Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






НЬЮ-ЙОРК И ФОНТЕНБЛО 1923-1925 8 страница




Когда доктор Стьернвал сказал нам неделю спустя, что Гурджиев вне опасности, то нам показалось, что будто в замок спящей принцессы вошел принц; все стало возвращаться к жизни. Дети вновь играли в свои шумные игры на площадке, наши голоса восстановили свое нормальное звучание. М-м Галумян возобновила классы движений в студии, и Гартманн играл для нас музыку по вечерам. Начиная с обязательных упражнений, мы проработали все движения и танцы, все, что кто-нибудь мог вспомнить. Никакие движения и шаги не

были записаны, поскольку Гурджиев все носил в голове, и когда мы попытались воспроизвести Посвящение жрицы, фрагмент мистерии, мы обнаружили к своему огорчению, что не можем этого делать. Мы могли вспомнить свои собственные роли, но никто не мог вспомнить всю последовательность. То же самое было и с Большой Семеркой. Именно эти две пьесы произвели на меня такое большое впечатление в Нью-Йорке - два фрагмента объективного искусства. К счастью, у нас была музыка, сочиненная Гартманном под руководством Гурджиева.

Рутинная повседневная работа была гораздо труднее без стимулирующего присутствия Гурджиева; нам, молодым ученикам, требовалось прилагать гораздо больше усилий, чтобы работать внимательно, когда рядом не было никого, кто мог «воткнуть вилку сами знаете куда». Один ученик признался мне, что когда с ним не было Гурджиева, он совсем не мог работать, - правда, следует сказать, что этот ученик был известен как «осел из Приере».

Примерно месяц спустя Гурджиев появился в саду, поддерживаемый своей женой и м-м де Гартманн. На нем было одето его толстое черное пальто и баранья шапка. Голова его была перевязана, а глаза скрыты за темными очками. Его зрение было настолько ослаблено, что он нас не узнал. Вопреки рекомендациям и предупреждениям врачей он совершил громадное усилие, чтобы встать на ноги. Вначале он сделал несколько шагов и затем остановился. Через пятнадцать минут его отвели назад в постель. Но каждый день он оставался на ногах немного дольше и проходил немного дальше. Когда в октябре палящий зной уступил место ясным и теплым осенним дням, вынесли его кресло и он, сидя в нем, стал давать нам указания разводить под открытым небом большие костры. Обычно он просиживал глядя на пламя с час или больше; считалось, что он набирается сил от огня. Мы все помогали; пылающий огонь и наша активность, по-видимому, помогали ему. Это продолжалось до тех пор, пока мы,

казалось, не вырубили половину парка, поддерживая огонь костров. Затем он однажды остановил нас и стал наблюдать за нашей работой, хотя и не произносил ни слова и, по видимому, никого из нас не узнавал. Трудно было осознать, что несколько недель назад это был сильный, деятельный, полный жизненной энергии человек, который встряхивал нас, пробуждая к жизни. И, все же, можно было ощутить и почувствовать эту неуменьшившуюся силу его бытия (существа). Вскоре он начал руководить со своего кресла и мы стали работать как прежде, стремясь ощущать и вспоминать себя, работать внимательно и осознавать, что если будем работать сознательно, то поможем ему так же, как и себе. Каждый, кто не был занят на кухне, работал вне дома - Стьернвал, Зальцманн, Гартманн, - мужчины, женщины и дети Гурджиев говорил редко и после того несчастного случая ни разу не улыбнулся. Однажды мы вытаскивали из канавы ствол упавшего дерева. Мы с Гартманном работали по колено в воде, а другие ученики - наверху. Внезапно дерево соскользнуло и ударило меня по раненой ноге. Я закричал: «Проклятье!» Все остановились и уставились на меня. «Все в порядке, - сказал я, - ничего страшного, просто неприятно». По лицу Гурджиева медленно поползла улыбка; все засмеялись, и всю группу охватило какое-то новое чувство, почти радость. Это совпало с фазой его выздоровления, и с тех пор он начал с нами немного разговаривать.

Мы стали возвращаться к своим занятиям и строить планы на будущее, когда работа пойдет по-прежнему. Но однажды утром нам сообщили, что Гурджиев хочет собрать всех без исключения в студии. Он сидел в своем кресле в центре зала. Мы собрались вокруг него, расселись на полу и стали ждать. Он начал говорить тихим голосом, иногда по-английски, иногда по-русски. Он сказал, что теперь вся работа в Приере подошла к концу. Он собирался ликвидировать Институт в Приере. «Через два дня, - продолжал он, -все должны отсюда уехать, останутся только мои домашние.

Долгое время я жил для других, теперь я начинаю жить для себя. Все теперь прекращается - танцы, музыка, работа. Вы все должны уехать через два дня».

Пока он говорил, лица у нас вытянулись настолько, что, казалось, коснутся груди. Поговорив еще немного по-русски, он жестом отпустил нас. Мы медленно поднялись и вышли наружу, собираясь группами во дворе и спрашивая друг друга, что это значило.

Это было потрясением, как и было задумано. В тот день мы больше не занимались работой, а разговаривали между собой, стараясь понять, в чем дело. «Разве это, — спрашивали мы, — и есть конец всем тем нашим надеждам, которые в нас заронили? Действительно ли всему конец? Действительно ли работа окончена?» Все были заинтригованы — как старшие ученики, так и молодые. «В чем тут причина? - спрашивал у меня один из русских. - Что делать? Мы от всего отказались, приехали сюда, и вот все кончено. Что делать?» Они напоминали персонажей чеховской пьесы. Я знал столько же, сколько и они.

На следующий день большинство русских, некоторые американцы и другие упаковали свои вещи и уехали, чтобы больше никогда не вернуться в Приере. Они восприняли его слова буквально. Уехали некоторые англичанки, но позднее они вернулись Остальные тоже уехали. Мы отправились в Париж, где остановились в маленьком невзрачном отеле «Юник» на Монпарнасе. Но перед отъездом у нас состоялась беседа с м-м Гартманн с тем результатом, что Гурджиев разрешил американцам вернуться и продолжить свое пребывание. Могли вернуться также и те, кто был «близок» к нему. В тот момент все, исключая его семью и тех, кто" за ним ухаживал, на несколько дней уехали.

Когда мы возвратились в Фонтенбло, Приере казалось нам опустевшим. Из нас осталась только треть, включая старших учеников, - те, кто был ближе всего к Гурджиеву. Возобновилась работа в саду и лесу, и каждый вечер Гартманн

играл для нас в студии как музыку Гурджиева, так и русских композиторов. В конце октября Гурджиев вновь гулял самостоятельно, хотя и медленно, и вновь ставил нам задачи.

Мне велели работать с Ольгой Ивановной; мы распиливали двуручной пилой бревна на зиму и складывали дрова в сарае. Она рассказала о жизни на Кавказе с Гурджиевым. В Тифлисе он спросил ее, есть ли у нее желание, настоящее желание. Она сказала: «Я хочу бессмертия». Он сказал: «Что вы сейчас делаете?» — «Я присматриваю за своим домом и прислугой», - ответила она. «Сами вы работаете? Готовите, присматриваете за ребенком?» - «Нет, это делает для меня прислуга». - «Вы ничего не делаете и хотите бессмертия! -сказал он. - Но оно не придет по ж'еланию, но посредством особого рода работы. Для бессмертия вы должны работать, прилагать усилия. Теперь я вам покажу, как надо работать. Сначала отпустите прислугу и начните все делать сама».

«Он, действительно, показал мне, - добавила она, - он показал мне, как надо делать обыденную работу не как прислуга, но работать и, в то же время, применять его метод».

В течение двух недель мы работали пильщиками и каждый день подходил Гурджиев и наблюдал за нами. Он обычно беседовал несколько минут с Ольгой Ивановной, а затем переходил к другой группе. Насколько я мог понять из их беседы, речь шла о ее планах на будущее; позднее она уехала вместе со своей маленькой дочерью Светланой в Америку, где со временем стала миссис Фрэнк Ллойд Райт. На протяжении последующих четырнадцати лет я видел ее всего один раз, да и то только несколько минут. Как и все женщины, которые действительно работали с Гурджиевым, она была замечательной и необыкновенной; она обладала чем-то внутренним, у нее была индивидуальность, и она не сидела сложа руки.

Этот эпизод с пилением дров произвел на меня большое и длительное впечатление из-за того, что случилось в конце и что, в свою очередь, явилось результатом многомесячной

работы. Я стал замечать, что испытываю нечто необычное, выполняя эту физическую работу, нечто, чего я никогда не испытывал за долгие годы своей трудовой жизни. Затем, когда Гурдлсиев во время своего ежедневного обхода наблюдал, как я ношу дрова и пилю их, что-то во мне сказало: «Я ощущаю себя, я вспоминаю себя». Это ощущение растущего самосознания сопровождалось чувством настоящей радости. Затем он сказал: «Достаточно, я думаю, вы теперь очень хорошо умеете работать с деревом. Я дам вам новую задачу».

Эта ничего не значащая на первый взгляд фраза и то, как она была сказана, сыграла для меня решающую роль. У меня возникло, как говорится, «сознание греховности» — осознание того, что до сих пор моя жизнь была полностью механической и автоматической; теперь же казалось, будто волшебник сказал мне: «Покинь образ машины и прими подобающий тебе образ человека». Это было моим первым посвящением, а слова Гурджиева - сопровождающим его обрядом. Свершилось таинство. В тот день за обедом, оглядывая своих товарищей, я увидел их и себя в новом свете и вспомнил отрывок из истории о Золотом Руне: «Когда аргонавты возвратились на корабль после того, как приняли участие в самофракийских мистериях, они показались Атланте и Мелеагру подобными богам, а не людям, вокруг головы у них сиял легкий нимб света. Но когда они побыли на корабле и надели свои обычные одежды, сияние исчезло - они опять были людьми, но переменившимися».

Однажды м-м де Гартманн сказала нам, что Гурджиев собирается поехать на лечение и что если кто-либо ил нас хочет с ним поговорить, то может это сделать сегодня утром. К тому времени из нас, молодых учеников, осталось восемь человек, все американцы. Я очень нервничал, не зная, что спросить, и все же не желая упускать такой случай. Мы сидели на траве под ярким осенним солнцем и ждали. Наконец, он вышел и медленно прошел к своему креслу. Мы вставали и подходили к нему один за другим. Я откладывал

свою очередь насколько возможно, так как в голове у меня было пусто, но когда я поднялся, вопросы пришли мне на ум и, сидя у его ног, я сказал: «М-р Гурджиев, я хотел бы остаться в Приере, но у меня есть договоренность основать свое книжное дело в Америке; кроме того, я хочу жениться, хотя в данный момент у меня и нет никого на примете. И я также хочу помогать другим». - «Все это может быть полезным. - сказал он. - Весьма необходимо зарабатывать деньги на жизнь. Вы отправитесь и начнете свое дело, а потом, возможно, мы войдем в дело вместе. Относительно женитьбы: сперва вы должны отличать между женщиной и женой. Жена — навсегда, женщина - временно. Если вы женитесь сейчас, возможно, брак окажется непродолжительным. Может быть, позже. Кроме того, прежде чем вы сможете помогать другим, приносить другим настоящую пользу, вы должны узнать себя и быть в состоянии помочь себе. Сейчас вы эгоист, думаете всегда о себе. Вы должны научиться быть эгоистом ради хорошей цели, тогда вы сможете стать подлинным альтруистом и помогать другим».

Это было все, но сила, скрытая за этими словами, очистила мой затуманенный мозг и ум от сентиментальности, «легкой эмоции, отягощенной путаницей в мыслях», накопившейся с годами по поводу взаимоотношений полов и «добрых дел». Когда он вернулся в дом отдохнуть, я пошел через лес, размышляя над его словами.

Гурджиев уехал на следующий день и я не видел его до следующего лета. Наступил ноябрь, похолодало. Студия была закрыта, мы расчистили английскую столовую и стали там отрабатывать движения и даже разучили несколько новых обязательных.

Я вернулся в Лондон в конце месяца, чтобы выполнить свои деловые обязательства. Мой старый друг Уолтер Фул-лер, который был тогда литературным редактором еженедельника «Уинли Вестманстер», пригласил некоторых людей послушать мой рассказ о жизни в Приере. Из этого ничего не

вышло, ибо я не смог дать им вразумительную картину тамошней жизни, системы и метода обучения. Они чувствовали, что меня больше не интересует то дело, ради которого мы вместе работали, - социализм, социальные реформы, образование. «А ваши опыты, по-видимому, не сделали вас счастливее», - добавили они. Они продолжали трудиться ради общего блага, говорить другим, что им сделать, но я не вижу, чтобы жизнь человека с тех пор улучшилась, будь то его внутренняя или внешняя жизнь. Большим препятствием для хорошей жизни является высокомерная позиция так называемых «интеллектуалов», с одной стороны, и бюрократов, с другой стороны, независимо от их национальности или убеждений - тех, кто убеждены, что все знают и хотят наставить других на путь истинный. И они всегда заблуждаются. В некотором смысле мы все таковы и должны оставаться такими, пока не сможем заглянуть внутрь себя и смотреть правде о себе в лицо. Как говорят суфии: «Сколько бы знаний не имел человек, покуда он не познал себя и не признался себе, что на самом деле ничего не понимает, все, что он приобрел, будет подобно «ветру в его руках».

Семена были посеяны во мне и стали прорастать, но, как известно каждому садовнику, часто проходит много времени между прорастанием и пусканием побегов, между пусканием побегов и превращением в растение, и еще больше времени до того, как появится дерево с цветами и плодами. Становление нового и развившегося человека - еще более длительный процесс.

НЬЮ-ЙОРК И ФОНТЕНБЛО 1925-1926

В конце ноября 1924 года я вернулся в Нью-Йорк, снял квартиру на Вашингтон Сквер и приступил к осуществлению своей прихоти иметь собственный книжный магазин. Я устроил его на 47 улице (стрит) в старом закопченном каменном здании. Дважды в неделю я ходил в группу Орейджа, которая собиралась на квартире у одного психоаналитика, заинтересованного в этих идеях. К группе присоединилось много людей, и мы перебрались в «маленькую галерею» Джейн Хип на углу Пятой Авеню и 11-й улицы. В конце концов, Мюриэль Дрейнер, одна из блестящих светских женщин Америки, предложила свою квартиру на восточной 40-й улице и наша большая группа продолжала собираться там. У Орейджа были другие группы, собиравшиеся в других местах. Среди членов одной из них были Герберт Кроули, редактор журнала «Нью Рипаблик», и Джон О Хара Кос-грейв, литературный редактор газеты «Нью-Йорк Уорлд». Наша группа состояла из тех, кого в Англии называют интеллектуалами из среднего класса, по большей части молодых людей, преуспевающих в своей обычной жизненной карьере, профессии или бизнесе. Туда также входили один или двое довольно богатых людей. За каждое занятие мы платили по два доллара. Существовали также классы движений и танцев, организованные миссис Говарт и мисс Лиллард, которые провели в Приере два последних года. Классы мы тоже оплачивали по два доллара за урок, а более состоятельные ученики платили больше. Все ясно понимали, что каждый должен платить сообразно своим средствам. Большинство учеников также находили способы доставать деньги для Приере с помощью побочной деятельности помимо своей основной работы. В нашей рруппе было от пятидесяти до шестидесяти человек.

Номинально занятия у Орейджа начинались в восемь часов. Обычно он входил около девяти, но этот промежуток давал нам возможность спокойно усесться и расслабиться или поговорить с теми, с кем у нас не было возможности ветре титься в течение недели

«Ну с, - обычно говорил Орейдж, - вопросы есть?» После паузы кто-нибудь обычно задавал вопрос и он отвечал. Раз начавшись, вопросы текли потоком. Каждый спрашивал в соответствии со своим типом и своим уровнем понимания -или непонимания, - и каждый получал соответствующий ответ. Эмоционально-инстинктивный тип наподобие моего воспринимал все некритично, посредством чувств, и требовал как можно больше сведений. Ментальный тип, наподобие С., должен был получить интеллектуальные объяснения по каждому пункту; он все продолжал и продолжал ставить вопросы, несмотря на чьи-нибудь протесты: «Ради бога, хватит, С.», в то время как Орейдж с бесконечным терпением пытался дать ему возможность почувствовать и ощутить что-либо. Мне он обычно указывал на необходимость больше думать, необходимость применять свой разум; для С. он рекомендовал попробовать больше чувствовать с помощью своих чувств, а не головой. Орейдж, сидящий перед нами в своем кресле, был активной силой, противостоящей пассивной силе нашей группы в целом; из вопросов и ответов возникала, третья сила; результатом была степень понимания, соответствующая тому усилию, на какое каждый был способен.

Мы обычно приходили на занятия усталые после долгого рабочего дня, но к концу вечера в нас рождалось столько энергии, что вместо того, чтобы идти домой, мы переходили в ресторан Чайлда и засиживались там довольно часто до двух часов утра. Орейдж обладал поразительным знанием всяких

вещей и людей. Он знал многое из того, что происходило за кулигами общественных и литературных дел. Он умел также догадываться о том, что происходит за нашим собственным фасадом. Казалось, он знал ответ на каждый вопрос; его ответы были настолько верными, что у многих у нас вошло в привычку обсуждать с ним все - как житейские проблемы, так и психологические Вначале это сильно помогало, но более слабые люди стали полностью на него полагаться и советовались с ним обо всем. При всем своем знании Орейдж был обыкновенным отзывчивым человеком, наделенным человеческими способностями и недостатками, стремящимся совершенствовать себя. Как он говорил, он сам учился, работая с нами; он нуждался в нас так же, как и мы в нем. Он излагал учение Гурджиева так, как сам его понимал, и стоял по отношению к Гурджиеву на такой ступени, на какой стояли мы по отношению к нему. Мы в нетерпении хотели знать все больше и больше и часто бывали разочарованы тем, что учение не преподносилось на блюдечке, полном объяснений.

Между Орейджем и некоторыми из нас установились очень тесные эмоциональные и ментальные взаимоотношения, и он обычно представлялся нам «сплошным светом», в котором не было ни единого пятнышка (наши герои должны быть во всем белом). Нельзя было относиться к Орейджу беспристрастно, прежде всего от того, что мы были неспособны относиться беспристрастно ни к кому, и меньше всего к себе. Как он обычно говорил: «Прежде чем вы сможете быть беспристрастным к другим людям, вы должны научиться быть беспристрастными к своему собственному организму -это одна из целей учения Гурджиева». Между учениками в группе существовали, разумеется, различия и борьба, которая вызывала трения, но это лишь способствовало дальнейшему углублению корней и сплачивало нас в своего рода ^ братство. Но к людям легко привязываешься эмоционально и хочешь дать все сразу; и когда другой человек неизбежно делает нечто, что кажется «неправильным», то реакция бывает бурной и негативной и, следовательно, вызывает целый ряд страданий, становясь, таким образом, источником зла «Эмоциональная любовь, будь то к мужчине, женщине или вещи, вызывает свою противоположность», - говорил Орейдж.

Одна ученица, которая временами предавалась жалости к себе, говорила о том, как трудна жизнь, как все и вся против нее настроены; если бы только вещи и люди были иными, жизнь была бы сносной. Она знала, что была червяком, но не знала, что с этим поделать. Орейдж отвечал куплетом из песенки:

Я хотел бы быть слоном и подбирать своим хоботом кокосовые орехи, Но, увы, я не слон и не могу им стать, Я всего-навсего таракан и водяной жук. И могу лишь ползать вокруг да прятаться за сточной трубой.

Ученица рассмеялась и мы тоже Орейдж, как и Гурджи-ев, мог пробуждать в нас чувство юмора и заставить нас смеяться над собой

Время от времени Орейдж задавал нам простые упражнения, «детский сад», как он их называл. Он велел нам выписать в столбик то, что мы считали своими положительными или «хорошими» качествами, а в столбик напротив -свои отрицательные или «плохие» качества, а затем убрать листок и заглянуть в него через год другой Я составил такой список и забыл о нем Прошло, может быть, два или три года, прежде чем я на него наткнулся в своих бумагах и прочел это. Меня поразило, что ни одно из тех качеств, которые я считал своими «хорошими», - а это был довольно длинный список - не существовало в действительности; мои истинные качества были почти в точности противоположны этим «хорошим»

качествам. Я видел действительность - действительность в себе самом - шиворот-навыворот. Я сам был «шиворот-навыворот» и извращенным.

В то время он дал нам и два других упражнения. Одно из них состояло в «обзоре событий за день» - упражнение для памяти, воли и сосредоточения. Идея заключалась в том, что перед отходом ко сну следовало начать медленно считать: 2, 4, 6, 8, 10... - 10, 8, 6, 4, 2 и т.д вплоть до сотни. Установив этот ритм, попытаться представить себя беспристрастно -встающим с постели, одевающимся, завтракающим, едущим в автобусе на работу, встречающимся с людьми и т.д. вплоть до укладывания в постель - как будто мы смотрим не очень интересный фильм, иначе мы можем отождествлять себя с ним. Не думайте о нем - мысли могут исказить картину. Во время обзора у вас будут периоды забыться и вы перестанете считать Вы должны «склеить пленку» и продолжать считать снова. Вас также может клонить ко сну и, чтобы продолжать, потребуется приложить значительное усилие. И часто, когда вы ляжете в постель, вы забудете это сделать. Как то бывает со всеми настоящими упражнениями, организм состоит про тив вас в заговоре, чтобы заставить вас забыть»

Другим было упражнение на внимание.

«Возьмите свои часы и зафиксируйте взгляд на секундной стрелке; наблюдайте за ней, пока она за минуту совершает полный оборот, и не позволяйте своему взгляду отклониться Когда вы полностью уверитесь, что можете сфокусировать свое внимание в течение одного оборота, вы должны будете приступить к развитию своей способности мышления. Выполнив это и удерживая фокус внимания на маленькой стрелке, считайте про себя от 1 до 10, а затем наоборот Вначале вам это может показаться легким делом, но нужно продолжать, пока оно не станет грудным Продвинувшись до этой точки, продолжайте удерживать свой взгляд на движущейся стрелке и мысленно считать и затем, одновременно, повторяйте про себя какой-нибудь стих. Делайте Это в течение двух-трех минут».

Много позднее задавались более трудные упражнения; но самыми трудными были упражнения, задаваемые Гур-джиевым и выполняемые только под его руководством. Некоторые из них включали сознательное использование воздуха и впечатлений.

На протяжении зимы Орейдж регулярно получал вести от м-м Гартманн. Гурджиев поправлялся. Он купил подержанный просторный автомобиль и вновь разъезжал повсюду с другими, сам ведя машину. Порой он заставлял своих спутников вставать в шесть часов холодным зимним утром и покидать теплую гостиницу. Он обычно вел машину не произнося ни слова часами, пока не останавливался выпить чашку кофе. Он прилагал огромные усилия, чтобы преодолеть сопротивление своего больного планетного тела, которое хотело плыть по течению, лежать и ничего не делать. Кто-то сказал: «Но ведь и обыкновенные люди проделывали такое -совершали громадные усилия. Посмотрите, что люди делали на войне!» Разница состояла в том, что на войне люди совершают усилия по принуждению.

«Значит, — сказал один ученик из группы, — вы считаете это усилие Гурджиева примером настоящей воли?»

«Да, — ответил Орейдж, - настоящую волю можно определить только как нечто самодовлеющее, необязательное,' но желаемое организмом. Усилие, прилагаемое для того, чтобы выполнить желание «я», а не то, чего желает «оно»: Усилия Гурджиева - это усилия слона, наши же - как у муравья».

«Как я смогу приобретать настоящую волю?» — спросил кто-то.

«Вот, к примеру, - сказал Орейдж. - Возьмите какое-нибудь свое желание, безобидное желание, и сделайте усилие, чтобы его удовлетворить. Что-то, что вы хотели сделать давно, и понаблюдайте за собой. Это дает почувствовать вкус

настоящей воли. Часто требуется больше усилий, чтобы сделать то, что вы хотите сделать, нежели то, что вы не хотите делать. Наше извращенное пуританство нашептывает нам, что когда мы «отказываем» себе в чем-нибудь, мы делаем угодное богу-дело. Когда средний английский или американский пуританин делает что-то, чего ему действительно хочется, у него часто возникает чувство вины и он должен оправдываться перед собой тем, что это для него «хорошо», особенно если это касается вина или женщин. Удовлетворение безобидных желаний есть средство приобретения настоящей воли, но только не культивируйте их».

В марте Орейдж рассказал нам, что получил рукопись из Приере. Гурджиев написал ее по-армянски; ее перевели на русский язык — м-м Галумян, армянская ученица, а затем на английский язык — русские ученики, говорившие по-английски, вместе с поправками, сделанными какими-то не очень грамотными английскими учениками.

«Я отослал ее назад, — сказал он, - и сообщил им, что в ней нельзя ничего разобрать. Я не имею ни малейшего представления, о чем там речь. Но м-м де Гартманн пишет, что Гурджиев решил написать книгу, в которой он изложит всю совокупность своих идей. Если эта глава является примером, я могу только пожелать, чтобы он этого не делал. Я не улавливаю в ней сути».

Тем не менее, вскоре пришла исправленная версия, которую он нам прочитал. «Это совсем другое дело, — сказал он, — теперь я начинаю чувствовать тут нечто весьма интересное».

Он прочитал нам ее несколько раз, но мы не смогли многое из нее почерпнуть. Однако вскоре в нас что-то стало пробуждаться; и по мере появления новых глав их воздействие на наши чувства усиливалось. Книга называлась «Рассказы Баалзебуба своему внуку» или «Беспристрастная и объективная критика жизни человека». Баалзебуб, путешествующий на космическом корабле вместе со своим спутником

Ахуном и внуком Гассейном, рассказывает о своих наблюдениях над жизнью человека на планете Земля, которые он производил во время своих посещений Земли с планеты Марс. Некоторые из группы сказали, что камнем преткновения является необычный стиль. Орейдж сказал, что она гораздо понятнее, чем «Улисс» Джейса или книга Гертруды Стайн, которые обе недавно появились в Америке в журнале «Литтл Ревью». Один из группы писатель выразил наши мысли.

«Орейдж, — сказал он, — вы сделаете большое дело, если займетесь переложением этого на читабельный английский. Людей оттолкнет сам стиль, а средний читатель вовсе ее не поймет. Большая часть грамматики и пунктуация там попросту безграмотны».

«Я не предполагаю ее переписывать; - сказал он, - на самом деле помимо общей редакции я оставлю ее как есть, вероятно, до момента окончательной отделки, когда бы это ни произошло. Книга обретет свою форму. Она полна идей. Насколько я могу судить, это в действительности есть объективное произведение искусства, литературы высшего порядка; она принадлежит к категории писаний. По-видимому, Гурджиев задумал ее, когда лежал в постели после аварии. Она сознательно настроена таким образом, чтобы производить определенное воздействие на каждого, кто возымеет желание ее прочитать. Всякий, кто попытается ее переписать, исказит ее».

Не могу сказать, что я хорошо разбирался в теоретической части системы Гурджиева; работа поначалу для меня, может быть к счастью, была целиком практической, но даже усилия, предпринятые в попытке понять систему, начали оказывать воздействие на мой ленивый ум, заставляя его работать. Я начал видеть разницу между мышлением с помощью своих чувств и мышлением с помощью своего разума и начал замечать разницу между чувством и ощущением. Я также заметил легкое, но все же различимое возрастание силы в солнечном сплетении - уменьшение того острого

чувства подавленности, от которого прямо-таки скрючиваешься перед неудачей, - наследственной слабости, углубившейся на войне. (Орейдж говорил, что в некоторых восточных учениях солнечное сплетение считается местопребыванием -могущества или настоящей воли). Я стал более компетентно обращаться с ситуациями и людьми.

Ум Орейджа стимулировал умы других людей; он был живым и резко отличался от умов косных «интеллектуалов», с которыми я общался в клубе 1917 года в Лондоне и чьи речи были всего лишь потоком ассоциаций, текущих из их форми-

рующего аппарата. Орейдж чувствовал так же, как и думал. И хотя никто из нас, ни один интеллектуал, даже мой старый друг С.К.Огден, никогда не мог с уним сравниться, Орейдж мог, как и Гурджиев, легко найти общий язык с простым человеком.

Именно в том 1925 году я впервые осознал сущность «отрицательной эмоции». Когда однажды один ученик из нью-йоркской группы сказал мне по поводу моего отношения к нему: «У вас страшно много отрицательных эмоций», я был возмущен и рассказал об этом Орейджу. Он сказал: «Одной из вещей, за которые я должен благодарить Гурджиева (и Успенского за передачу идеи), является его учение об отрицательных или низших эмоциях. Вы сами весьма охотно поддаетесь отрицательной эмоции Вы обидчивы, легко ранимы, вы исполнены негодования, вы не можете вынести ни малейшей критики; то же самое относится почти к каждому. Отрицательная эмоция бессознательна и, следовательно, есть зло». Это было для меня потрясением. Я никогда не думал о своем страдании как об «отрицательной эмоции», но как о результате «давления на психику», результате войны, плохого здоровья, вынесенного из окопной жизни. Для меня было большой неожиданностью сознавать, что все это можно резюмировать выражением «отрицательная эмоция». Подготовительная работа, которую я проделал во время своего пребывания в Приере, позволила мне теперь, спустя несколь-

ко месяцев, смотреть в лицо фактам своей негативности (отрицательности). Но познавать умом - это одно, а понимать - совсем другое.

Орейдж сказал- «Если мы передаем свое страдание другим, оно становится «злом», которое, как говорит профессор Сора в книге «Три условности", есть «страдание без созидания». Святые суть потребители страдания; они его поглощают, преобразуют и используют дня созидания бытия. Когда мы погрязаем в жалости к себе, в негодовании, в безрассудной ненависти к другим, мы становимся каналами, проводящими страдание. Жалость - божественное чувство, жалость к себе - дьявольское. Мы не хотим себе давать отчета в том, что зачастую бываем переполнены чувствительной жалости к себе. Жалость к себе есть расстройство эмоций, сокрушение по поводу своей участи и стремление возложить на родителей, условия и людей вину за собственное скверное состояние; жалость к себе является одним из проявлений отрицательной эмоции, которая внушает другим неприязнь к нам и в которой под маской самоуничтожения, чувства собственной приниженности часто скрывается чрезмерное самоунижение».






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных