Инкарнация в России. 4 страница

Не говорите, что в России тоже основывались секты. — Именно такими понятиями искажают всю картину действительности, применяя там и сям одно и то же слово к тому, что в одной области является чем-то совершенно иным, нежели в другой. Кто изучит русское сек-танство, увидит, что в действительности оно не имеет ни малейшего сходства с тем, чем народ сект был во всех тех областях, на которые некогда имела влияние римско-католическая церковь. Дело не в том, чтобы называть вещи одинаковыми именами, а в том, что пульсирует в них как фактор реальности.

Протест, поднимавшийся по причинам, которые я уже приводил и которые я теперь снова привел, протест против централизованной, суггестивно воздействующей на подсознание римско-католической церкви отличает как раз жизнь и стремления людей при начале XV столетия.

И опять-таки, как контрудар по этому натиску личности, мы видим нечто иное. Мы видим, как на помощь римскому церковному началу приходит то, что стало иезуитизмом, который в своем изначальном значении, — хоть сегодня обо всем этом, простите за резкость, болтают много вздора, а об иезуитизме говорят везде, — был возможен только в римско-католической церкви. Ибо на чем он покоится? По сути, иезуитизм покоится на следующем. Если у самого народа Христа откровение Импульса Христа остается, я бы сказал, в сверхчувственных облаках, не доходя до физически-чувственного мира, — и Соловьев хочет как бы поднять мирское царство в царство Божие, но не хочет низводить царство Божие в царство мирское, то иезуитизм покоится именно на том, что царство Божие низводится в царство мирское, а души импульсируются так, чтобы царство Божие действовало в пределах физического плана, подобно законам этого физического плана. Следовательно, иезуитизм преследует царство мирской власти и хочет устроить его так, чтобы оно выглядело царством, — но мирским царством! — Христа. Он хочет достигнуть этого, прежде всего препарируя своих приверженцев, приверженцев самого иезуитского ордена так, как если бы они составляли военное, солдатское сообщество. Отдельный иезуит чувствует себя духовным солдатом, а Христа он чувствует не духовным Христом, который оказывает влияние на мир духовными средствами, а чувствует, — и все в своих мыслях, в своих ощущениях должен направлять так, чтобы чувствовать, — Христа мирским царем, которому он служит, как солдат служит своему генералиссимусу. Конечно, из-за того, что здесь имеют дело с духовным началом, церковные учреждения становятся чем-то иным, нежели в мирском военном устройстве, тем не менее именно в духовное устройство вводится строго военное устройство. Все должно быть устроено так, чтобы истинный христианин был солдатом генералиссимуса Иисуса. Ведь в существенном, — если мы с другой точки зрения охарактеризуем вещи, которые я некогда уже излагал в Карлсруэ, — это и есть цель тех упражнений, которые каждый иезуит делает, чтобы развить ту необычайную силу, которая долгое время была заключена именно в ордене иезуитов и которая в своих упадочных проявлениях будет продолжать сказываться в той эпохе хаоса, в которую мы вступаем. Превратить самого иезуита прежде всего в солдата генералиссимуса Иисуса Христа — вот что имеют целью все медитации, предписанные Игнатием Лойолой и преданно соблюдаемые иезуитами.

(Далее текстуально приводятся предписания Лойолы членам основанного им ордена относительно упражнений, которым они должны ежедневно предаваться. Упражнения носят образный характер и содержат представления о Христе как о «земном царе», о его битве с Люцифером, о «знамени Христа».)

...То, к чему все это сводится, — это, собственно, как я вам говорил, мирское царство, которое и организовано должно быть как мирское царство, но представляться должно так, будто это войско Христа Иисуса. Это учение иезуитов есть только самое последовательное, наилучшее, необычайно хорошо организованное выявление того, на что я указал как на второе течение — импульс народа церкви. Импульс народа церкви состоит, следовательно, в том, что одноразовое откровение, данное в Иерусалиме, должно низводиться до мирского царства. Ибо все упражнения сводятся к тому, что делающий упражнения, в конечном счете, сам как солдат становится под знамя Христа, что он чувствует себя настоящим солдатом Христа. Это ведь и было то, что в откровении особого рода открылось Игнатию Лойоле, который сначала, будучи солдатом, совершал всевозможные поступки, а затем, после своего ранения, на больничной койке был проведен, — я не хочу говорить, какой силой, — через медитации таким образом, что все, жившее в нем прежде как солдатский импульс, преобразовалось в его душе в импульс Христова солдата, Иисусова солдата. Это один из интереснейших феноменов мировой истории, то, что явно храбрый солдат получает ранение и через медитации получает перечеканенным в духовного солдата то, чем он был как солдат. Вполне понятно, что там, где Импульс Христа действовал, будучи лишен продолжающегося действия, какое он имел в самом народе Христа, произошедшее с Лойолой должно было быть самым внешним выражением Импульса Христа. Но можно спросить, не существует ли и иного, противоположного выражения того, что содержится в иезуитизме? — Но тогда на территории, занимаемой народом церкви, должно было бы возникнуть еще что-то. Из всех этих различных реакций на церковь — лютеранства, цвинглианства, кальвинизма, швенкфельдизма и так далее, из всего этого атомизированного хаоса должно было выйти что-то, полностью противоположное иезуитизму, что-то, стремящееся вырваться из этого церковно-народного элемента в той же мере, в какой иезуитизм стремится все глубже в него погружаться. Иезуитизм хочет превратить Импульс Христа в чисто мирское господство, хочет как бы основать земное государство, которое будет управляться так, как можно управлять, сделав себя солдатом генералиссимуса Христа. Что могло бы составить противоположность этому?

Противоположным было бы не переносить вниз то, что находится вверху, а пытаться поднимать вверх то, что находится внизу. У самого народа Христа это стремление существует наподобие природного задатка, что нашло выражение у Соловьева, хотя зачастую невнятное. В области же собственно народа церкви существует нечто, диаметрально противоположное иезуитизму, нечто, что вовсе не хочет иметь что-либо спиритуальное во внешних властных отношениях непосредственно, что хочет, чтобы Импульс Христа всегда действовал в душах, и только на окольном пути через души — во внешнем мире. Такой импульс, правда, мог бы, — поскольку со временем многое настраивается таким образом, — выступить в народе церкви, но он хотел бы всегда вести эволюцию так, чтобы спиритуальный Импульс Христа действовал только в душах, чтобы он оставался словно эзотерическим, хотя и в лучшем, благороднейшем смысле. В то время как иезуитизм хочет все обратить в мирское царство, это мировое течение всегда рассматривало бы всякое мирское царство лишь как то, что в крайнем случае должно существовать на физическом плане, но что соединяет людей, чтобы они в своих душах могли подниматься в высшие миры. Этой диаметральной противоположностью, тем, что полярно противостоит иезуитизму, является гетеанизм.

Гетеанизм хочет прямо противоположного тому, чего хочет иезуитизм, и вы поймете гетеанизм, снова, с иной точки зрения, рассмотрев его в этой полярной противоположности к иезуитизму. Отсюда вечная вражда, в которой иезуитизм клялся и все больше будет клясться в отношении гетеанизма. Они не могут сосуществовать друг с другом. Одно хорошо разбирается в другом. Иезуитизм хорошо разбирается в Гете, иезуитский патер Баумгартнер написал лучшую книгу о Гете, — разумеется, с иезуитских позиций. Все, что написали о Гете разные немецкие профессора или англичанин Льюис, — все это чистейший дилетантизм в сравнении с тем, что написал в своих трех томах о Гете иезуитский патер Баумгартнер, ибо он знал, почему он пишет. Все, что он видит у Гете, обостряет видение противников Гете. Он пишет не как немецкий профессор с буржуазным пониманием средней руки или даже как англичанин Льюис, описывающий человека, родившегося, правда, во Франкфурте в 1749 году, прошедшего через все то, что и Гете, но не являющегося Гете. Иезуит же Баумгартнер описывает с помощью всего того, что влилось в его волю из его медитаций.

И так нечто, что должно развернуться в будущем, гетеанизм смыкается в этом пункте с чем-то, что также непосредственно примыкает к моменту, приходящемуся на XV столетие и вместе с Реформацией ведущему к иезуитизму.

Третье я опишу завтра. Сегодня же я описал вам народ Христа и парод церкви, а третье, что включается сюда, и затем их взаимодействие, я опишу завтра, чтобы подойти к внутреннему представлению о религиозном развитии по его симптомам в Новое время.

Из лекции 3 ноября 1918 г. в Дорнахе. GA 185 — Продолжение предыдущего.

Продолжим рассмотрение, сделанное нами вчера. Мы указали, в основном, каким образом в силу упомянутых мной фактов был как бы отодвинут на Восток так называемый народ Христа и как в силу других фактов получилось, что в середине Европы, впрочем, и далеко в западном направлении, развился собственно народ церкви, можно было бы даже сказать — народы церкви. Я указал затем, что с этим основным фактом была связана разного рода борьба, разыгравшаяся как раз на рубеже пятого послеатлантического периода, непосредственно за ним. Но я указал и на то, что в той области, где развились собственно народы церкви, — оттого, что Импульс Христа должен был распространяться не в своем продолжающемся действии, а был удержан во времени и распространялся в силу традиции и письменного предания, — возникла спутанность, смешение между христианством и политически-государственно организованным римским папством, папской церковью и что затем в эту папскую церковь включились другие отдельные церкви. Можно сказать, (то, конечно, другие включенные сюда церкви обнаруживают большие различия с папской церковью, но что они опять-таки имеют много общего с папской церковностью, во всяком случае, — вещи, которые нас сейчас интересуют в этой связи. Вещи эти таковы, что они даже протестантские государственные церкви представляют нам, по меньшей мере, стоящими ближе к римскому католицизму, чем, скажем, к православно-католическому церковному государству, к так называемой русской государственной церкви, у которой государственная церковность никогда не была существенной, а было важным то, как через русский народ давал себя знать постоянно действующий Импульс Христа. Я показал вам затем, как из-за низведения Импульса Христа в чисто мирские вопросы, в вопросы чувственно-воспринимаемой действительности, возникло такое крайнее проявление этой тенденции, как иезуитский устав. И далее я показал вам, как в противоположность иезуитскому уставу появляется то, что можно назвать гетеанизмом.

Этот гетеанизм, говорил я, пытается вызвать противоположное движение, в чем-то схожее с русским христианством, а именно — возвести в духовные миры то, что находится здесь, на физическом плане, чтобы, несмотря на все обстоятельства, душа здесь, на физическом плане соединялась с импульсами, которые принадлежат самому духовному миру, которые не низводятся, как в иезуитизме, непосредственно в чувственно ощутимую действительность, а переносятся вниз только через души. Гете ввиду своего душевного склада не слишком часто высказывался о своих самых заветных мыслях в этих вопросах. Но когда хотят узнать его с этой стороны, узнать его самого, то всегда можно отослать к тому месту из «Вильгельма Мейстера», на которое я по иному поводу уже указывал, к тому месту, где Вильгельм Мейстер попадает в замок одного знатного человека и ему среди прочих вещей показывают и картинную галерею. Дело обставлено так, что эта картинная галерея изображает, собственно, мировую историю, а в мировой истории изображен, в сущности, ход религиозного развития человечества. Провожатый доводит Вильгельма Мейстера до определенного пункта, где история была доведена до разрушения Иерусалима, и тогда Вильгельм Мейстер заметил отсутствие изображения жизни Божественного, как он говорит, мужа, действовавшего в Палестине непосредственно перед разрушением Иерусалима, и обратил на это внимание своего провожатого. Тогда Вильгельм Мейстер был проведен во второй покой, в котором могло быть показано то, что не показано в первом. В первом покое было показано развитие человечества по пути религий вплоть до разрушения Иерусалима. Следовательно, была выпущена вся жизнь, как там говорится, Божественного мужа, Христа Иисуса. Во втором же покое показана жизнь Христа Иисуса до Тайной Вечери. И тут Вильгельму Мейстеру дается объяснение: вот, посмотри, различные религиозные импульсы, действовавшие до разрушения Иерусалима и виденные тобой в первом покое, касаются человека постольку, поскольку он является членом того народа, к которому принадлежит. Это были народные религии, этнические религии. То же, что ты видел во втором покое, касается отдельного человека, гласит отдельному человеку. Это как бы частное дело отдельных людей. Невозможно поступить иначе, как предоставить это индивидуальности отдельного человека. Это уже не может быть народной религией, это обращается к человеку вообще.

Но тогда Вильгельм Мейстер заметил отсутствие истории Христа Иисуса от Вечери до Смерти и после нее. Тут он был проведен в третий, совершенно потаенный покой, где ему было показано и это. Но одновременно ему было замечено, что это вещь настолько интимная, что, собственно, изображать это так, как это обыкновенно профанно изображается для внешнего мира, нельзя. Это должно быть обращено к самому внутреннему существу человека.

Тут правомерно можно заметить, что если еще во времена Гете дело обстояло так, что саму историю страданий Христа Иисуса не следовало изображать внешним образом, то сегодня это уже не имеет силы. С тех пор мы прошли через некоторые иные фазы развития. Но я бы сказал, что в отношении этих вещей все умонастроение Гете проистекает из приведенного выше. Он совершенно ясно показывает, этот Гете, что Импульс Христа он хочет внести в самую сокровенную жизнь души, что он не хочет соединять его с внешней народной верой, во всяком случае — соединять с внешней структурой, действующей на физическом плане, но что он ищет непосредственной связи между отдельной, индивидуальной человеческой душой и Импульсом Христа. Гете устремлен к поиску спиритуального отношения между отдельной человеческой душой и Импульсом Христа. Это весьма важно для понимания не только Гете, но и гетеанизма. Ибо если можно говорить так, как я вам эти дни говорил, что по отношению к внешней культуре Гете и гетеанизм держатся, собственно, изолированно, то относительно поступательной эволюции, имея в виду интимные религиозные достижения цивилизованного человечества, того же нельзя сказать. Тут Гете даже по отношению к собственной личности в определенном смысле представляет продолжение чего-то иного. Однако то, что Гете в определенном отношении представляет контраст ко всему тому, что обыкновенно выступает в среднеевропейской церковности, мы поймем, только приняв во внимание третий импульс.

Этот третий импульс лежит большей частью в западном направлении. Итак, народ Христа, народ церкви и теперь третий импульс, который тоже некоторым образом импульсирует народы, — сказать «инспирирует» было бы нехорошо, но импульсирует. Таково положение вещей, мои дорогие друзья. Каким образом осуществилось то, что в своем самом крайнем выводе выявилось в иезуитизме, в этом воинстве генералиссимуса Иисуса Христа, — это, надо сказать, глубоко обосновано во всем существе цивилизованного мира. Это его существо нельзя понять, не взглянув на нечто, лежащее в историческом развитии человечества далеко позади, но оказывающее свое действие позже. Вы, вероятно, знаете из внешней истории и из истории религий, что среди различных форм, в которых христианство осуществляло свое, если я позволю себе так сказать, победоносное шествие с Востока на Запад, первоначально находились также арианство и афа-насианство. Те народы, — готские, лангобардские, даже франкские, — которые совершенно по-разному участвовали в том, что напрасно, но все-таки называют переселением народов, эти народы были первоначально арианами.

Догматическое различие между арианами и приверженцами учения Афанасия сегодня вас будет интересовать мало, однако оно играло определенную роль и к нему все-таки надо вернуться. Догматическое различие состоит в том, что Арий в Антиохии выступил против Афанасия, исходя из определенной мировоззренческой установки. Причем Афанасий держался того воззрения, что Христос есть Бог, подобно Богу-Отцу, то есть, что существует Бог-Отец, а Христос будто бы совершенно той же природы и сущности, что и Бог-Отец, одинаковой с ним природы и сущности от вечности. Это воззрение затем перешло в римский католицизм, ибо римский католицизм еще и сегодня исповедует учение Афанасия. Так что по отношению к римскому католицизму можно сказать, что в основе его лежит учение о том, что Сын от вечности той же природы и сущности, что и Отец.

Арий выступил против этого воззрения. Арий был того мнения, что можно говорить только о превосходящем все остальное Боге, Боге-Отце, а Бог-Сын, то есть Христос, был создан Отцом, хоть и до времени, но все-таки был именно создан. Следовательно, он не той же природы и сущности, а нечто, развившееся из Бога-Отца, развившееся из Бога-Отца в качестве того, что стоит к человечеству ближе, чем Бог-Отец, как то, что представляет посредника между реющим в высях Богом- Отцом, пока недостижимым для сил человеческого познания, и тем, что человек находит в самом себе.

Да, это звучит странно и поначалу кажется чисто догматическим различием. Однако это является догматическим различием только для современных людей, в первые столетия развития христианства это не было просто догматическим различием. Ибо арианское христианство, целиком опиравшееся, целиком построенное на том основании, которое я, говоря об отношении Сына к Отцу, вам только что изложил, это арианское христианство было как бы чем-то самим собой разумеющимся, инстинктивно очевидным для тех людей, которых я назвал, — готов, лангобардов, всех тех народов, которые после гибели и в процессе гибели Римской империи явились на смену владычеству римлян. Они были арианами инстинктивно. Вы же знаете, что Уль-фила перевел Библию, и его перевод ясно показывает, что он сам был арианином. Готы, лангобарды и так далее, придя в Италию, еще были арианами, а франки перешли в христианство, лишь когда его принял Хлодвиг. Исповедание Афанасия они приняли в некотором отношении внешним образом, ибо им это было не по нутру, так как ранее они тоже были арианами. И когда уже затем христианство явилось под флагом, главным носителем которого был Карл Великий, тогда все было приведено к исповеданию Афанасия, а тем самым был осуществлен перевод [подданных Карла] под власть папской римской церкви. Большая часть первоначальных народов, варварских народов, готов, лангобардов и так далее исчезла с лица земли; то же, что с ними не исчезло, было затем изгнано, искоренено афанасианами. Арианство в собственном смысле продолжало жить в сектах, а как народная религия оно из области непосредственного проявления исчезло.

Но тут надо поставить вопрос, собственно, даже два вопроса. Во-первых, что все-таки представляет собой это арианство по сравнению с исповедованием Афанасия? И второй вопрос, почему, собственно, это арианство исчезло из европейского развития, по крайней мере в том, что в виде исторических симптомов внешне зримо? — Это исключительно интересный процесс. Здесь, отвечая на вопрос, что же такое, собственно, арианство, можно только сказать, что оно является как бы последним побегом, последним отпрыском тех мировоззрений, которые, обращая свой взгляд к божественному, еще пытались найти связь между внешним чувственным миром и спиритуально-божественным, которые еще имели потребность на самом деле продолжить чувственно-воспринимаемое в направлении вверх, следуя спиритуально-божественному. Можно сказать, что в несколько абстрактной форме тот же самый импульс живет в арианстве, — но только как импульс, а не как таинства и культ, — который живет в русском Импульсе Христа. Этот род Импульса Христа должен был быть прямо-таки отодвинут по той причине, что он был не для народов Европы. Он и искоренен-то был афанасианами, потому что он был не для народов Европы.

Когда хочешь подойти ближе к этим вещам, нужно иметь в виду первичные душевные конфигурации отдельных частей европейского народонаселения. Посмотрите, первоначальный душевный строй тех частей народонаселения, которые пришли на смену Римской империи, которые, как говорят, — что не верно, но я не могу теперь поправлять историю, — вступили в Римскую империю и так далее, то есть тех, о которых знают только то, что они пришли на смену Римской империи, — этот душевный строй так называемых германских народов первоначально покоится на ином основании. Они приходят с самых разных сторон, эти народы и смешиваются с другим, первичным населением Европы, с определенным населением, которое не будет неверным назвать кельтским. Остаточно это кельтское население существует еще и сегодня там и сям в составе определенных народов.

Сегодня, когда всякий народный элемент хотят законсервировать, стремятся законсервировать каким-нибудь образом и все кельтское, где бы его ни находили или полагали, что нашли. Однако правильно представить себе народный элемент в Европе, можно только вспомнив о той древней культуре, которая была кельтской и в которую затем включились, в составе которой развивались другие культуры германская, романская, англосаксонская и так далее.

Так вот, в своем самобытном виде кельтский дух дольше всего сохранялся на Британских островах, особенно в Уэльсе. Здесь он дольше всего сохранял и свое своеобразие. И так же, как определенный род религиозного чувства был оттеснен на Восток, чтобы русский народ превратился в народ Христа, так благодаря некоторым фактам, о которых можно прочесть в любой книге по истории, во всяком случае во многих, получилось так, что определенный западный импульс, который исходит главным образом с Британских островов, выражает собой более позднее проявление древнего кельтского начала. В конечном итоге, это более позднее проявление древнего кельтского духа задало структуру религиозной жизни на Западе, в своем роде так же, как и те вещи, на которые я указал, говоря о Востоке и Средней Европе.

Желая понять эти вещи, необходимо учитывать следующее. Что за народ, собственно, были эти кельты? — Они были во многих отношениях дифференцированы, но имели некоторую общую черту. И состояла эта их общая черта в том, что в своей душевной жизни они питали мало интереса к взаимосвязи природы и человека. Они представляли себе человека в некотором роде изолированным от природы. Они интересовались всем человеческим, но только не тем, каким образом человек связан с природой, как он в ней пребывает. В то время как, например, на Востоке (im Orient), где развивалась полная противоположность кельтского начала, постоянно чувствовалась связь человека со всем миром и, следовательно, также с природой, чувствовалось, что человек словно выходит из природы, как я это показал у Гете, — кельт имел мало сознания связи человеческой природы с остальной космической природой. И, наоборот, у него было сильное сознание совместной жизни людей в социальном сообществе, однако такой, что вся эта совместная жизнь людей была устроена у древних кельтов на существовании повелителей и подчиненных, ведущих и ведомых. Вот это и есть существенное антидемократический, аристократический элемент. В Европе он восходит, собственно, до древних кельтских времен. И здесь он существенен, этот организованный аристократический элемент.

Но существует, я бы сказал, некоторый цветок этого аристократического кельтского элемента. Из него вырастает король, который организует вокруг себя своих помощников, тоже вождей. И, в известной мере, последним из таких вождей, опиравшимся в своих намерениях еще на изначальные импульсы, слывет король Артур с его Круглым столом в Уэльсе, с его двенадцатью рыцарями, о которых рассказывается, — что, конечно же, не стоит понимать буквально, — что они поражали чудовищ, побеждали демонов. Все это указывает на эпоху, когда люди еще жили вместе с духовным миром.

Весь характер предания о короле Артуре, все, что в легенде группируется вокруг короля Артура, показывает, каким образом жил кельтский элемент и в этом своем продолжении в королевской власти. Отсюда шло понимание того повелевающего, распоряжающегося, организующего, что заключено в королевском элементе.

Теперь совершается следующий процесс. — Христос, который был Христом Ульфилы, Христом готов, Тот, кого интенсивно чувствовали в арианстве, этот Христос существовал для всех людей; для людей, которые чувствовали себя в некотором отношении равными друг другу, которые не проводили аристократических или аристократизирующих различий. В то же время это было отдаленное действие, последний отзвук того, что на Востоке чувствовали как взаимодействие человека с переживаемым им на земле Космосом, а также — с природой. А из той конституции, которая жила в социальном устройстве кельтского королевского мира, природа была в известной мере выброшена.

Две эти вещи, — я не могу это разбирать в деталях, но говорю в принципе, — сошлись в Европе и встретились с третьим. Они столкнулись так, что сначала вперед выдвинулось арианство, но поскольку оно еще было отзвуком того, что сопрягает природу и человека, его не поняли те, что даже среди германских народов, франков и так далее находились под влиянием чисто кельтских импульсов; они его не понимали; они понимали только то, что находилось в структуре их королевской системы власти. И поэтому сначала возникло стремление, — сказавшееся еще в древнесаксонской поэме на евангельские сюжеты «Гелианд», — самого Христа превратить в короля-воина, короля-предводителя, в князя, окруженного своими мужами. Из непонимания того, что еще шло с Востока, и из страсти к почитанию в лице короля, в лице светского короля всего того, что подлежит почитанию, возникло это перетолкование Христа в короля-воина.

К этому добавилось третье. Оно пришло с юга, оно пришло из Римской империи. Римская империя уже ранее была заражена тем, что сегодня, быть может, можно было бы назвать государственным элементом. Римская империя не была государством, это была империя (ein Reich), но сегодня, быть может, понятнее будет сказать — «подобное государству образование». В определенном отношении эта Римская империя очень похожа, — отличаясь лишь в той мере, в какой географически различные территории находятся на расстоянии друг от друга и в какой различаются условия, порождающие социальную структуру, и поэтому вырастая лишь на иных основаниях, — эта Римская империя очень похожа на то, что проистекало из королевского построения власти. Ведь она устремилась от республики к имперской организации, а империя похожа на то, что на кельтской основе, но только с германской окраской, выросло из различных королевств.

Но то, что как образ мыслей, чувствований в отношении социальной жизни надвигалось с Юга, из области Римской империи, — поскольку оно имело в виду внешнюю, находящуюся на физическом плане структуру, — оно никогда не было действительно внутренне связано с чем-либо, что, наподобие арианства, как древний инстинктивный импульс еще перетекало с Востока. Оно нуждалось, — простите за парадокс, — в чем-то, что было бы непонятно, что нужно утверждать декретом. Как при королевской или императорской власти издаются декреты, так их стали издавать и папы. То, чему учил Арий, можно сделать понятным людям, апеллируя к определенным чувствам, лучше всего развитым у народов, о которых я говорил, но, в конечном счете, родственные стороны этих чувств имеют все люди. То, что заключено в афанасианском исповедании веры, поистине мало говорит человеческому пониманию и чувству; его нужно декретировать, если хочешь ввести в духовную жизнь народа; его нужно сделать законом. Так же, как издают светские законы, надо было сделать законом и афанасианское исповедание веры. Так и случилось. Совершенно непонятное, странное положение о равенстве Сына с Отцом, о том, что оба от вечности, оба одинаково суть Бог и так далее, оно ведь и позже толковалось так, что тут, мол, и понимать нечего, в это надо верить. Вот это и нужно было декретировать. Афанасианская вера заставляет себя декретировать. А будучи явно, непосредственно ориентирована на декретирование, она позволяла ввести себя и в политическую организацию церкви. Арианство обращалось к отдельному человеку, к индивидуальному человеку. Его нельзя было ввести в церковную организацию. Арианство не позволяло себя декретировать. А по тем основаниям, о которых я вам говорил, дело было именно в декретировании.

Таким образом то, что вместе с тенденцией к декретированию пришло с Юга, из афанасианства, срослось с инстинктивной тягой к организации, во главе которой стоял бы вождь с двенадцатью подчиненными вождями.

В Средней Европе одно проникало в другое. Но на британском западе Европы, а позже и в Америке, оставался некоторый остаток того древнего умонастроения, которое выразилось в княжеском, аристократическом элементе, в том, что организует общественную жизнь, что вовлекает духовное в общественную жизнь. Что духовное мыслилось вовлеченным в общественный строй, мы видим в сказании об Артуре, где рассказывается, как рыцари Круглого стола Артура побеждали чудовищ, воевали с демонами и так далее. Таким образом, духовное действовало среди них, действовало так, что его можно было пестовать, не декретируя, а делая его природой, организуя его. И случилось так, что тем временем, как по всей Средней Европе развивался народ церкви, в западном направлении, главным образом среди англоязычного населения возникло то, что можно назвать, — чтобы иметь название для этого потока, — народом или народами лож, где изначально существовало тяготение к созданию сообществ, а в сообществах — организационного образа мыслей. В конечном счете, организация чего-либо имеет значение, только если осуществляется духовными средствами, но без того, чтобы это замечал кто-нибудь посторонний; в противном случае нужно прибегать к декретам. Декретирование осуществлялось в Средней Европе; господство, основывающееся на ложах, пыталось осуществить себя больше в том, что развилось среди англоязычного населения в качестве продолжения кельтской традиции. Так возник народ или народы лож, у которых примечательно то, что организует не всех людей, а объединяет некоторых на общественных, орденских началах. Объединение людей по орденскому принципу заложено в продолжении того, что следует из предания о короле Артуре. Так бывает в исторической жизни, что различные вещи постоянно проникают одна в другую. Никогда нельзя будет понять какое-либо развитие, полагая только, что последующее прямым путем возникло из предыдущего. Разные вещи проникают в ходе развития одна в другую. И один из примечательных фактов состоит в том, что в отношении образа мыслей, в отношении всего того, что действует в человеческой душе, этот принцип лож, создавший свою обезьянью карикатуру в масонстве, этот принцип лож находится во внутреннем родстве с иезуитизмом. Так что как ни враждебен, как ни ненавистен, — если воспользоваться тривиальным выражением, — иезуитизм этим ложам (вы же знаете об этом), все же в отношении форм представления здесь существует необычайное сходство. А у Игнатия Лойолы во всем, что он совершил, в том грандиозном, что он создал, вне всякого сомнения, соучаствовал элемент кельтской крови, текшей в его жилах.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: