Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






НЬЮ-ЙОРК И ФОНТЕНБЛО 1923-1925 5 страница




Я сказал, что «по-видимому, меня никто не замечал». На самом деле все, что я делал и что говорил, сообщалось Гурджиеву. Я слышал о тяжелой физической работе; и многие люди, принадлежавшие к интеллектуальному типу, действительно находили ее исключительно тяжелой. Что до меня, то поскольку я привык к утомительному труду работника на овцеводческих фермах Австралии и к окопной жизни

во Франции, эта работа ничего для меня не составляла, а в таких условиях была даже приятной. Но мне все еще предстояло открыть, как работать, хотя бы наполовину, сознательно.

Выполняя движения по вечерам, я испытывал такое физическое, эмоциональное и умственное удовлетворение, какого мне не случалось испытывать никогда раньше, даже участвуя в народных танцах крестьян Центральной Европы и России. В этих танцах было нечто новое, что не было ни народным, ни классическим искусством и, все-таки, входило в оба вида; бальные танцы и джаз, которые были недавно моей страстью и в которых я считался недурным партнером, казались теперь пустыми и бессмысленными, даже недостойными человека. С течением времени я лучше изучал движения и танцы и чем большее удовольствие доставляли мне хорошие классические танцы, народные танцы и балет, тем меньше мне нравились «современные танцы». Возможно, это было одним из самых незначительных удовольствий, которые я подсознательно боялся потерять. Кстати, когда я пробыл в Приере около месяца, один из моих давнишних друзей, с которым я работал в России, молодой князь М., пригласил меня провести вечер в кабаре на Монпарнасе, и, хотя мне было приятно его общество и общество его друзей, атмосфера э.того места и танцы заставили почувствовать меня больным и разбитым.

Наша повседневная жизнь следовала установленному распорядку, который редко менялся. К подъему звонил колокол на башенке в половине седьмого. Завтрак состоял из больших ломтей поджаренного хлеба с кофе; затем шла работа в саду, или в лесу, или в доме. Обеденный перерыв был с половины первого до двух. Чай подавали в четыре, а ужин - в половине седьмого; движения и танцы продолжались до десяти или одиннадцати часов. В течение дня м-р Гурджиев проводил общие беседы и частные беседы с отдельными учениками.

Несколько дней спустя после моего приезда один из учеников показал мне окрестности. Замок был подарком Людовика XIV мадам де Мэнтенон. Он был построен частично из развалин старого монастыря, от которого осталось лишь несколько каменных глыб; на одной из них я смог разобрать только «К вящей славе Божией». Замок перешел во владение мэтра Лабори, адвоката Дрейфуса, у душеприказчика которого Гурджиев в 1922 году купил дом вместе с мебелью и картинами; некоторые из картин принадлежали кисти Розы Бонер.

Внутри и снаружи дом обладал прекрасными пропорциями. Он производил впечатление довольства и благополучия. Через парк при замке, занимавший площадь в тринадцать акров и опоясанный высокой стеной, протекал ручей из Авона. Ряд небольших домиков, скрытых от замка за деревьями, назывался Параду; здесь жили мать Гурджиева и его замужняя сестра, а также брат Дмитрий со своей семьей, д-р и м-м Стьернвал и супруги де Зальцманн. За Параду находилась разрушенная оранжерея, а за ней - дом-студия.

Студию построили ученики примерно восемнадцать месяцев назад из материалов, оставшихся от старого ангара. Дом имел форму также дервишей. Стены и пол были земляные. Внутри над входом проходила небольшая. галерея со скамейкой, а вокруг галереи размещалась коллекция струнных инструментов и барабанов с Ближнего и Дальнего Востока; на стенках висели несколько дипломов или аттестатов, написанных восточными письменами, которые в разное время получил Гурджиев. Пол в доме-студии (доме Учения) был выстлан коврами из Пореми, Афганистана и других восточных стран, на стенах также висели ковры. Внутри, направо от входа, находился ящик с драпировками - место, где обычно сидел Гурджиев. Вдоль стен дома помещались сидения для зрителей, отделенные от свободного пространства раскрашенной деревянной перегородкой. В дальнем конце помещался земляной помост для движений, покрытый лино-

леумом, а перед ним - небольшой фонтанчик. Стекла в окнах были цветные и радовали глаз гармонией красок; по стенам были рассеяны афоризмы или поговорки, написанные почерком, напоминавшим турецкие или персидские письмена. Там царила атмосфера как в святом месте, вызванная отчасти воздействием данного сочетания красок на чувства и ощущения (ибо Гурджиев знал, как произвести определенный эффект посредством красок, так же как и звуками и движениями) и отчасти вибрациями учеников, которые занимались там священными танцами и движениями.

Меня проводили через цветник, стоявший тогда в полном цвету, к плавательному бассейну; у его бортика поднимался застекленный балкон. Дальше начинались огороды, за ними снова шел парк с аллеями и дорожками. Это место было проникнуто красотой, достоинством и очарованием, и во всем царила такая атмосфера, какая бывает в старинной церкви или монастыре, и при этом полная жизни и энергии.

Мы прошли мимо группы игравших вместе детей - там были Николай Стьернвал, пятилетняя Буссик Зальцманн, некоторые племянники и племянницы Гурджиева и м-м Зальцманн со своим шестимесячным сыном Мишелем в детской коляске. Наш обход закончился у коровника. Мне было любопытно взглянуть на него, поскольку я знал Кэтрин Мэнсфилд по Лондону, когда она и Дион Миддлтон работали с Котелянским над «Подписью», а Орейдж напечатал в «Нью Эйдж» ее первый рассказ. Это он, как она говорила, научил ее писать. Орейдж предложил ей поехать в Приере. Она провела там несколько дней и еще не решила, останется ли она там. Она увидела Гурджиева в Париже; м-р Пиндер служил им переводчиком. Гурджиев серьезно сказал ей, что если она хочет продлить свою жизнь, то ей нужно жить в теплом, сухом климате. «А сколько я смогу еще прожить?» - спросила она. "Не знаю», - сказал он. Она немного подумала и ответила: «Нет. Если вы мне позволите, я вернусь и проведу остаток жизни в Приере».

Когда Кэтрин Мэнсфилд возвратилась в Приере, Гур-ДЖиев сказал, что она должна проводить много времени в коровнике, так как эманации животных и их испарения помогутей. Над стойлами в коровнике соорудили помост, м-р де Зальцманн расписал стены и двери яркими картинками. М-с Мери обычно лежала здесь в шезлонге и наблюдала за Дойкой коров или рассматривала рисунок эннеаграммы на потолке. М-р де Зальцманн нарисовал также некоторых учеников, и, поскольку считается, что каждый воплощает в своем типе какое-либо животное или птицу, он придал соответствующую форму их лицам и телам. У Орейджа было тело слона, у другого - тело осла, у третьего - голова пуделя, У четвертого - голова грифа. Молодой помолвленной паре он пририсовал головы горлиц и т.д. Никогда коровник не выглядел таким веселым, красочным и интересным.

Одна из молодых женщин, ухаживающих за Кэтрин Мэнсфилд, рассказала мне, как та была благодарна Гурджи-еву. «Если бы я уехала из Приере я жила прежней жизнью, ~ говорила она, - я бы вскоре умерла от тоски. Здесь, во всяком случае, я живу внутренней жизнью и вокруг меня живые люди. И здесь я не писательница Кэтрин Мэнсфилд, - а просто мисс Мери, больная женщина, за которой ухаживают без лишней суеты и сентиментальности. И еще одно: здесь я, наконец, вижу то, что всегда хотела видеть, - людей, являющихся самими собой, а не играющих какую-то роль в маске». Она приближалась к своему концу, когда малейший УДар мог оказаться роковым и - ее волновала лишь мысль о приезде Дж.М.Мэрри в Приере, потому что она говорила, что тот никогда не поймет, что это для нее значит. Она умерла вскоре после его призеда. Она говорила, что Гурджиев и его люди делали для нее все возможное и что она достигла большего понимания себя и других за свое краткое пребывание в Приере, чем за всю свою предыдущую жизнь. И все-таки люди продолжают говорить и писать о «шарлатане» из Приере, который стал причиной ее ранней смерти. Я был

тогда в России и написал Мэрри только одной фразой: «К.М. держалась превосходно». Разумеется, она держалась не превосходно, но ее искорка солнечной энергии наделила ее пониманием, в особенности, женщин. К сожалению, ее почитатели хотели видеть в ней чуть ли не ангела и Мэрри поощрял это желание.

По-видимому, Гурджиев и несколько учеников приехали в Париж из Хеллерау, где они пробыли некоторое время, а с ними — некоторые из лучших учеников Жака Далькроза, которые увидели танцы Гурджиева и поняли, что эвритмия, хотя она и заложила фундамент для изучения движений, была детским садом по сравнению с этим. Гурджиев тотчас по прибытии в Париж начал репетиции для представления. Он сам сделал эскизы для костюмов и раскроил их; шили их ученики. Первое представление в Париже давали в театре на Елисейских полях, но хотя театр был заполнен, никто из присутствующих французов не заинтересовался настолько, чтобы стать учениками; они ждали еще двадцать лет. Когда Дягилев, будучи другом м-ра де Гартманна, приехал в Приере, он был настолько поражен танцами и движениями, что сделал еще несколько посещений. На представление из Лондона приехали некоторые ученики Успенского и другие лица, и сама м-м Успенская помогала в приготовлениях. Большая часть денег для этой стадии деятельности Гурджиева пришла из английской группы Успенского, членами которой являлись д-р Морис Николь с супругой, а также Клиффорд Шарп, редактор журнала Нью Стейсмен со своей женой, д-р Дж.М.Олкон и д-р Джеймс Юнг. Позже на встречи приходили д-р Мэри Белл, Сиджернон Блеквуд, Дж.Бирсфорд и Д.Митринович.

Почти все первые двенадцать или около того из перечисленных людей занимали выдающиеся места каждый в своей области и были читателями или сотрудниками газеты Орейджа «Нью Эйдж». Гурджиев посетил лондонскую группу и отобрал несколько учеников для Приере; но тут надолго

задержались только Орейдж и трое-четверо других. К моему приезду (в Приере) все англичане, за исключением Орейджа, двух-трех женщин и одного или двух молодых людей, уехали и вернулись к своим делам или к работе с Успенским. Дочь мадам Успенской со своим маленьким сыном все еще оставалась в Приере.

Изведав к тому времени почти все виды тяжелого физического труда и тягот в качестве солдата, матроса, фермера, чернорабочего, я считал, что Приере ничему меня не научит в этом отношении. Однако мне потребовалось не более двух или трех недель, чтобы понять, что мне все еще многому надо было учиться; осознать, что я не знал, как выполнять физическую работу - как человек, а не как машина. Мне сказали «дробить камни», и вместе с четырьмя девушками я провел десять дней, разбивая известняк на маленькие кусочки размером с орех. Это составляло контраст с работой в тенистых лесных аллеях с мужчинами; на жарком солнце она стала монотонной, отупляющей и утомительной, и мои чувства восстали. Я работал судорожно и нервозно. Однажды мимо проходил Гурджиев с доктором Стьернвалом. «Почему вы так нервно работаете?» - спросил он. «Это последствия войны», — ответил я. «Нет, — сказал он, — я думаю вам всегда это нравилось. Понаблюдайте за Гертрудой, посмотрите, как она работает. Все ваше внимание уходит на стрелки часов, на ожидание сигнала к обеду». На следующий день д-р Стьерн-вал сказал мне: «Вы знаете, м-р Гурджиев говорит, что нам нужно учиться работать как люди, а не как простые чернорабочие. Как люди, а не как машины. Попробуйте экономить свою энергию, пока вы дробите камни. Вы теряете много энергии на отвращение к тому, что вы делаете. Составьте список из тридцати или сорока слов на иностранном языке и заучивайте их, пока работаете; в то же самое время пытайтесь ощущать свое тело и отмечайте, что вы делаете».

Я стал сознавать, что когда Гурджиев говорил что-либо, то это запечатлевалось не только в уме, но и в чувствах таким

образом, что нельзя было иначе как серьезно об этом думать. Вскоре после того, как я сделал усилие, чтобы выполнить это простое упражнение, в моем отношении к монотонному труду стала происходить перемена. Часть энергии, которую я напрасно терял на отвращение, продуктивно использовалась для самого себя. Работа стала даже приносить удовлетворение. Несколько дней спустя Гурджиев опять проходил мимо и взглянул на меня. На следующий день мне дали другое занятие — помогать молодым людям поливать дальний сад. Воду нужно было носить за сотню ярдов из ручья за южными воротами, на что уходило целое утро. Однажды я заметил, что ручей протекал по ту сторону высокой стены, ограждавшей дальний сад, и мне пришло в голову, что если вырыть у стены яму и пустить воду сквозь стену, то можно сберечь огромное количество работы по переноске. Мой товарищ согласился со мной, но указал, что стена может обрушиться над отверстием в ней. Тогда я предложил переливать воду через сифон. Мы достали кусок шланга и, подсасывая с одного конца, заставили воду перетекать через десятифутовую стену и набираться в яму. Наша проблема разрешилась. Некоторые ученики приходили посмотреть. «Забавно, — сказал один из них, — такие высокие умы, как Орейдж, Николь, Юнг и Пиндер, неделями таскали воду, и никому из них не пришла в голову эта простая мысль».

Два дня спустя из поездки вернулся Гурджиев; мы весело поведали ему про нашу водяную систему и предложили пойти взглянуть на нее. Пока мы стояли вокруг, потирая руки, он осмотрел все и сказал: «Очень хорошо, очень остроумно. А теперь у меня появилась другая мысль. Уберите шланг и заройте яму. Поищем родник». Так что мы продолжали носить воду' снаружи. На той же неделе я встретил д-ра Стьернвала, который сказал: «Я покажу вам кое-что». Он провел меня внутрв, указал на одну надпись и спросил: «Вы знаете, о чем в ней говорится?» Я отрицательно покачал

головой. Она говорит: «Помните, что здесь работа есть средство, а не цель».

Родник нашли лишь через пять лет, и найти его довелось мне. Эта находка стала для меня средством нового понимания работы и себя в отношении работы. Но об этом я расскажу потом.

Гурджиев применял порой крутые меры, чтобы дать нам почувствовать, как мы были привязаны или идентифицированы к своей работе и ее результатам. Две англичанки, искусные садовницы, ревностно трудились в цветнике и создали настоящую выставку цветов. Оттуда часто прогоняли юных учеников - особенно детей - из опасения, что они могут что-нибудь испортить. Когда сад достиг наивысшего расцвета, они пригласили Гурджиева придти посмотреть. Он пришел и устроил так, чтобы могли придти все. Он осмотрел все, кивнул, улыбнулся и сказал: «Очень красиво, очень красиво», - удалилсся, в тот вечер калитка «случайно» оказалась открытой и телята с овцами вволю паслись в столь оберегаемом цветнике.

Под влиянием этих двух инцидентов я вновь перечитал, впервые с пользой для себя, «Эликсир» Джорджа Герберта:

Научи меня, мой Бог и Царь,

Видеть тебя во всех вещах,

И что бы я ни делал,

Делать это как для Тебя.

Этими чудесными словами

Слуга рутину превращает в священнодействие.

Кто подметает комнату как ради Твоего закона,

Делает и это действие прекрасным.

Это - тот знаменитый камень,

Который все превращает в золото;

Ибо то, чего Бог коснулся и чем владеет,

Нельзя назвать меньше, чем золотым.

Время от времени каждому, кого назначали идти в лес, передавали соответствующее указание. Появлялся Гурджиев, и начиналось то, что мы называем скарри - от русского слова «скорей». Раздавали инструменты, и участники группами и по одному получали различные задания - расчищать лес, прореживать кустарник, разводить костры, чистить канавы. Каждый работал предельно быстро и целенаправленно, но (и это была одна из целей) внимательно. Гурджиев и сам работал, подгоняя нас своими «Скорей, скорей!» Это было волнующе, и многое можно было узнать о себе, если только стараться все время помнить себя; ибо эти мероприятия относились к программе института, к тому, что называлось «Дулистерапия» - «лечение рабством», когда человек по своей воле полностью подчиняется приказам учителя. Однажды Гурджиев процитировал греческую поговорку: «Будь рабом без неволи, тогда не будешь рабом!»

После двух или трех часов работы он обычно говорил: «Довольно!» Иногда он присаживался на бревно, иногда направлялся к зданию студии (Дому Учения). Приносили чай и еду, и мы садились перекусить. Обычно кто-нибудь задавал вопрос и он беседовал с нами, говоря частью по-русски, частью по-английски. После мы пытались вспомнить, что он сказал, и сопоставить его высказывания, поскольку он всегда говорил так, чтобы заставить нас работать головой, размышлять

Однажды кто-то задал вопрос относительно «свободы», на что Гурджиев сказал: «Свобода ведет к свободе. Это истина не в кавычках, но в подлинном смысле. Истина есть не просто теория, не просто слова; ее можно осознать. Свобода, о которой я говорю, является целью всех школ, всех религий, всех времен. Это - великая вещь. Каждый сознательно или бессознательно стремится к свободе. Имеется два ее вида: Малая Свобода и Большая Свобода. Вы не сможете достичь Большой Свободы, прежде чем не достигнете Малой Свободы.

потому что он предубежден против меня. Он кем-то или чем-то огорчен. Но может ли он понять истинную причину? Я понимаю себя и в состоянии судить себя беспристрастно. Возможно, кто-то сказал ему что-то обо мне и это дало ему определенное представление обо мне. Мне жаль, что он такой раб; что он смотрит на меня глазами другого. Это только показывает, что сам он не обладает существованием — он всего лишь раб.

То же самое относится ко всем одинаково; но я привел два эти примера как основу для активного размышления. Вся беда в том, что мы не хозяева самим себе и у нас нет настоящей гордости.

Настоящая гордость - великая вещь; к сожалению, мы не обладаем ей. Гордость — это нечто вроде меры мнения о самом себе. Если у человека есть настоящая гордость, это доказывает, что он есть. Гордость - также наш главный враг, большое препятствие для наших желаний и достижений, орудие исчадий ада.

Гордость - также атрибут души. Через гордость мы можем обнаружить дух. Гордость свидетельствует, что ее обладатель причастен к небу. Гордость - это «я». «Я» - это Бог. Гордость - это ад, гордость - это небо. Обе одинаково называются и выглядят, и, все-таки, они различны и противоположны и никакое обычное рассмотрение и наблюдение никогда не сможет различить одну от другой.

Есть такое изречение: «Кто имеет настоящую гордость, тот наполовину свободен». Однако, хотя мы до краев наполнены гордостью, мы должны признать, что не добыли себе ни малейшей крохи свободы.

Нашей целью должно быть обладание настоящей гордостью; только тогда мы освободимся от многих своих внутренних врагов; мы даже сможем освободиться от двух из них, называемых Мадам Тщеславие и Мистер Самолюбие. Как можно отличить настоящую гордость от фальшивой? Трудно

наблюдать и разбираться в других, в сотни раз труднее проделывать это по отношению к себе».

Тут он сделал паузу, оглядел присутствующих и с хитрой улыбкой саркастически добавил: «Благодарение небу, - скажете вы, - что мы, сидящие здесь, не подвергаемся никакому риску смешать одно с другим. Тот факт, что мы здесь работали над собой, показывает, разумеется, что мы лишены фальшивой гордости; так что нам вовсе не нужно заботиться об этом».

Вернувшись к своему обычному тону, он сказал в заключение: «В любом случае вы должны пытаться научиться активно рассуждать. Вы должны сделать это своим упражнением. Каждый должен вспомнить какой-нибудь случай в прошлом или настоящем раненого самолюбия; и каждый при участии других должен обсудить его. Позже я вызову кого-нибудь из вас, чтобы поговорить о его случае, который должен быть действительным, а не выдуманным».

Одним из результатов работы в Институте было то, что все во мне пробудилось. Мои слабости усилились, т.е. проявились яснее. Растворение моей личности было похоже на закипающий горшок с поднимающейся пеной. Я воображал, будто люблю людей, тем самым псевдохристианским манером, как тому меня учила моя религия. Для меня явилось неожиданностью сознание, что я ненавижу определенных людей. Одна из русских женщин сказала: «Мне не нравятся ваши эманации. Вы меня ненавидите». - «Ненавижу вас?! Конечно, нет». - «О, нет, это так. Но вы не позволяете себе отождествляться с этим. Поначалу работа выявляет в нас худшее. Вот поэтому мы здесь - чтобы увидеть. Это пройдет».

Когда я поразмыслил над этим, то понял, что действительно ее ненавидел и по той единственной причине, что наши личности были несхожи; меня поразила сила моей ненависти. Вскоре она действительно прошла и я забыл о ней. Затем я-стал осознавать, что во мне растет ненависть к одному^ молодому человеку. Мою неприязнь возбуждала не его лич-

ность, а что-то в наших сущностях. Когда Гурджиев поставил нас работать вместе, я еле смотрел на него, и все, что я говорил, выходило в крайне неприязненном тоне. Позднее, как-то раз субботним вечером в турецкой бане Гурджиев стал, по своему обыковению, говорить на этот, раз о том, как личности могут ненавидеть друг друга. Он сказал, что мы должнн это понимать, урезонивать себя, осознавать, что с нами происходит и не отождествлять себя с тем, что мы в тот момент чувствуем; тогда мы изменимся. Так же, как они ненавидят, личности и сущности могут и любить друг друга. Вы должны понимать,- сказал он, - что и обычная ненависть и обычная любовь - механические. Позже вы смржете кое- что понять в настоящей любви». Мы оделись и стали расходиться. Когда я уходил,-Гурджиев, указывая перед всеми, на упомянутого мною человека, сказал мне: «Вы его ненавидите. Вы считаете, что он - ослиный хвост. Но вы - даже не ослиный хвост. Вы меньше, - вы - это то, что выходит из осла».

В другой раз я обратился к одному русскому, М., и он ответил мне в той, довольно высокомерной и вызывающей манере, какая бывает порой свойственна русским.и означавшая, по-видимому. «Вы, мол, жалкий, невежественный юнец». Я почувствовал себя так, как будто получил удар в солнечное сплетение. Я бул уязвлен и отошел, переживая в душе. Затем я подумал: «Как раз об этом говорил Гурджиев. Возможно, я заслужил такое обращение.» Когда я еще немного подумал, то понял, что в действительности сам был причиной того, что со мной говорили таким образом, и моя обида прошла.

Гурджиев постоянно манипулировал людьми и ситуациями таким обозом, чтобы вызвать трения, создать отрицательные эмоции между ними и предоставить им возможность понять кое-что в себе. Он попросил Орейджа изложить на хорошем., английском языке одну беседу, переведенную с русского, а затем передал ее мадам де Гартманн на редактирование и через кого-то дал знать об этом Орейджу. Услышав

об этом, Орейдж в первый момент выразил досаду, но потом рассмеялся.

Начиная с детства, а фактически и в более поздние периоды моей жизни, самые разные люди, от моих родителей до вышестоящих офицеров в армий, постоянно указывали мне, что нужно думать, чувствовать и делать". Внешне я. принимал их взгляды, внутренне - сомневался; и сомневался в том, что они говорили в силу внутреннего убеждения.опирающегося на непосредственный опыт. Теперь же я встретил человека, по моему убеждению, который опирался на свой собственный опыт, когда указывал мне на мои ошибки и слабости. Он своими собственными силами

преодолел эти недостатки и полностью понимал мои нужды, также и старшие ученики, отвечая на мои вопросы относительно системы, опирались только на свой собственный непосредственный опыт.

Я говорил, что физический труд (в Фонтенбло) не был тяжелым, в обычном понимании, для учеников - за исключением тех, кто никогда не трудился физически, например, богатых людей или «интеллектуалов». Я также слышал, что пища была простой, скудной и спартанской, однако для меня обычная еда была питательной и вкусной, а на приемах гостей Гурджиева - обильной и изысканной. На завтрак были гренки с маслом и кофе, на обед - тушеное мясо с овощами и пудинг, в 4.30 - чай с бутербродами, а на ужин – немного мяса с овощами, за которым следовал пирог. В сырую или холодную погоду мы ели в русской столовой, в хорошие дни - на свежем воздухе за маленькими столами. «Русская» столовая была темным помещением без мебели, за исключением большого стола и лавок. Гурджиев питался вместе снами, за исключением тех, довольно частых случаев, когда бывали гости.

Гостям подавали обед или ужин в «Английской» столовой вместе со старшими учениками; обычно также приглашались и некоторые новые ученики. Эта столовая была просторным помещением с оригинальной мебелью. Здесь м-м де Мэнтенон собирала за трапезой свой маленький двор и развлекала Людовика XIV. Здесь стояли большой стол, за которым могли разместиться двадцать пять человек, и два боковых стола на двадцать мест каждый; всего же здесь могло разместиться семьдесят или больше человек. Место Гурджи-ева находилось посередине большого стола напротив окон. За ним на камине помещалась фотография его отца, изображавшая добродушного старика с бородой и усами в меховой шапке. По субботам после турецкой бани все ужинали в английской столовой. Старшие ученики и гости сидели за большим столом. За одним из боковых столов сидела молодежь, за другим - дети. Эти субботние трапезы и другие особые случаи были патриархальными пиршествами. В начале трапезы люди сидели тихо, потом завязывалась беседа, которая, однако, никогда не принимала неприятного тона. Гурджиев обычно рассказывал новичкам и гостям, как он страдал от плохой пищи, которую был вынужден есть в Америке и Англии. Он описывал свойства пищи, стоявшей на столе, то, как ее готовили, чтобы сохранить все активные элементы, которые поддерживают желудок в хорошем состоянии и позволяют ему производить необходимую энергию. Иногда он начинал говорить с кем-либо -таким тоном, который.заставлял каждого остановиться и внимательно слушать, ибо ТО, что он говорил, могло предназначаться тому, к кому он обращался, или же к кому-нибудь еще. В любом случае тег1кому были адресованы его слова, принимали их с благодарностью.

Самые простые выражения, которые сотни раз механически повторялись окружающими людьми, теперь наполнялись смыслом. Например, однажды я уловил слова: «Вы живете в «прошлом. Прошлое мертво. Действуйте в настоящем. Если вы будете жить, как вы жили всегда, будущее окажется подобным прошлому. Работайте над собой, измени-

те в себе что-нибудь, и тогда будущее, возможно, станет иным».

Когда он так говорил, его глаза лучились светом и возникало ощущение, что слышишь истину в первый раз. Она сама западала в душу. И другое обстоятельство: никто не говорил себе: «Эти слова адресованы такому-то», но - «Эти слова адресованы мне». Когда он хотел сообщить нечто определенному человеку, этот человек наверняка принимал сообщение. То, что он сказал теперь о жизни в прошлом, относилось, разумеется, ко многим людям, но в особенности, как я чувствовал, ко мне лично. Когда я подумал об этом, то понял, что одной из моих ошибок было постоянное воскрешение в памяти прошлого; отвращение и страх к неприятному прошлому, такому как война или школьные годы, и тоска по «дням, которых нет». Для некоторых большого труда стоит привести себя в состояние, в котором нет страха перед возвращением неприятного прошлого или стремления вновь пережить приятное прошлое. Как говаривал мой дед: «Мельница не может молоть на воде, которая утекла», или как сказал поэт: «Мы смотрим вперед и назад и вздыхаем о том, чего уж нет».

Во всех своих путешествиях я не пробовал столь восхитительной пищи, как на этих обедах - пищи со всех концов света. Здесь было мясо со специями, домашняя птица, рыба; всевозможные овощи, чудеснейшие салаты, чей сок мы пили из стаканов; пудинги и пироги, фрукты всех видов, восточные сладости, ароматные травы,-свежий лук и сельдерей. Из напитков — кальвадос и сливовица для старших и вино для молодых и детей. Особым блюдом шла овечья голова после мясного блюда, приготовленная в кавказском стиле, очень вкусная и пикантная. Гурджиев обычно говорил гостю, что на Востоке овечьи глаза считались самой лакомой частью, и удостаивал его чести -. отведать говечий глаз.— на что все отказывались, кроме тех, кто хотел пустить пыль в глаза. Все съестные припасы и приготовление пищи находились над

надзором Гурджиева, я его рецептам, казалось, не было конца. Он сам был прекрасным поваром и умел готовить сотни восточных блюд, хотя сам всегда ел немного. Именно так, думалось мне, и должны проходить обеды; следует смаковать еду и наслаждаться ею, не отождествляя себя с ней с одной стороны и не будучи безразличным к ней с другой стороны.

-Иногда он говорил кому-нибудь: «Ешьте, ешьте! Англичане только щиплют свою еду. Они никогда не знают, что едят. А знаете почему? Они экспортируют всю свою хорошую пищу и живут только на маргарине и австралийской мороженой баранине. У них никогда нет свежей пищи!» По окончании ужина он поднимался и предлагал перейти в гостиную,' где подавались кофе и ликеры. Он обычно беседовал - и в его беседе почти всегда содержалось поучение. После кофе Гартманн обычно исполнял какую-либо музыку. Обеды у Гурджиева, а также обеды в старой России, или в Ирландии, или во Франции, или даже в Англии вплоть до конца восемнадцатого столетия, обладали общей особенностью - от вас ожидали, что вы получите удовольствие от еды и питья и оцените тот факт, что люди потратили время и труд на ее приготовление, в противоположность светским ужинам в Лондоне и Нью-Йорке, где непрекращающийся разговор являлся правилом, а комментарии по поводу пищи - дурным тоном.

Среди моих родственников - фермеров - выращивание пищи, естественно, занимало большую часть их жизни. У них в доме и в моем доме приготовление пищи для еды составляло значительную часть их ежедневных занятий, тогда как удовольствие, получаемое от нее, снабжало их неиссякающей темой для разговоров. Какое огромное количество времени тратится на выращивание пищи по сравнению с приготовлением ее для еды! И как мало времени тратится на еду по сравнению со временем, затраченным на ее приготовление; и






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных