Перевод Н. А. Безменовой .... 246

Любой знак включает в себя или предполагает нали­чие трех типов отношений. Прежде всего — внутреннее отношение, соединяющее означающее с означаемым, и далее — два внешних отношения. Первое виртуально; оно относит знак к некоторому определенному множеству других знаков, откуда он извлекается для включения в речь; второе отношение актуально, оно присоединяет знак к другим знакам высказывания, предшествующим ему или следующим за ним в речевой цепи. Первый тип отношений отчетливо обнаруживается в явлении, называемом обычно символом; например, крест «симво­лизирует» христианство, стена Коммунаров — Коммуну, красный цвет — запрет на движение; назовем это первое отношение символическим, хотя оно встречается не толь­ко в символах, но и вообще в знаках (которые, грубо говоря, представляют собой чисто условные символы). Второй план отношений предполагает для каждого знака существование определенного упорядоченного множества форм («памяти»), от которых он отличается благодаря некоторому минимальному различию, необходимому и достаточному для реализации изменения смысла; в слове lupum элемент -um (являющийся знаком, точнее, морфемой) обнаруживает свое значение аккузатива только в сопоставлении со всеми прочими (виртуаль­ными) формами склонения (-us, -i, -о и т. д.); красный цвет не означает запрета, пока не включается в регу­лярную оппозицию зеленому и желтому (очевидно, что если бы не существовало никакого цвета, кроме красного, красный, по-видимому, сопоставлялся бы с отсутствием цвета); этот план отношений является, таким образом, системным, его называют иногда парадигмой; назовем и мы этот второй тип отношений парадигматическим.

В третьем типе отношений знак сополагается уже не своим «братьям» (виртуальным), а своим «соседям» (актуальным); в выражении homo homini lupus слово lupus поддерживает некоторые связи со словами homo и homini; в одежде элементы костюма соединяются по определенным правилам: надеть свитер и кожаную курт­ку значит создать кратковременную, но значащую связь между ними, аналогичную связи слов в предложении; этот план отношений реализуется в синтагме, поэтому назовем третий тип отношений синтагматическим.

Однако оказывается, что, обращаясь к знаковому фе­номену (а такое обращение может быть обусловлено самыми разными причинами), мы неминуемо вынуждены сосредоточить свое внимание на каком-либо одном из трех отношений; мы «видим» знак то в символическом, то в системном, то в синтагматическом ракурсе; иногда это происходит просто в силу незнания соседних отно­шений: так, символизм долгое время оставался слеп к формальным знаковым отношениям; но даже если все три отношения оказываются выявленными (как в линг­вистике, например), каждый индивид (или каждая школа) стремится основать свой анализ только на одном каком-нибудь измерении знака: в результате возникает преобладание одного видения над целостностью зна­кового феномена, так что можно, вероятно, говорить о различных семиологических сознаниях (конечно, в смысле сознания аналитика, а не потребителя знака). Итак, выбор одного доминирующего отношения предпо­лагает каждый раз определенную идеологию; вместе с тем — каждому осознанию знака (символическому, па­радигматическому или синтагматическому) или, во всяком случае, первому с одной стороны и двум дру­гим — с другой, соответствует некоторый момент рефлек­сии, индивидуальной или коллективной: структурализм, в частности, может быть определен исторически как переход от символического сознания к сознанию парадиг­матическому; существует история знака, и это — история его «осознаний».

Символическое сознание видит знак в его глубинном, можно сказать, геологическом измерении, поскольку в его глазах именно ярусное залегание означаемого и озна-

чающего создает символ; существует представление о своего рода вертикальном соотношении креста и христианства: христианство залегает как бы под крестом в виде глубинной массы верований, ценностей и обрядов, более или менее упорядоченных на уровне формы. Вертикальность связи влечет за собой два последствия: с одной стороны, вертикальная связь создает впечатление уединенности символа — символ одиноко высится в мире, и даже если считать, что ему свойственна неистощи­мость, то она более всего напоминает «лес» с его беспорядочной подземной связью переплетенных корней (означаемых); с другой стороны, это вертикальное отношение с необходимостью обнаруживается как отношение аналогии — в символе форма всегда похожа (более или менее) на содержание, как если бы она была порождена им. и поэтому символическое сознание нередко таит в себе не до конца изжитый детерминизм: здесь явно преобла­дает отношение подобия (даже в том случае, если под­черкивается неадекватный характер знаковой связи). Символическое сознание царило в социологии символов и, конечно, отчасти в психоанализе в пору его зарожде­ния, хотя сам Фрейд признавал необъяснимый (не-аналогический) характер некоторых символов; впрочем, это была как раз та эпоха, когда господствовало само слово символ; в те времена символ обладал почти ми­фической привилегией «неисчерпаемости»: символ неис­черпаем, а потому-де он не может быть сведен к «просто­му знаку» (ныне в этой «простоте» знака можно усом­ниться): могучее, находящееся в постоянном движении содержание все время как бы выплескивается за рамки формы, и потому для символического сознания символ, в сущности, представляет собой не столько кодифициро­ванную форму коммуникации, сколько аффективный инструмент приобщения. Слово символ теперь слегка устарело; его охотно заменяют выражениями знак или значение. Этот терминологический сдвиг свидетельствует о некотором размывании символического сознания, в частности в том, что касается аналогического отношения между означающим и означаемым; тем не менее это сознание сохраняет свою силу до тех пор пока аналити­ческий взгляд скользит мимо формальных отношений между знаками (не замечая или игнорируя их), ибо

по самой своей сути символическое сознание есть отказ от формы: в знаке его интересует означаемое; означа­ющее же для него всегда производно.

Однако как только мы сопоставим формы двух знаков или хотя бы рассмотрим их в сравнении, немедленно возникает своего рода парадигматическое сознание; даже на уровне классического символа, более всего связанного со знаками, в случае, если представляется возможность зафиксировать вариацию двух символических форм, сра­зу обнаруживаются другие измерения знака, как, напри­мер, это имеет место в оппозиции Красного Креста и Красного Полумесяца *; с одной стороны, Крест и Полу­месяц утрачивают изолированные отношения со своими означаемыми (христианство и ислам), включаясь в неко­торую стереотипную синтагму; с другой стороны, они вместе образуют набор различительных признаков, каждый из которых соответствует особому означаемому: рождается парадигма. Таким образом, парадигмати­ческое сознание определяет смысл не как простую встре­чу некоего означающего и некоего означаемого, а, по удачному выражению Мерло-Понти, как самую настоя­щую «модуляцию сосуществования»; оно заменяет дву­стороннее (пусть даже умноженное) отношение, уста­навливаемое символическим сознанием, на отношение по меньшей мере четырехстороннее, а точнее — гомологи­ческое. Именно парадигматическое сознание позволило Леви-Строссу, среди прочего, пo-новому поставить про­блему тотемизма: в то время как символическое созна­ние тщетно искало «полные» признаки аналогического характера, объединяющего означающее (тотем) с озна­чаемым (клан), парадигматическое сознание установило отношение гомологии (термин Леви-Стросса) между отношением двух тотемов и отношением двух кланов (мы не рассматриваем здесь вопрос, является ли эта парадигма непременно двоичной). Конечно, оставляя означаемому только его обозначающую роль (оно указы­вает на означающее и позволяет выделить члены оппо­зиции), парадигматическое сознание тем самым стре­мится опустошить его; однако само значение при этом

* Во французском языке крест (croix) и полумесяц (croissant) — слова одного корня. — Прим. перев.

не уничтожается. И, разумеется, именно парадигмати­ческое сознание обусловило (или отразило) бурное раз­витие фонологии, науки об образцовых парадигмах (маркированность/немаркированность), именно оно, бла­годаря трудам Леви-Стросса, определило порог, с кото­рого начинается структурализм.

Синтагматическое сознание является осознанием от­ношений, объединяющих знаки между собой на уровне самой речи, иными словами, ограничений, допущений и степеней свободы, которых требует соединение знаков. Этим сознанием отмечены лингвистические работы Йельской школы, а за пределами лингвистики — исследо­вания русской формальной школы, в частности, изыска­ния Проппа в области славянской народной сказки, которые, возможно, откроют в будущем путь к анализу крупных современных «повествовательных текстов» — от газетной хроники до массового романа. Однако синтагма­тическое сознание, по-видимому, ориентировано не толь­ко в этом направлении; из трех сознаний именно оно наилучшим образом обходится без означаемого: оно в большей степени структурально, нежели семантично; ве­роятно, именно поэтому синтагматическое сознание на­иболее приближено к практике: оно лучше всего позво­ляет представить множества операторов, системы управ­ления и систематизацию сложных классов объектов: парадигматическое сознание сделало возможным плодо­творный переход от десятичных систем к двоичным; однако синтагматическое сознание реально обеспечило создание кибернетических «программ», равно как и по­зволило Проппу и Леви-Строссу реконструировать мифо­логические «ряды».

Возможно, нам когда-нибудь удастся вернуться к опи­санию этих семантических сознаний, попытаться связать их с историей; возможно, когда-нибудь и будет создана семиология семиологов, структурный анализ структура­листов. Здесь мы только хотели сказать, что, вероятно, существует самое настоящее воображение знака; знак является не только предметом особого типа знания, но и объектом определенного видения, напоминающего не­бесные сферы в Сне Сципиона или же то представление о молекуле, к которому прибегают химики; семиолог

видит, как знак движется в поле значения, пересчиты­вает его валентности, очерчивает их конфигурацию: знак для него — осязаемая идея. Итак, следует предположить возможность перехода от трех сознаний (пока что очер­ченных схематично), о которых шла речь, к гораздо более широким разновидностям воображения, направлен­ным на совершенно иные объекты, нежели знак.

Символическое сознание предполагает образ глубины; оно переживает мир как отношение формы, лежащей на поверхности, и некой многоликой, бездонной, могу­чей пучины (Abgrund), причем образ этот увенчивается представлением о ярко выраженной динамике: отношение между формой и содержанием непрестанно обновля­ется благодаря течению времени (истории), инфраструк­тура как бы Переполняет края суперструктуры, так что сама структура при этом остается неуловимой. Пара­дигматическое сознание, напротив, есть сознание фор­мальное: оно видит означающее как бы в профиль, видит его связь с другими виртуальными означающими, на которые оно похоже и от которых в то же время отлич­но; оно совсем или почти совсем не видит знак в его глубинном измерении, зато видит его в перспективе; вот почему динамика такого видения — это динамика запро­са: знак запрашивается из некоторого закрытого, упо­рядоченного множества, и этот запрос есть высший акт означивания: здесь мы имеем дело с воображением зем­лемера, геометра, хозяина мира, удобно расположивше­гося в нем, ибо, чтобы произвести смысл, человеку ока­зывается достаточно осуществить выбор из некоторого готового набора элементов, заранее структурированного либо его собственным мышлением (согласно бинаристской гипотезе), либо просто в силу наличия материаль­но законченных форм. Синтагматическое воображение уже не видит (или почти не видит) знак в его перспек­тиве, зато оно провидит его развитие — его предшествую­щие и последующие связи, те мосты, которые он пере­брасывает к другим знакам; это «стемматическое» вооб­ражение, вызывающее образ цепочки или сети; динамика этого образа предполагает монтаж подвижных взаимо­заменимых частей, комбинация которых как раз и произ­водит смысл или вообще какой-либо новый объект; таким образом, речь идет о воображении сугубо исполнитель-

ском или функциональном (слово это несет в себе плодо­творную двусмысленность, поскольку отсылает одновре­менно и к представлению о переменном отношении, и к идее пользования).

Таковы (вероятно) три типа знакового воображения. Очевидно, с каждым из них можно связать известное число соответствующих типов творчества, причем в самых различных областях, поскольку ни один феномен, существующий к настоящему времени в мире, не спо­собен ускользнуть от смысла. Оставаясь в рамках совре­менного ителлектуального творчества, можно назвать среди творений, созданных глубинным (символическим) воображением, биографическую или историческую кри­тику, социологию «видений», реалистический или интро­спективный роман и вообще все «выразительные» искусства или языки, постулирующие самодовлеющее означаемое, извлеченное либо из внутреннего мира, либо из истории. Формальное (или парадигматическое) вооб­ражение предполагает пристальное внимание к вариации нескольких рекуррентных элементов; к этому типу воображения могут быть отнесены сны и онирические повествования, произведения сугубо тематические, а также такие, эстетика которых требует игры определен­ных комбинаций (например, романы Роб-Грийе). Наконец, функциональное (или синтагматическое) воображение питает собой все те произведения, само созидание ко­торых — путем монтажа дискретных и подвижных эле­ментов — и является собственно зрелищем; такова поэ­зия, эпический театр, додекафоническая музыка и лю­бые структурные композиции — от Мондриана до Бютора.

1962, «Arguments».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: