Возвращение к «нормальному» тюремному заключению

Эпоха «braccetti» закончилась в 1987 году. Это было очень медленное возвращение к «нормальному» заключению через ряд промежуточных этапов: первые прогулки в обществе «обычных» заключённых, первые работы и первые деньги, «нормальные» соседи по камере, первые встречи с родственниками без стеклянных перегородок и без наручников на руках, возможность переписки.

Другие тюрьмы: «Кунео», «Вольтерра», «Ребибия», «Трани»…За время моего заключения в «braccetti» я начал медленно осознавать, что моя вооружённая борьба и идея «фашисткой революции» были просто утопиями. Снаружи тюремных стен не было больше ничего: мои бывшие боевые товарищи вернулись к обычной жизни, вооружённые организации, - что красные, что чёрные, - были разгромлены на корню. Мир стремительно менялся: Берлинская стена уже начала шататься, и чуть позже пала совсем. За ней в историю ушёл и Советский Союз. Мира, в котором я вырос, больше не было: прошлые идеалы были низвергнуты, а на их месте появились более мягкие, размытые концепции. Я чувствовал себя единственным выжившим динозавром. Мало-помалу, я начал обдумывать свои ошибки, рассуждать на тему правильности или неправильности того, что я сделал. И я начал глушить в себе тот жёсткий и твёрдый менталитет, сформированный вооружённой борьбой: я говорил с психологами, с сестрой, с моими первыми учителями.

Я вышел из-за тюремных стен в первый раз, когда моя мать заболела раком. Два раза я посещал её, окружённый карабинерами. Когда она умерла, мне не дали разрешения присутствовать на похоронах. Только через месяц мне удалось посетить её могилу: два часа я стоял у склепа под холодным дождём вместе с отцом.

В 1990 году я был переведён в столичную «Реббибию» для участия в последнем большом процессе: процессе против «Политического Движения Новый Порядок». Мы собрались здесь все, все неофашисты, главные герои «свинцовых лет»: Я, Джузва Фьораванти, Дарио Педретти, Джильберто Каваллини¹ и многие другие бывшие товарищи. Процесс теперь походил на сборище призраков из совершенно другой эпохи, рассматривались инциденты, совершённые в контексте абсолютно другой, очень давнишней, ситуации. Несмотря на все показания раскаявшихся типов, вроде Серджио Калоре, на этом процессе я получил всего одиннадцать лет и девять месяцев за незначительные преступления, связанные с существованием «подрывной ассоциации». Государственный обвинитель просил для меня двадцать лет, или что-то вроде того, за создание подрывной структуры. Но я уже имел пожизненное заключение за организацию вооружённого мятежа: правонарушение, гораздо более тяжёлое, нежели то, о чём говорил обвинитель.

Благодаря Марко Панелла и его «Радикальной Партии», в которой я числился несколько лет, я остался в «Реббибии», и моё бесконечное путешествие по итальянским тюрьмам наконец закончилось в Риме: вместе с Ренато Курчио и другими членами «Красных Бригад». Понемногу я включился в социальные программы перевоспитания заключённых: я посещал курсы рисования и театральный кружок, компьютерный класс, общался с волонтёрами, участвовал в общественных дебатах. Я начал «работать» смотрителем – обходил вечерами секцию, принимая от заключённых жалобы и предложения. Я видел, что нынешние каторжники уже не те, что были раньше. Затем я стал садовником: подстригал траву, ухаживал за клумбами, подрезал розы. Ничего особенного, но я хотя бы трудился вне тюремных стен, на свежем воздухе – это уже было здорово. Я мог двигаться на свежем воздухе, как свободный человек. Ветер в лицо или капли дождя на голове – об этом я мечтал уже давно.

Чем была моя жизнь? Провалом на всех фронтах, я спокойно говорю об этом. Я возглавил молодёжный бунт, а теперь я старик. Моя борьба должна была принести людям свободу, а теперь я живу в заключении. Другие люди в моём возрасте крестят внуков. Но у меня не будет внуков. Я боролся за лучшее будущее, но потерял собственное будущее. У меня есть только прошлое, которое давит на спину, но от которого я никогда не отказывался, потому что, будучи ещё пышущим здоровьем мужчиной, дал клятву верности определённым идеям. По этой причине я всё ещё нахожу в себе мужество смотреть в зеркало. Почти спокойно смотреть на одинокого старика, просравшего свою жизнь.

Мною были совершены ошибки, это не подвергается сомнению. Кто-то недооценил наши силы, кто-то предположил, что может ездить верхом на тигре, который вдруг вырвался и стал неконтролируем. Мы сделали ужасные, с трудом поправимые вещи, но в этом не только наша вина: это ещё и вина тех, кто, руководя демократическими процессами в стране, игнорировал необходимость диалога с молодёжью. Я восстал против того, что в моих глазах выглядело слепой тиранией. Наша фракция против другой фракции. Меньшинство против большинства. Я выбрал неправильные и ошибочные способы выражать свой протест, я это понял давно.

Одним из моих самых больших огорчений является то, что я стал плохим примером для молодёжи. Я никогда не призывал, подобно другим, к насилию устно. Я это делал жестами, своими действиями. Я стал идолом NAR и других таких же молодых людей, которые применяли насилие экспромтом, просто ради того, чтобы доказать своё существование. Безумство. Не то, чтобы «моё» насилие было лучше. И то и другое было действительно отвратительно. Но я был более избирателен, более осторожен, более политизирован. Это никак меня не оправдывает. Потому что я был инициатором и практически единственным исполнителем того, что позже назовут «неофашистской вооружённой борьбой». Если бы не было Конкутелли, не было бы и тех молодых нигилистов, поклонников Нечаева, взявших в руки оружие в конце семидесятых – начале восьмидесятых. Не было бы тех бессмысленных смертей, не было бы крови. Даже сегодня, когда слышу о том, как одни юнцы нападают на других, только потому, что те не такие как они, - допустим, «красные», - я виню себя за то, что являюсь плохим примером для этих юнцов. Единственное незначительное утешение – моя собственная бездетность. У человека, который одним своим примером затащил в тюрьмы десятки юношей, не может быть своих детей. И я уже никогда не буду иметь детей, поэтому Пьерлуиджи Конкутелли навсегда покинет этот мир, не оставив продолжения в потомстве. Это справедливо.

1 Джильберто Каваллини – бывший боевик NAR, приговоренный к нескольким пожизненным заключениям.

Сегодня

В первый раз я покинул тюрьму в 1997 году. Без наручников, без вооружённого конвоя. Первый раз за двадцать лет. Конечно, рядом со мной вышагивали сопровождающие, следившие за каждым моим шагом. Я шёл несколько сотен метров от «Реббибии» до «приписного участка», где я работал садовником. В течение той короткой прогулки, я испытал, как и все бывшие заключённые, настоящий шок от увиденного: тысячи мопедов носились по улицам, хаотичная торговля, немереное количество автомобилей. Я видел прохожих, разговаривавших по мобильным телефонам. До этого я лишь видел их в телевизоре. Более того – я наблюдал людей, которые разговаривали сами с собой. «Боже, сколько сумасшедших» - подумал я. И лишь через некоторое время я понял, что они разговаривали через гарнитуру мобильных телефонов. От моего ареста до первого появления на улице прошло более двух десятилетий. Вечность.

Сегодня я живу в формате «полусвободы»: выгода, заработанная мною после двадцати пяти лет заключения. Каждое утро я выхожу из «Реббибии» точно в восемь, и двенадцать часов живу как самый обычный человек. Но вечером я вновь возвращаюсь в камеру. Я – один из немногих героев «свинцовых лет», который до сих пор находится в тюрьме. Многие другие, осужденные за отвратительные теракты, в ходе которых погибли десятки людей, наслаждаются условной свободой уже большое количество лет. В отличие от них, я не являюсь «раскаявшимся», я никогда не сотрудничал со следствием, я не отрицал никогда своего прошлого. Раскаяние – часть моих самых интимных чувств, куда никто не имеет права врываться и которые я не намерен выставлять напоказ. Вероятно, именно из-за этого я даже в свои шестьдесят три года по-прежнему считаюсь опасным преступником. Несмотря на свои слабые ноги и ишемию, которая в 2001 году чуть не убила меня. Я – чёрный.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: