даждьбожьих внуков находил теперь в них отзвук, а утешения несчастному даннику, покорённому рабу, которыми полна Библия.

Последнее эхо славы дедов, собиравших дань с великих держав, угасло в душах тех, кто полтора столетия платил дань кочевому племени – одному из тех, что языческая Русь и за людей-то не считала. Символично, что именно в это время происходит отказ князей от родовых, кастовых имён Рюриковичей в пользу христианских.

Ну не мог Владимир или Всеволод платить дань татарам, не мог Мстислав или Ярослав простираться перед чумазым степным дикарём, лобызая ханский сапог! Не мог Всеслав или Ростислав мчаться в Сарай с доносом на брата!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: