Александровский реквием

Заставлять себя вспоминать каждый жест и слово

Это даже страшней, чем себя вспоминать былого,

Потому что даже плачущий неглиже ты –

Это все равно сочетание слов и жестов.

Это шаг от себя к себе, но к тому, иному,

Не простившему, не свершившему, то есть снова

Проживающему, прожевывая, скривившись,

То, что все мы прошли, но – все – из чего не вышли.

Возвращаясь к тому, зачем, я пишу (зачем, ну?)

Мы встречались в метро горячей порой вечерней,

Чтобы встречать Новый год в компании в Подмосковье,

Чтоб потом поутру болезнью страдать морскою.

(Новый год – это тоже, кстати, – тогда случайный –

Получается жест безвыходный изначально,

Это то, что всегда годится для мемуара,

А для жизни – смотрю я из опыта – слишком мало).

Было сыро и сухо – представьте, одновременно,

Пах гвоздикой и имбирем тот стаканчик мерный,

Где мешали пропорции специй смешные те мы,

Чтоб столкнуться потом рукавами над закоптелым

Трехлитровым чаном. Чтоб взглядом столкнуться, чтобы

Нам мешало расстаться это живое что‑то,

Что потом – я, уже в конец залезая, знаю,

Стало, расставаясь, теми слезами, нами,

То есть мной. А с тобой я пока не хочу считаться,

Что считаться с тем, кто сам захотел расстаться,

Нет, не то чтобы захотел, но, поверь, на сей день

Понимается так, и вот даже почти не сердит.

Что добавить еще? На стенке тень каравеллы,

На промокших страницах «Снежная королева»,

И, наверно, вмешались вражеские агенты,

Но листки тогда загорелись на строчках Герды.

Будто всё карнавал, пожар, мистерия масок,

Этот дымный сладкий глинтвейн, бутерброды с маслом,

И – пожалуйста, Джонни, монтаж – на Бульварном осень,

Отцветают каштаны. В Лосинке плодятся лоси.

Ты меняешь квартиру, даешь мне ключи и чаю.

На брелок их цепляю вместе с теми ключами,

Где хранятся мои. И смеюсь высоко и сипло.

(И опять некрасиво для жизни, для нас – красиво).

Я не смею продолжить, в себе убивая гордо,

Славных три этих года, мои и твои три года,

Мы не слишком известны и почту нашу не вскроют

Археологи в жажде прежних найти героев,

Но, меня откопав когда‑то перед вечерей,

Кто‑то встретит в безумной ухмылке застывший череп.

И записку: «Купи с утра помидоры‑черри

Апельсиновый сок. Я люблю тебя». И зачем мне

Вспоминать то, что было. И глупо и некрасиво.

Если бы я Бога когда‑то о чем просила,

То просила бы (он же, правда, хороший парень),

Переделать мне взгляд, а потом перестроить память,

Где никто не приезжал на пятьсот‑веселом,

Не срывал струну, не читал по утрам Басё мне,

Где ни разу рубля не просил предрассветный бомжик,

Где и мы ни разу не встретились, Боже, Боже,

Что и вспомнить кроме тех странных и ярких вспышек,

не похожих на то, что людям встречалось свыше,

Не похожих на то, что читано в недрах книжек,

Бог ведет меня выше по возрасту, в целом – ниже.

Говорю себе о другом, что, пожалуй, ране

Не казалось ни глупым счастьем, ни солью в ране,

Просто чем‑то таким, что помимо Адама с Евой

Нам читало в ночи эту Снежную Королеву,

Вот, смотри, три вокзала, Москва, пожилой карманник

Я Дубровский, пожалуйста, холоднокровней, Маня,

Только я не Маня, а ты не Дубровский вовсе,

Джонни, сделай монтаж, на Бульварном случилась осень,

Я иду, я имен наших общих последний донор,

За плевком кофейным опять захожу в Макдональдс

И глотаю за полтинник горячий привкус

Золотого времени, шеи, руки, загривка

С парфюмерной нотой последнего расставанья.

Я верну ключи, растянусь на чужом диване,

Если я умру – а ведь это случится точно

Попрошу у Бога вспомнить нас всех до точки,

До последнего слова и жеста, чтоб было стыдно,

Было жарко и было сладко в большой пустыне,

На Хароньем пароме, верблюжьей спине, остатке,

Где мы встретимся – невлюбленные перестарки.

Я не знаю, как рассказать о тебе, но спросят.

На Бульварном каштановой дымкой ложится осень.

На троллейбусных проводах синеву качает,

Пахнет дымным глинтвейном в большом трехлитровом чане.

Снип‑снап‑снурре в конце концов. Пурре и базелюрре.

Перед Новым годом звезд первозданный люрекс,

Млечный путь серебристый на Чистых Прудах монеткой.

Это слишком красиво для жизни, но нам вполне так.

Нам – вполне, но ведь я, в конец залезая, знаю,

Ничего не случится прекрасного после с нами,

То есть Бог (он же правда, послушай, хороший парень),

Потерял нас, когда мы вместе с тобою спали,

Я на койке, ты на полу, ладонь на ладони,

Вот залаял пес, проснувшийся в том же доме,

Вот соседи вернулись заполночь. Вот сказала

Голубая ночь молитву о Трех Вокзалах,

О рассветном бомже, монтаже, неглиже, о числах.

И о том, что будет уже, еще не случившись.

Новогоднее

И снова осень, палая листва

В прорехах синевы плохого ситца,

Троллейбус так бесхитростно косится

И уезжает. Что ж, шана това.

Иди, иди сквозь ветер, сквозь толпу,

Шана това и яблоки с корицей.

И возраст поднимается за тридцать,

Почти как ртуть по ртутному столбу.

Иди, иди сквозь прелую листву

Сквозь Новый год к чужому рождеству.

И снова Новый год, мороз и тьма,

Шампанское, простуда, мандарины,

Что я тебе сегодня подарила?

Наверно, то, что не люблю сама.

Рождайся, мальчик, для тебя в хлеву

Я подстелила жухлую соломку,

А за столом всё падает солонка,

Мне тридцать три, а я пока живу,

Иди, иди сквозь ледяную муть,

Езжай, рогатый, надо отдохнуть.

Придёт весна, китайский новый год –

Пора поддельных елочных игрушек

Мой домик ледяной опять разрушен,

А заяц в лубяном всё время пьет,

Пьет горькую – от сердца, говорят.

Иди, иди сквозь звонкий звукоряд,

А где‑то вдалеке кричат: «По коням!»

Езжай, троллейбус, на метро спокойней.

Езжай в свой парк, на родину свою,

Свали, свались на койку – на свою ли?

Езжай сквозь свет, сквозь дырку в букве ю,

Прожженную в июне и в июле,

Запутайся колёсами в траве

Застрянь рогами в августовском «в»,

На градуснике, как и в голове,

Который раз всё те же тридцать с лишним.

Я к вам звоню. Чего же боль… как слышно?

И снова осень, лиственный занос

Бессмысленно и жалобно клубится.

Когда три года некуда влюбиться –

Не списывай на метеопрогноз.

Детские окраины

Непонятно что с тети‑сониной нотной папкой,

Золотая осень и губы от яблок липки,

Засыпает, себя находит в трамвайных парках,

Зарывает секретики возле чужой калитки.

Непонятно кто, очкастая, рост сто сорок,

Та, что мир постигает с катящихся с горки санок,

Улыбается близоруко, когда спросонок

Видит мамины руки. Но знает уже, что само –

совершенствование – пустой, но желанный призвук.

Знает, как смотреть сквозь льдинку – под этой призмой

Настоящей душой становится каждый призрак.

Не умеющая быть славной, но быть капризной

Для себя умеет. Примеряющая на вырост

Все фамилии мальчиков с острым и сладким жаром.

В первый раз покупает стыдно вино на вынос,

В первый раз понимает, что не получилось с жанром.

Не умеющая носить городскую моду,

В длинноватой юбке, в шарфе‑мечте паяца.

На «люблю тебя» отвечает «не хочешь в морду?»,

На «боюсь тебя» отвечает, что все боятся.

Да, короткую стрижку можно не трогать феном,

Да, в двенадцать ночи можно без провожатых.

Вырастающая чуть выше, чем можно феям,

Уходящая раньше, чем никому не жалко.

Непонятно, с кем мечтающая о детях,

За чужой любовью подглядывает сквозь щелку.

Чтоб мечтать потом, как вырастить, как одеть их,

Чтоб хоть как‑то себя почувствовать защищенной.

На перилах метро разучивает сонаты,

Уступает места беременным, если просят.

Знает точно, как все не надо, а то, что надо

Не рассказывают, смеются, уходят в просинь.

Знает смерть, позор, безденежье, ужас, хаос,

Знает слабых, бомжей, предателей и женатых.

Знает теплые плечи юных и сладких хамов

Знает тех, кто редко рядом. Опять же надо

Говорить про счастье так, будто ты‑то знаешь,

Сочинять сухие тексты с гортанным стоном.

И идти, обмотавшись шарфом. Сквозь это знамя

Светит горькое детство, изморозь, город сонный.

Город санный, тетя Соня, последний поезд,

До‑минор сюиты Баха, кларнет и домра,

Мокрый город, золотая пурга по пояс.

Эти самые сладкие

Десять минут

До дома.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: