НЬЮ-ЙОРК И ФОНТЕНБЛО 1923-1925 4 страница

Она могла сказать о человеке по почерку, только когда была одна; не посредством разговоров, а используя дар, называемый - или вскоре неправильно называемый спиритами - психометрией. Похоже на то, как если бы при нашем рождении была отснята и представлена нам кинолента нашей

жизни, и что некоторые люди в известных состояниях способны увидеть наперед отрывки из нее. Если нам предсказывают наше «будущее», мы привносим свою субъективную интерпретацию и впустую тратим энергию, надеясь на предвещаемое хорошее и опасаясь предвещаемого плохого.

Мы стали друзьями, и я взял ее на одну из демонстраций. «Это, - сказала она, - настоящая вещь. М-р Гурджиев - это челрвек, который понял значение истинной религии. Это человек, который видел Бога».

Недостаточно сказать: «Познай себя», и для нас всегда бывает потрясением услышать о своей темной стороне, ибо мы не желаем этого видеть.

«Система Гурджиева предусматривает технику, - говорит Орейдж. — Вам могут говорить о ваших ошибках годами, но если вы не сделаете сами правильного вида усилия, вы останетесь тем же самым. Его система обладает методом, который нельзя почерпнуть из книг, когда вы мало-помалу учитесь делать это усилие познать самого себя; вы же должны готовиться к работе на длительное время - возможно на годы, - и у вас будут большие периоды, когда кажется, что ничего не происходит и ничего не меняется».

Гурджиев взял своих учеников сначала в Бостон, а затем в Чикаго, где были даны представления и беседы. Результаты, последовавшие от всех этих усилий, были малы; семена упали на каменистую почву. По возвращении в Нью-Йорк в Карнеджи Холле была дана заключительная демонстрация. По поводу оркестра возникли затруднения с профсоюзом музыкантов; профсоюзе настаивал на предоставлении работы дополнительным музыкантам, включая пианиста. Так что Гурджиев распрощался со своей группой, и м-р де Гартманн один исполнял музыку на концертном фортепиано. На этой последней демонстрации в Нью-Йорке единственный раз места были платные. Поскольку часть публики сидела на дальних дешевых местах, а некоторые дорогие места пустовали, Гурджиев пригласил людей с дешевых мест пересесть

поближе и занять дорогие места, что они и сделали. Программа была очень длинной, продолжалась около четырех часов, и все же немногие ушли до конца; нужно ли говорить, что они остались отнюдь не из вежливости! Исполнялись все танцы и движения, а также фокусы и полуфокусы. За исключением лекции-беседы, которая была прочитана в Нейборхуд Плей-' хауз и со временем добавлена к «Рассказам Баалзебубу», все пояснения читались.

Я вспоминаю этот вечер отдельно по причине того, что позднее удивило меня. Со мной была одна богатая молодая женщина, пришедшая в надежде увидеть Орейджа, нежели демонстрацию. После представления она предложила пригласить Гурджиева выпить с нами кофе. На удивление, он согласился. Покинув всех важных людей в Карнеджи Холле, он повел нас через дорогу в кафе Чайлда на Колумбус Секл. Меня поразило то, каким манером он пересекал улицу сквозь движущийся транспорт, — без нервозности и спешки, свойственной большинству людей, — а как будто он чувствовал всем своим существом, полностью сознавая, что он делает, подобно мудрому слону, которого я видел в Бирме, когда тот продирался сквозь чащу леса.

Пока мы пили кофе, Гурджиев рассказывал о трудностях, с которыми он встретился, добывая деньги для своей мечты. «Люди заплатят что угодно за тривиальные вещи, -сказал он, - но ради чего-то действительно им нужного даже в обычной жизни они платить не будут». Я задал ему несколько вопросов только потому, что, как мне думалось, следовало что-то сказать, и он ответил в том плане, что, «видя, я не увижу и, слыша, я не пойму». Также, поскольку я получил религиозное воспитание и верил, что «спасение доступно для всех», у меня возникло ощущение, что учение Гурджиева дается безвозмездно и что у такого человека не должно быть затруднений при добывании нужной ему суммы денег. Так, хотя я и мог дать ему несколько сотен долларов, которые тогда оказались бы для него полезными, я воздер-

жался; и это было для меня одной из многих вещей, которые позднее стали «напоминающим фактором», как он называл угрызения совести.

Гурджиев поставил перед Орейджем трудную задачу -собрать достаточное количество денег для его пребывания в Америке. Орейдж отнюдь не был бедным, но его семья сильно страдала от бедности, когда он был мальчишкой, и он ненавидел бедность. Равным образом, он ненавидел прислуживаться из-за денег и почти так же сильно ему не нравилось просить денег на какие-нибудь цели - даже на свои собственные цели. Гурджиев прибыл в Америку с сорока спутниками и без денег; в то же время он настаивал, чтобы-первые демонстрации были бесплатными. Так что Орейджу пришлось до предела использовать свои таланты - свое обаяние, свой дар убеждения, свою известность в качестве редактора. Однако американцы - щедрые люди, и они действительно любят давать деньги на что-то, что их трогает, причем не ожидая материального возмещения или даже столь милой для них рекламной кампании. Потекли деньги.

Орейдж говорил: «Мы наивно относимся к деньгам, согласно Гурджиеву; как индивидуумы, так и нации загипнотизированы идеями денег, идеями, существующими на протяжении веков. Сейчас (в 1924 году) тысячи людей стали банкротами, а сотни тысяч потеряли работу из-за того, что финансовый диктатор Моктегю Норман говорит, что английская денежная система не должна меняться. У каждого века свои предрасскудки, и в каждом веке мужчины и женщины приносятся в жертву ложным богам, ложным идеалам. Гурджиев говорит, что отношение к финансам составляет часть того сноподобногр состояния, в котором мы живем. Коли бы люди могли пробудиться, они бы очень скоро переменились. Отношение Гурджиева к деньгам отличается от отношения всех, с кем я когда-либо встречался. Ему деньги нужны для его цели. Никакого важного дела нельзя сделать без денег. По крайней мере одну из проповеднических поез-

док Иисуса финансировали богатые женщины. Может показаться, что Гурджиев швыряет деньги направо и налево, но он рассчитывает и использует их для определенных и неличных целей. Несколько дней назад один человек дал ему сто долларовый чек для его «великой работы», показывая своим видом, что делает одолжение. Гурджиев рассыпался в благодарностях и на следующий день пригласил его в ресторан на обед. За обедом нас было десять человек. Когда официант принес счет, Гурджиев стал его оспаривать, говоря, что тот забыл внести туда то-то и то-то, и официант забрал счет. Когда он вернулся, Гурджиев взглянул на листок, расплатился, дал официанту приличные чаевые и положил счет таким образом, чтобы пожертвователь смог его увидеть. Я сидел с ним рядом. Счет составил ровно сто долларов».

Кто-то спросил: «Какое место в вашей системе занимает свобода воли?»

«У обыкновенного человека нет воли, - ответил Гурджиев, - он ничего не делает сам по себе». То, что считается волей, есть попросту сильное желание; у слабого - слабые желания, у сильного - сильные желания. Человека то туда, то сюда влекут его желания, его прихоти. У него нет подлинного хотения, но зато есть много прихотей. У человека может быть много желаний, но одно может преобладать, и он посвящает свою жизнь исполнению этого желания - он посвящает ему все, - и люди говорят, что у него сильная воля. Только человек, обладающий Я, может иметь волю. Когда у человека есть Я, он может быть себе хозяином, тогда у него есть свобода воли - не прихоть или желание, подверженное всему окружающему, которое может меняться вместе с пищей, людьми, климатом, полом. Настоящая воля приходит вместе с сознательным желанием через поступки, совершаемые с осознанием. Но вы должны работать годами, возможно столетиями. Мы носим в себе Мастера, но этот Мастер (хозяин) спит. Он должен пробудиться и подчинить себе всех этих маленьких хозяйчиков внутри нас. Очень часто то, что называется волей,

является балансированием между желанием и нежеланием. Например, разум хочет чего-то, а чувства - нет. Если в этом случае разум сильнее чувств, то человек подчиняется разуму. Если оба более или менее уравновешивают друг друга, то результатом будет конфликт, колебания, нерешительность. Вот это и называется свободой воли у обыкновенного человека. Им командуют то разум, то чувства, то тело, - а чаще -половой центр».

После этой встречи кто-то спросил Орейджа:. «Дает ли ваша система метод для достижения сиободной воли и имеется ли ясное изложение или описание системы в печатном виде?»

Орейдж ответил: «В этом вопросе есть две части. Во-первых, имеется определенная техника или метод для прак- тической работы над собой. Есть, также, и теоретическая сторона, как ее развивает в Лондоне Успенский. В Приере учат и тому и другому, но для новичков наибольший практический смысл имеет работа. Гурджиев говорит, что как практическому методу, так и теории необходимо обучать понемногу, они выдаются небольшими кусочками, порциями, которые должны быть подогнаны и соответствовать друг другу. «Однако тесто вы должны смесить сами, - говорил он, - без него ничто не затвердеет». Воля и приобретение воли -большая тайна. Никто никогда не видел волю, но мы способны видеть ее проявления в тех, у кого она есть. Гурджиев, например, обладает громадной волей. Это - способность делать».

«Хорошо, - сказал другой, - как бы вы изложили словами технику, при помощи которой можно развить волю?»

«Прежде всего, - сказал Орейдж, - вам следует знать, что можно создать ложную волю. Например, кто-то стремится к власти над людьми ради корыстных целей. Спустя некоторое время в нем нечто кписталлизуется, но это - ложная кристаллизация. Суть метода можно вкратце подытожить следующей фразой: намеренное страдание и сознательный труд. Наме-

ренное страдание есть принуждение себя переносить неприятные проявления других; сознательный труд есть усилие ощущать, помнить и наблюдать себя. Это означает выполнение малых дел сознательно; усилие, совершаемое против сил инерции и механизмы организма; не ради личной выгоды или пользы, но для упражнения, здоровья, спортивного интереса, удовольствия или наука; и не из-за самолюбия, симпатии или антипатии. Самовспоминание никогда не становится привычкой. Оно всегда является результатом сознательного усилия, поначалу очень слабого, но возрастающего в процессе делания. Момент самовспоминания есть момент сознания, т.е. самосознания не в обычном смысле слова, а сознанием истинного себя, которое и есть Я, вместе с осознанием своего организма - тела, чувства и мыслей».

Одна писательница-романистка как-то на встрече сказала Гурджиеву: «Иногда я чувствую, что более сознательна, когда пишу. Так ли это, или я все это воображаю?» Он ответил: «Вы живете в грезах и пишете о своих грезах. Для вас было бы гораздо лучше один раз сознательно вымыть пол, чем написать сотню книг, как вы теперь делаете».

Относительно самовспоминания он сказал: «Человек не может не вспомнить себя, поскольку он пытается это сделать с помощью своего разума — по крайней мере, вначале. Самовспоминание начинается с самоощущения. Это должно делаться через инстинктивно-двигательный центр и эмоцио-нальный центр. Один разум не более составляет человеческое существо, чем возница - целый экипаж. Центр тяжести перемены находится в двигательном и эмоциональном центрах, но они заняты только настоящим, разум же смотрит вперед. Желание перемены - быть тем, чем следует быть, -должно находиться в нашем эмоциональном центре, а способность делать - в нашем теле. Чувства могут быть сильны, но тело лениво, охвачено инертностью. Разум должен изучить язык тела и чувства, а это делается с помощью надлежащего наблюдения над собой. Одним из плодов самовспоминания

является возможность совершать в жизни меньше ошибок. Но для выполнения самовспоминания все центры должны работать одновременно; и они должны искусственно стимулироваться: умственный центр - извне, другие два - изнутри. Вы должны различать ощущения, эмоции и мысли: «Напомни мне, чтобы тебя вспомнить», а для этого вы должны иметь Я. И вы должны начать с отделения внутренних реальностей от внешних, с разделения Я и Оно. Это подобно тому, что я говорил о внешнем и внутреннем рассмотрении».

Кто-то спросил: «Я не очень разобрался в том, что вы называете рассмотрением».

Гурджиев ответил: «Приведу вам простой пример: хотя я и привык сидеть со скрещенными ногами, я принимаю в расчет (рассматриваю) мнение присутствующих здесь людей и сижу как они, поставив ноги прямо перед собой. Это внешнее принятие в расчет (рассмотрение).

Теперь относительно внутреннего рассмотрения. Кто-то смотрит на меня, как мне кажется, неодобрительно. Это вызывает соответствующие ассоциации в моих чувствах; если я слишком слаб, чтобы не реагировать, этот человек раздражает меня. Я внутренне переживаю и выказываю свое раздражение. Так с нами обычно бывает. Мы внешне проявляем то, что чувствуем внутри».

«Нам следует пытаться разграничивать внутренние и внешние импульсы. Внешне мы должны порой даже больше считаться с другими, чем мы это делаем теперь, - например, быть вежливее с людьми, чем обычно. Можно сказать, что то, что до сих пор проявлялось вовне, должно быть внутри, а то, что внутри - вовне. К сожалению, мы всегда реагируем. Но почему я должен досадовать или раздражаться, если кто-то посмотрел на меня косо? Или если он не смотрит на меня, не замечает меня? Может, он сам рабски зависит от чьего-либо мнения; возможно, он - автомат, попугай, повторяющий чужие слова. Возможно, кто-нибудь наступил на его больную мозоль. А завтра он может перемениться. Если он слабый, а

я злюсь на него, то, значит, я еще слабее; и, чувствуя себя задетым, делая из мухи слона и преисполняясь обиды, я могу испортить отношения с другими людьми.

Следует совершенно уяснить себе и возвести в принцип, что нельзя позволять себе становиться рабом чужих мнений, надо освободиться от (влияния) окружающих. А когда вы освободитесь от него внутри себя, вы станете свободными от них.

Иногда необходимо сделать вид, что вы раздражены; не обязательно, если вас ударили по одной щеке, подставлять другую. Иногда нужно ответить так, чтобы впредь было неповадно. Однако внутренне этого не нужно принимать в расчет. С другой стороны, если вы внутренне свободны/ может случиться, что если вас ударили по одной щеке, то лучше подставить другую. Это зависит от типа другого человека; иногда такой урок запоминается ему на всю жизнь. Иногда следует отплатить тем же, иногда - нет. Человек может выбирать только тогда, когда он внутренне свободен. Обычный человек не может выбирать, не может быстро и беспристрастно оценить ситуацию, ибо у него внешнее совпадает с внутренним. Необходимо работать над собой, учиться быть беспристрастным, разбирать и анализировать каждую ситуацию как бы чужими глазами, только тогда можно быть правым. Быть правым в момент действия в сотни раз полезнее, чем быть правым после. И только когда вы сможете действительно быть беспристрастным по отношению к себе, вы сможете быть беспристрастным по отношению к другим.

Для этого требуется очень многое. Свободную волю нельзя заполучить с помощью вопросов и нельзя купить в магазине. Беспристрастное действие есть основа внутренней свободы, первый шаг к свободной воле.»

На другой встрече задали вопрос: «Необходимо ли все время страдать, чтобы поддерживать сознание в бодрствовании?»

«Как я вам уже говорил, - сказал Гурджиев, - имеется очень много видов страдания. Это также палка о двух концах. Один конец: страдания ведут к ангелу, другой - к дьяволу. Человек очень сложная машина. Рядом с каждой хорошей дорогой пролегает соответствующая дурная дорога. Одно всегда идет рядом с другим. Где мало хорошего, там мало и дурного; где много хорошего, там много и дурного; где есть сильная положительная часть, там будет и сильная отрицательная часть. Однако там, где много плохого, не обязательно будет также и много хорошего. В случае страдания легко попасть на ложную дорогу. Страдание легко превращается в удовольствие. Вас ударили один раз - вам больно. Во второй раз вы почувствуете это меньше. В пятый раз вам уже захочется, чтобы вас ударили. Нельзя засыпать: всегда нужно быть начеку. Нужно знать, что необходимо в каждый данный момент, иначе можно сбиться с пути в канаву».

Другой вопрос: «Какую роль играет совесть в приобретении я?»

«Вначале, - ответил Гурджиев, - совесть помогает в том, что она экономит время. Обладающий совестью может быть спокойным; тот, кто спокоен, располагает временем, которое он может использовать для работы. Позднее совесть служит для другой цели. У обычного человека большая часть времени занята приниманием в расчет (рассмотрением); кончается одна ассоциация, начинается другая. Утром он выходит радостный, несколько минут спустя становится грустным, еще несколько минут - и он возмущен или зол: он во власти сотен бесполезных ассоциаций; машина работает все время. Энергия, накопленная за время сна, питает поток наших дневных ассоциаций. Так она расходуется в нас весь день. Нашего запаса энергии достаточно для нашей обычной механической жизни, но не для работы над собой. Если, например, мы сравним эту энергию и энергию, потребляемую 15-ваттной электрической лампочкой, то энергия, затрачиваемая на активную работу, соответствует энергии, потребляв-

мой 10-ваттной лампочкой, потребляющей большой ток из сети. Если мы расходуем свой запас энергии на бесполезные ассоциации - беспокойство, возмущение и т.д. — то нам хватит энергии только, скажем, на утро и ничего на остаток дня; а человек, лишенный энергии, - всего лишь комок плоти. Мы должны научиться экономно расходовать свою энергию. Природа создала нас такими, что у нас может быть достаточно энергии, чтобы выполнять оба вида работы: обычную жизненную работу и работу над собой. Но мы разучились работать нормально, отсюда - напрасная трата энергии. Энергия, вырабатываемая нашей динамо-машиной и накапливаемая в нашей батарее, расходуется на наши движения, эмоции, ощущения и проявления. Мы расходуем ее не только на то, что необходимо, но и на что, то не является необходимым. Например, когда вы сидите и разговариваете, вам на это требуется энергия, а вы к тому же и жестикулируете. Это может понадобиться, чтобы подчеркнуть вашу мысль; при этом для мышц ног и других мышц совсем не требуется энергии, и, все-таки, вы сидите напряженно все время. Вы ничего не можете поделать, даже если знаете об этом. Ваш разум не властен приказывать. Чтобы освободиться от ненужных напряжений, требуется длительная тренировка. И, тем не менее, тело не тратит столько энергии, сколько ассоциации. Мы все время испытываем тысячи бесполезных мыслей, чувств и переживаний, приятных и неприятных; и все они действуют без участия Я.

Энергия, затраченная на сознательную работу, преобразуется для будущего использования; энергия, затраченная бессознательно, теряется навсегда».

Вопрос: «Как можно экономить энергию?» «Чтобы научиться этому, требуется длительное время. Нельзя начинать с попыток экономить энергию эмоций. Начните с более легкого: с телесной энергии; когда вы этому научитесь, у вас образуется навык, который послужит вам ключом».

Вопрос. «Меньше ли мы используем энергии, когда лежим?»

«Когда вы лежите, на вас воздействует меньше внешних импульсов, но вы можете тратить гораздо больше энергии на мысленные ассоциации. Вы можете тратить меньше энергии при ходьбе, чем сидя, поскольку ноги двигаются по энергии и требуют толчки лишь время от времени. Когда автомобиль едет на первой скорости, он расходует больше энергии, чем на высокой передаче, когда значительная часть движения происходит по энерции. Когда вы лежите и находитесь во власти ассоциаций, вы, так сказать, переключены на низкую передачу. Таким же образом, затрата энергии данной мышцы может быть разной».

На другой встрече его спросили: «Каково отношение вашей системы к морали?»

«Мораль, - ответил он, - бывает субъективная и объективная. Объективная мораль - одна и та же для всех и повсюду. Субъективная мораль различна в разных странах и в разные периоды.Каждый определяет субъективную мораль по-своему. То, что один называет «хорошим», для другого -«дурное» и наоборот. Субъективная мораль это тоже палка о двух концах: ее можно повернуть и так и эдак. С того времени, как люди появились на Земле, со времен Адама, у нас стал формироваться, с помощью бога, природы и нашего окружения, орган, функцией которого является совесть. Этот орган есть у каждого человека, и любой, кто руководствуется своей совестью, живет согласно указаниям внутреннего голоса. Но человек живет согласно прихоти субъективной совести, которая, как и субъективная мораль, везде разная.

Объективная совесть не есть палка о двух концах, это - понимание того, что есть добро и зло, складывающееся у нас веками. Но бывает так, что этот орган, по многим причинам, покрывается чем-то вроде корки, которую можно взломать только сильным страданием; тогда пробуждается совесть. Но спустя некоторое время человек успокаивается и этот орган снова покрывается коркой. В обычных условиях необходим сильный удар, чтобы раскрыть этот орган. Например, у человека умирает мать и он начинает слышать голос совести. Любить, уважать свою мать и заботиться о ней - долг каждого человека. Но человек редко бывает хорошим сыном. Когда у него умирает мать, он вспоминает свое поведение по отношению к ней и начинает страдать от угрызения совести. Человек - это также большая свинья, и, подобно свинье, он скоро забывает; совесть опять умолкает, и он начинает жить по-прежнему автоматически. Тот, у кого нет совести, не может быть истинно нравственным.

Другой пример. Я могу знать, чего мне не следует делать, но по слабости не в силах удержаться. Например, доктор говорит, что мне вреден кофе. Я думаю об этом, но соглашаюсь с ним и воздерживаюсь от кофе только до тех пор, пока меня не потянет его выпить. То же самое во всем; только когда человек дурак, он может быть нравственным. Нам следует забыть о морали. Впустую говорить сейчас о морали - все равно, что переливать из пустого в порожнее. Наша цель — стать христианами в подлинном смысле; но чтобы стать христианином, вы должны быть способны делать. В настоящий момент вы этого не можете. Когда вы станете способными делать, вы сможете стать христианами.

Внешняя мораль различна повсюду, и в этом отношении следует вести себя подобно другим. Как говорится: «Если находишься в Риме, то живи как римляне»; это и есть внешняя мораль. Что касается внутренней морали, то вы должны быть способны делать!

В апреле я отправился в Лондон. Пока я смотрел на удаляющиеся небоскребы Нью-Йорка, перед моим мысленным взором развертывались события и переживания последних шести месяцев. В жизни порой проходишь через эмоциональные пустыни, безводные области, где ничего не происходит. Другие моменты заполнены переживаниями и впечат-

лениями. Иногда попадаешь в оазис, иногда в джунгли, населенные дикими животными. За несколько месяцев, недель и даже дней можно прожить годы. В это время я жил в стране, наполненной эмоциональными и мысленными переживаниями.

Странно, что мне удалось найти учителя и учение именно в Нью-Йорке, так как я не ожидал найти там что-либо, обладающее внутренней ценностью. При моем первом посещении Нью-Йорка в 1919 году он не привлекал меня как место жительства. То же чувство я испытывал, когда был там во второй раз; и по-прежнему этот город для меня чужд более, чем любая другая крупная столица, даже Пекин. И все-таки, несмотря на то, что этот город мне по-прежнему не нравится, я всегда думаю о нем только с чувством благодарности, ибо я обязан ему столь многим хорошим. Как говаривал Гурджи-ев, у каждой палки два конца: хороший конец и плохой конец.

Нью-Йорк — это город страха, - вроде динамо-машины, высасывающей энергию из миллионов человеческих существ, которые под действием природных сил скучиваются вместе в огромных количествах в определенных частях планеты, подобно муравьям и термитам в их громадных термитниках,

— все это, несомненно, для неких космических целей. Термиты, которые принесли в жертву государству свое зрение, пол и свободу, без сомнения, гордятся размерами своих городов, так же как некоторые жители Нью-Йорка и Лондона хвастаются своими городами как величайшими в мире.

Можно сказать, что Франция и Англия занимают такое же положение по отношению к Америке, как Древняя Греция

- по отношению к юному Риму. Ведь и сотни лет спустя после возвышения Рима Греция продолжала оказывать огромное влияние на него и на новые объединения народов, возникавшие в Европе. По прибытии в Лондон, я отправил в Приере письмо с просьбой разрешить мне приехать и работать там. Тем временем я улаживал свои финансовые дела.

Хотя одна моя часть стремилась попасть в Институт в Фонтенбло, другая часть продолжала противиться. Ответа я не получил, и эта другая часть стала выдвигать всевозможные причины, чтобы не ехать. Кроме того, останавливали робость, страх перед неизвестным и незнакомым. Не следовало ли мне заняться своим бизнесом вместо того, чтобы тратить все свое время на что-то такое, что могло обернуться всего-навсего еще одним культом? Эта борьба между «да» и «нет» продолжалась в течение недели или двух, а затем или что-то во мне, или милость божья побудила меня ехать.

Я прибыл в Фонтенбло и нанял фиакр. Пока лошадь трусила по дороге, мои эмоции пришли в движение, как будто их взболтали ложкой; все так сильно запечатлелось в моих воспринимающих органах, что впечатления остались по сей день такими же ясными, как и тогда: солнечный свет, листва деревьев, маленький дребезжащий трамвайчик из Самуа, пение пил и свежий сладкий запах опилок с лесного склада, дома, люди и мрачный замок князя Орлова.

Фиакр остановился перед какими-то большими ворота- ми, и кучер сказал: «Приере». Я заплатил ему и, нервничая, дал такие чаевые, что он почти приподнял шляпу. За стеной виднелась потемневшая крыша замка, а со двора доносился плеск фонтана, ласкающий ухо в этот яркий весенний день. У двери привратницкой была ручка от звонка с надписью «звоните сильней». Я сильно дернул и подождал. Все было спокойно. Я дернул снова. Спустя некоторое время появились два мальчика, не говоря ни слова, взяли мои чемоданы и поставили их в привратницкой, а старший из них, Валя, жестом предложил мне сесть. Они исчезли; прошло много времени, и я, пока сидел, отдался во власть впечатлений; вскоре я ощутил в окружающей атмосфере что-то очень необычное. Было ли это результатом чего-то, оставшегося от древних монахов, или от маленького двора мадам де Мнэте-нон, или от работы Гурджиева и его учеников, не знаю; это было похоже на то, что чувствуешь в старых замках и

церквях; и я знал, что когда я пришел сюда, исполнилось мое заветное, хотя и бессознательное и несформулированное желание.

Нить моих размышлений была прервана приходом мадам Де Гартманн, с которой мы обменялись рукопожатием. «М-р Гурджиев получил мои письма? - спросил я. - Я ждал, чтобы узнать ответ». «Ваши письма? - сказала она, - м-р Гурджиев не отвечает на письма. Почему вы так долго ждали? Мы вернулись три недели назад. Но я покажу -вам вашу комнату. Может быть, вы хотите отдохнуть? Извините меня, у меня много дел». Она проводила меня в мою комнату, которая находилась на втором этаже и была обставлена роскошной мебелью в старинном французском стиле. Мое окно выходило на просторные лужайки и затененные дорожки, клумбы и маленькие пруды, золотистые в солнечных лучах - и на лес, видневшийся за ним. Я облокотился о подоконник, и вся напряженность и предвзятость исчезли сами собой. И вновь я вспомнил «путь паломника»:

«Затем я увидел, как он шел, дрожа от страха перед львами, но не уклоняясь со своего пути к привратнику, он слышал их рычание, но они не причинили ему вреда. Затем он хлопнул руками и продолжал идти, пока не подошел к воротам, где находился привратник. И сказал Христианин привратнику: «Сэр, что это за дом и могу ли я остановиться здесь на ночь?» Привратник ответил: «Этот дом построен Хозяином Холма для отдыха и безопасности паломников». Он спросил также, откуда тот был и куда направляется.

Христианин: «Я происхожу из города Разорения, а сейчас направляюсь к горе Сион; но, поскольку солнце зашло, я хотел бы, если можно, остановиться здесь на ночь».

Привратник: «Как тебя зовут?»

Христианин: «Теперь зовут меня Христианином, но прежде меня зваи Бессовестным. Я происхожу из рода Мафета, кого Бог убедит обитать среди них?»

- Привратник: «Но как случилось, что ты пришел столь поздно? Ведь солнце уже зашло?»

Христианин: «Я был уже здесь раньше, но, жалкий я человек, проспал в беседке у подножия холма; нет, несмотря на это, я был здесь намного раньше, но во сне своем я забыл сюда дорогу и забрел на край холма; а затем, разыскивая дорогу и не находя ее, я был вынужден вернуться к месту, где я спал, и там я нашел ее и вот теперь пришел».

Отдохнув я пошел в лес, где застал множество людей, которые прореживали кустарник, расчищали почву, жгли мусор или распиливали бревна. Одна молодая женщина, знакомая мне по Нью-Йорку, оторвалась от своей работы, чтобы поздороваться со мной. Мимо прошел Гурджиев, но, вглянув один раз в мою сторону, больше не обращал на меня внимания; так же вели себя и другие, и, обескураженный, я отошел. Чувствуя потребность в обществе, я присоединился к одной из групп и так убивал время, пока на башенке не прозвонил колокол и все пошли пить чай.

Первые несколько дней я спал в «Риде», как ученики называли роскошно обставленные спальни, куда помещали гостей и новичков. Оттуда меня перевели наверх в «Монашеский коридор»; но позднее я опять переехал на верхний этаж в бывшее помещение для слуг, окнами выходившее на скотный двор; это была «Коровья аллея». Мне предоставили возможность делать что заблагорассудиться, и, по-видимому, никто меня не замечал. Но мне хотелось работать, и, когда я спросил, что мне делать, мне сказали - помогать в лесу; так что я присоединялся то к одной, то к другой группе.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: