Пауза, они идут, машин нет.

Сорри, я не могу так, молча. А то уснем. И замерзнем. Мне холодно. Я сейчас рехнусь от холода. И как они когда-то в этих лесах могли выдержать.

ДЖИНА. Возьми ляг.

П А Р Х А. Очень смешно. Ооо-очень смешно.

ДЖИНА. А мне типа не холодно, да? Холодно как у черта в жопе.

П А Р Х А. И что, хочешь, чтобы я отдал тебе свою куртку? Не дождешься. Хотя вполне вероятно, что за каких-то пятнадцать минут я заслужил бы себе вечную жизнь. Ты могла бы выступить свидетелем, когда меня будут причислять к лику святых.

Пауза.

Думаешь, мы помрем? Сейчас? Вот так сразу?

ДЖИНА. Да.

Пауза.

П А Р Х А. Какая безнадега, как низко я пал.

А ведь что-то мне подсказывало: завяжи с колесами, кончай жрать эту гадость, вам, наркоманам, по фигу, для вас это трудовые будни, а нормальному человеку и вправду очень вредно. И вот, пожалуйста, кто-то мне говорит: классная тусовка с маскарадом под лозунгом «грязь, вонь и триппер», Зоська тебя приглашает, записывай адрес. Я переодеваюсь, стараюсь, зубы себе фломастером изукрасил, шмотки какие-то вонючие нашел, таксист отказался меня везти. Прихожу. Знакомлюсь с телкой, не будем показывать пальцем, но это была ТЫ, милый вечер, дискотека, меня угостили чем-то новеньким, и вдруг, бля, откуда-то выскакивает эта Румыния! Я румын! Куда-то еду! Раздаю деньги! Я, почтенный ксендз Гжегож, духовное лицо. Это ты меня подначила. На фига ты мне напомнила! Я теперь только зря разнервничался и все вспомнил. Опоздать на съемки - да. Умереть - да. Но не так же. Это какая-то паранойя.

Честно говоря, все-таки подсознательно я опасаюсь, что не достоин вечной жизни. То есть Бог, конечно, знает, что теоретически я был - лучше или хуже, - но хороший, и в этом смысле я в порядке, но ведь обязательно выскочат церковники со своими догмами, исповедями, причастиями и постами и меня уделают. Меня, ксендза Гжегожа, уделают.

ДЖИНА. Господи, ты существуешь: я вижу какой-то свет.

П А Р Х А. Не может быть. Это невозможно.

ДЖИНА. Кажется, это какой-то дом.

П А Р Х А. Дом! Мы спасены! Тепло! Чай, не говоря уже про еду! Чистая постель! Я позвоню на студию, что немножко опоздаю, но точно приеду.

Д Е Й С Т В И Е 3.

Сцена 1.

Парха и Джина стоят в чистом поле перед дверью неогороженного дома и стучат в нее что есть мочи.

ПАРХА. Помогите! Спасите! Алле! Спасите! Открывайте, вашу мать!

Наконец внутри начинают раздаваться звуки, там открывают разные замки, задвижки, защелки, все новые и новые, и из дверей высовывается голова заросшего Деда.

ДЕД. Это вы?

ПАРХА. Да, это мы. Собственной персоной.

ДЕД. Вы одни?

ПАРХА. Конечно, одни.

ДЕД (снимает цепочку). Вы уверены?

ДЖИНА. Да, это мы.

ДЕД. Заходите, только быстро.

Дом Деда, который собирает мусор: везде набросано, две ванны, обувь, весь мусор мира вдоль стен, работающий телевизор.

(Присматривается к ним.) Ксендз Гжегож? Он самый!

ПАРХА. Да, это я, я тот актер, именно...

ДЕД. Что за гости - незванные-негаданные. Ночью, поздней ночною порой! Ксендз Гжегож! Дождался-таки, дождался я, ксендз меня навестил-проведал. Для меня это честь-большая радость. А эта женщина-девушка, она кто?

П А Р Х А. Приятельница-знакомая.

ДЕД. Анжелика?

П А Р Х А. Да, бывшая проститутка, наркоманка, ты понимаешь, сын мой. Я ее пригрел-приголубил.

ДЕД. А сутана где?

П А Р Х А. Какая сутана?

ДЕД. Холодно-зябко в сутане-то, да? По яйцам дует. Вот ты в цивильном и пришел.

П А Р Х А. Хватит уже, дедушка. А то меня в краску бросило. Найдется у вас что-нибудь пожевать? Попить чего-нибудь горяченького? Одубел я совсем, дед. И моя спутница тоже.

ДЕД. А вот как раз и нету, как раз и нету, я-то считал-рассчитывал, что наоборот, что это ксендз мне поможет, поесть принесет. Я ведь выйти не могу.

П А Р Х А. Как это? Почему?

ДЕД. Лучше и не спрашивайте, ни к чему вам это знать-ведать. Я только за порог, а они приходют-приходют. Я себе иду-шагаю и слышу шур-шур, явились, открывают замки и трогают, трогают. Приходют и трогают. Вот так вот. Не могу я выйти, сразу возвращаться приходится.

П А Р Х А. Телефон у вас есть?

ДЕД. Куды там! Был. Но они звонили. (Залазит на кровать.) Вот следы. Вот тут трогают. Вот тут. Вон они, следы, где трогали. Приходют-приходют и трогают. Не могу ни на минуту-секунду выйти, ни на минуту, сразу приходют. И трогают.

ПАРХА. Сууу-упер.

ДЖИНА. Можно, мы у вас переночуем? Мы с ног-с копыт от усталости валимся. Пешком из Казахстана-Узбекистана пришли. Нам только переночевать, и больше мы вам голову морочить не будем.

ДЕД. Переспать-переночевать. Кажется-мерещится... Ксендзу Гжегожу завсегда рады. Но будьте осторожны. Они не спят. Будьте осторожны. Ну, разве что, как заметят-приметят, что это ты, ксендз Гжегож, то и присмиреют.

Сцена 2.

Парха и Джина лежат на кровати, накрывшись тряпьем, смотрят на часы, жуют жвачку в вызывающей клаустрофобию, заваленной хламом комнатушке, где за стеной булькает туалет.

Джина вертит в руках какую-то веревку.

П А Р Х А. Ну? Ну? Ну?

Ты таки добилась своего. Вот она, твоя тусовка, твой маскарад под лозунгом «нищета, крысы и болезни», а я потерял пять штук и работу. Веселись, народ! Может, сыграем в города?

ДЖИНА. В города.

П А Р Х А. Не повторяй за мной. Я не успею на съемки, я сильно в этом сомневаюсь. Они там будут ждать, будут звонить, будет скандал, с работы меня погонят, это точно, и возьмут какого-нибудь дебила, а зрителям сообщат, что ксендзу Гжегожу после пожара сделали пластическую операцию и теперь он выглядит совершенно иначе! Кошмар! Мне пиздец!

ДЖИНА. Просто пиздец.

П А Р Х А. Где моя мобила? Где я ее оставил? Может, это ты ее слямзила? Нет. Подумай лучше о своем ребенке. Оставить ребенка в детском саду - это большое моральное достижение. Лучше бы ты его вообще не рожала. Как его зовут-то? Мальчик, да?

Тишина.

Ну, не молчи, а то я засну. А ночью придет дедуля с ломом и подумает, что мы явились к нему все трогать, и нас замочит. Я не буду спать, буду сторожить, но вот вопрос: почему это я должен не спать, а не ты? Почему я должен за все быть в ответе? Кто ты вообще такая? В смысле по профессии? Где работаешь?

ДЖИНА. Я - художественная натура.

П А Р Х А. Ооо-оо. Я как чувствовал. Ну, а еще что делаешь? Конкретно?

ДЖИНА. Да так.

То да се.

П А Р Х А. Вот именно.

ДЖИНА. Счета какие-то выписывала...

П А Р Х А. Я непременно должен позвонить своей агентше, иначе мне несдобровать.

ДЖИНА. Мать меня устроила. Но я приходила туда с бодуна, циферки у меня в глазах троились, труба, какие-то столбики, рядки, колонки, вокруг сидели какие-то тетки в говенных блузках, вязали крючком и под меня подкапывались. Я на сто процентов уверена, что после работы они оставались и делали себе флюорографию на ксероксе, а потом рассматривали свои сиськи.

Ага. Еще я работала летом в киоске. Жарила колбаски, картошку, представь себе, один квадратный метр, я и сто пятьдесят литров кипящего прогорклого подсолнечного масла, как сыр в масле, можно сказать, ха-ха, каталась. Но всегда умудрялась как-то схимичить, на каких-нибудь десять злотых, ДЕСЯТЬ ЗЛОТЫХ, и вечером отправлялась в бар, вся из себя гордая, выпить пива, и сидела там с красной, как вяленое мясо, мордой, а масло капало у меня с волос на стол, а моя мать говорила: ну, наконец, наконец-то, наконец хоть что-то, наконец.

П А Р Х А. Да, хреново. Ты должна за себя взяться, найти какое-нибудь занятие. Разве что у тебя на самом деле нет никаких талантов.

ДЖИНА. Вот так я и живу, выйду из дому и хожу, понимаешь, да, хожу куда ни попадя, тусуюсь, в основном трахаюсь с разными козлами типа тебя, хотя мне совсем не хочется, просто иду с ними, потому что хочу просто спокойно поспать, чтоб никто не драл глотку прямо над ухом, когда я проснусь с бодуна, а мы, знаешь, живем в однокомнатной квартире, семнадцать метров, когда тебе прямо в ухо кто-нибудь саданет чайником или кастрюлей по плите, с бодуна это не шутки, ты умираешь, а ребенок тебе в кровать припрет игрушечное пианино и давай наяривать «в траве сидел кузнечик», «сорока-белобока кашку варила», а они думают, я с ними пошла, потому что мечтаю трахнуться в семнадцати позах, типа секс моей жизни, и хоть ты тресни, даже если у них висит и трепещет на ветру, им надо хоть раз вставить и вынуть, иначе нет, нет, нет, не считается. А утром одно и то же: о господи, где твоя одежда, ты, наверно, очень спешишь, я ведь тоже опаздываю, ты что, все еще пьешь чай? Ладно. Если хочешь, я дам тебе с собой термос!

Ха-ха-ха. Ха-ха-ха. А я уже в трамвае, уже еду, тук-тук, тук-тук. Карабкаюсь по лестнице, открываю дверь. Ты где была?! Посмотри! Ты что творишь? Это твой ребенок!

Мама-мама! А у Коперника кто отец?

Ты лучше скажи мне, кто его отец, его, ну???

Бог, а кто же еще?

Он целый день играл в супермена! А потом обоссался. Извини, но я включаю пылесос.

Мама, сорока-белобока кашку варила!!! Сорока-белобока кашку варила!!! Этому дала, этому дала, а этому ничего не дала!! И фррр… улетела. Мама! Мама!

А, эта, тоже блядища еще та, я читала.

Нет, ты лучше послушай, как он научился играть гимн на пианино! Нет, ты послушай! Все куплеты! И шиворот-навыворот! Иди, принеси свое пианино и сыграй маме. Не там, дурачок.

А ты, ну что у тебя за вид? У тебя что, дома нет? На помойке ночевала?

П А Р Х А. Ууу, солнышко, тут я тебе уже ничем не могу помочь. Нехорошо, что ты так себя ведешь, очень даже плохо, надо с этим кончать, надо найти себе порядочного парня, который не будет относиться к тебе как к шлюхе. А ты на СПИД проверялась? Надо бы. Нет, серьезно, найди себе парня, который тебя полюбит, а даже если и нет, то нельзя же совсем уж махнуть на себя рукой. Может, это у тебя какой-то подсознательный комплекс, который возник из-за плохих отношений с отцом.

ДЖИНА. Бог нам отец.

П А Р Х А. Вот лично я...

ДЖИНА. Слышь, одолжи пятьсот злотых, а?

П А Р Х А. Я??? Тебе???

ДЖИНА. У меня очень некрасивый ребенок. На какую женщину ни погляди, у всех нормальные дети, почему у меня нет нормального ребенка, почему мой такой страшненький?

П А Р Х А. Я ненавижу случайный секс с бабами, для которых я - ксендз Гжегож, и им кажется, что, переспав со мной, они оправдывают свое существование, как же, я переспала с ксендзом Гжегожем, это вам не хухры-мухры, тра-ля-ля, девчонки, я переспала с ксендзом Гжегожем, это было нечто, я думала, ошалею.

ДЖИНА. Я не могу туда вернуться. Она меня заживо сожрет.

П А Р Х А. Ненавижу, а хуже всего, что они всегда придумывают разные штучки, чтоб затянуть меня в постель, пошли, у нас классные альбомы, у нас классные коллекции филателистических марок, у нас разные чаи с вкусовыми добавками, ну, пошли, эта полочка из ИКЕИ, а здесь у нас то, а здесь это, КЛАССНО?

ДЖИНА. Писать хочу.

Идет в туалет.

П А Р Х А. Здесь у нас то, а здесь это, а тут сиськи, ты не обращай внимания. Это тут, это там, а это наши колготки, мы их вон туда закинем, вот так, а ты, когда играешь этого или того, тебе кого больше нравится играть, я все думаю: кого, интересно, а вот тут, видишь, шрам, ужасный, просто ужасный шрам, и ничего ведь не поделаешь. Ну вот, ты пока погляди, здесь то, а там это, а я пойду приму душ. Ну, все, я уже искупалась, и как, классно, правда? Ну, и что теперь? Прям в одежде заснул, ты что, рехнулся? Пошли, покажу тебе, где будешь спать, если честно, я тоже тут буду спать, с тобой, не веришь? Смотри. Я и ты, ты и я, и я, и ксендз Гжегож, знаешь, это чистая случайность, что я сейчас работаю простой официанткой в кафетерии «Кофе», простой продавщицей газет в киоске около университета, это же абсурд, что я просто обыкновенная, на самом-то деле я вовсе не такая уж обыкновенная, а даже наоборот, раз ты тут и я с тобой знакома.

А я лежу как потасканная шлюха на развалинах своей жизни.

Думаю, выключил ли я утюг.

Думаю, на каком трамвае можно отсюда уехать.

Что за долбаная Румыния вокруг. Что за одиночество.

О, ты уже кончил, это даже к лучшему, я ужасно довольна и вообще. Теперь спать. О, я уже проснулась, ты уже уходишь? Но куда? Сейчас придут девчонки на тебя поглядеть! Они говорят, что мы ужасно, ужасно подходим друг дружке! И что такая девушка, как я!.. И говорят, что если ты с таким, то!..

А я еду, еду на трамвае. Без отца. Без матери. Наконец совершенно один-одинешек.

А теперь еще, бля, меня выгнали с работы, нет, бля, выгонят через три часа. Все, я никто и звать меня никак. Мне пиздец.

В очередном приступе эйфории подходит к дверям туалета.

Джина! Джина? Эй.

Я понял, в чем твоя проблема по жизни, вот только что вдруг понял, это ужасно просто.

ДЖИНА (пытается завязать петлю на шее). Чего?

П А Р Х А. Только не обижайся. В твоей жизни нет любви! Это же элементарно! Просто тебя никто не любит! Никто тебя не любит, и потому ты такая несчастная, потому ты трахаешься со всеми подряд без любви, а это ничего тебе не дает, только пустоту. Самое главное в жизни - любовь, кто-то, кто не скажет тебе с утра: катись-ка ты... Джина? Тебя спасет любовь.

Эй, эй-эй, чего ты там делаешь?

Моешься? А зачем?

Выходи, я не хочу здесь сидеть один, я боюсь. Сама ушла в туалет, а меня оставила одного.

Я за тобой не подсматриваю.

Зачем ты моешься?

Я с тобой трахаться все равно не собираюсь, можешь хоть кипятком стерилизироваться.

Джина, эй!

Я пошутил, идиотка.

Блядь, открыла дверь, я сказал.

Открой дверь!

Дергает за ручку, открывает дверь.

Внутри висит повесившаяся Джина.

Ну, и что ты сделала?! Зачем ты это сделала?!

Нет, ну как так можно?!! Это что за дела? Это что за дела? А ну слезай быстро.

АААА!

ДЖИНА. Ну, повесилась я, повесилась.

П А Р Х А. Ну и виси на хер, я отсюда сваливаю.

ДЖИНА. Ты не можешь, бля, оставить меня здесь одну.

П А Р Х А. Даже не проси, я сваливаю.

А что дальше?

Вот я и пишу, что там было дальше: Парха выбегает, а Джина перерезает веревку перочинным ножиком и бежит за ним, по дороге они отталкивают перепуганного дедульку в кальсонах: благослави вас Бог, а мы спешим на свой паром!

По снегу подплывает углерудовоз «Ибупром», они вбегают на палубу, где их радостно приветствует румынский экипаж и пассажиры: наконец-то, наконец! Они раздают рекламные проспекты и фантики от конфет, а все целуют им руки. Грандиозный бал выпускников курсов социальной опеки. Участники едят кору и землю, в руках у них старые сдувшиеся воздушные шарики, все поют душещипательные румынские песни. Официант говорит Пархе: господин Булат, для нас это большая честь. Специально для вас и вашей жены мы приготовили один целый сладкий перец с начинкой из колбасных обрезков! Не угодно ли отведать?

П А Р Х А. Конечно, но сначала мне надо помыть руки, я с дороги.

Входит в туалет. А там висит Джина.

Давайте поиграем в «отбросы общества»

Первый роман Дороты Масловской « Польско-русская война под бело-красным флагом» (2002), ставший для дебютантки пропуском в большую литературу, уже известен читателям «ИЛ» (2005, № 2). В Польше коммерческий успех этой книги сопровождался бурными спорами о ее художественных достоинствах: одни считали Масловскую «чистым гением», сумевшим воcсоздать современный мир в адекватной языковой форме, других возмущало обилие вульгаризмов и рыхлый сюжет.

Успех, свалившийся на свежеиспеченную выпускницу средней школы (роман она написала в 19 лет), был невероятный - таких дебютов история польской литературы еще не знала. Молодая писательница мгновенно стала объектом патологического интереса СМИ, искренне обеспокоившихся психическим здоровьем девочки, которой нежданно-негаданная слава явно собиралась покалечить жизнь, и принявшихся пристально высматривать, выпытывать (и всячески провоцировать) у юного создания симптомы звездной болезни. Юное создание, благополучно потусовавшись в богемном варшавском мирке, нанесло хук левой своему новому миру, описав в ритме хип-хопа специфику медийного сообщества в своей второй книге под двусмысленно-тошнотворным заглавием «Павлин королевы» (2005). «Павлин» в польском языке - не только экзотическая птица, но и эвфемизм для не менее живописного, чем павлиний хвост, извергаемого на свет божий содержимого желудка. Острая сатира била не только по узкому кругу «артистов-вокалистов» и раскручивающих их масс-медиа, но и по миру фальшивых ценностей, который создают специалисты от маркетинга, по всему этому «дерьму на радужной тарелочке» - как, рубанув с плеча, заклеймила его Масловская. Повесть вновь поделила читателей и критиков: одни считали, что это дешевый мыльный пузырь, другие признали шедевром. «Павлин королевы» получил главную литературную награду страны, «польскую Нобелевку» - премию «Нике». Обе книжки попали в списки бестселлеров, было продано более 130 тысяч экземпляров.

Строптивой прозой строптивой писательницы почти сразу заинтересовался театр. Оба романа были перенесены на сцену, и спектакли (три «Павлина», две «Войны») с переменным, впрочем, успехом шли в польских театрах. После нескольких неудачных опытов театр, кажется, все же подобрал ключи к крайне несценическим на первый взгляд произведениям: отчуждение и отстранение позволяли актерам выходить из ролей и возвращаться обратно, обращаться к зрителям и вновь воплощаться в персонажей, а прежде всего позволяли сохранить обаяние и юмор «грамматико-стилистических искажений», свойственных языку Масловской. Наконец один из ведущих польских режиссеров, директор театра «Розмаитости» Гжегож Яжина не столько заказал, сколько выпросил, выбил из не признающей никаких социальных и медийных заказов Масловской пьесу, перевод которой представлен в этом номере «ИЛ».

Хронотоп дороги в «Двух бедных румынах, говорящих по-польски» является основным принципом построения сюжета, поэтому структура пьесы сразу же вызывает ассоциации с классическим жанром «романа большой дороги» или, скорее, с «фильмом дороги», когда путешествие в пространстве становится дорогой к себе. В произведениях такого рода неизбежная составляющая - панорама общественной жизни, и Масловская тоже дает «обозрение эпохи», парад ее пороков, ее типов. Золотая варшавская молодежь, для развлечения решившая опуститься на дно общества, не прочь поглумиться над румынскими цыганами-попрошайками, которых в Польше называют просто румынами. Главные герои пьесы, переодевшись в вонючие тряпки и разрисовав зубы черным фломастером, под влиянием какого-то неопределенного импульса отправляются в безумное путешествие автостопом, поменяв сцену модной тусовки на реальные просторы своей родины. Притчевым фоном их путешествия невольно становится библейский мотив святого семейства, ищущего пристанища. Никто, кроме вусмерть пьяной Женщины, не хочет подвезти бедную беременную «румынку» и ее партнера, и им приходится применять силу и хитрость. Но Джина беременна понарошку, поэтому христианские аллюзии осложняются ироничными кавычками, столь характерными для всего творчества Масловской. Так же как и в «Польско-русской войне…», Масловская выворачивает наизнанку ксенофобское сознание: свой комплекс неполноценности герои пытаются компенсировать с помощью стереотипов румына, цыгана, кацапа, гея, еврея, лесбиянки, т. е. кого-то низшего - по их представлениям. Мчась в пьяном угаре на другой конец Польши, они бегут от самих себя, от скуки и безнадежности собственной жизни.

В пьесе, с одной стороны, противопоставлены, а с другой - сливаются воедино два типа современных литературных героев: люди успеха, страдающие от пресыщения, и исключенные из общества парии, элементарно страдающие от голода. И если по социальной лестнице главным персонажам было куда спускаться, то духовное путешествие оказывается довольно коротким. Маскарадные маски «бедных румын» слетают с лиц, перед нами предстают «настоящие поляки». Она - мать-одиночка без постоянной работы, которая, успешно перевоплотившись в Джину, вдруг узнаёт в нищей румынке себя. Когда в придорожном баре «бедный Парха» пытается вернуть себе лицо «актера, играющего ксендза», Джина по-прежнему играет румынку - ей не во что превратиться. Они стали румынами на минутку, но время и пространство вышли из-под контроля - от застрявшей в собственном сознании «Румынии» отделаться оказалось не так-то легко. Парха снимает маску румына, но под ней оказывается маска ксендза, а под ней уже как бы и ничего.

Оба героя - социальные выкидыши, возможно, поэтому они так удачно сыграли роли румынских попрошаек. Картину их низового сознания воссоздает язык, сотканный из штампов поп-культуры, телевизионного жаргона и молодежного сленга. Язык - это ведь тоже костюм, маска, но засевшая глубоко внутри, и от нее практически невозможно избавиться. Эпическая драма предполагает пробуждение интереса зрителя не к исходу действия, а к ходу его, и именно язык, смешной, убогий, изуродованный, обнажает суть среднестатистического сознания, сформировавшегося под влиянием телевидения, костела и традиционной модели католической польской семьи. В пьесе, в отличие от романов Масловской, уже нет прежнего фейерверка правдоподобных, но, в сущности, фантастических синтаксических конструкций. «Язык мне пришлось сильно обуздать, свести к реальности», - признается писательница.

Драматическим дебютом Масловской заинтересовались западные театры (пьеса уже переведена на английский и немецкий языки). Нью-йоркская публика весьма эмоционально реагировала на чтение «Бедных румын» в рамках литературного фестиваля PEN World Voices, организованного в апреле 2007 года по инициативе Салмана Рушди. Люди возмущались: да как можно в XXI веке оперировать такими ужасными стереотипами! - однако спектакль по этой пьесе готовит Soho Repertory Theatre в Нью-Йорке. Работа над постановками полным ходом идет в Лондоне и в Германии (последний, еще не готовый спектакль уже включен в программу венского фестиваля Wiener Festwochen).

Надо полагать, что режиссеры оценят несомненные достоинства этой драмы переодевания и узнавания - возможность метаморфозы, основанной на конфликте лица и маски, костюма и беззащитного тела под ним, роли и правды, зыбкость реальности, размытость границ. «Мне бы вообще не хотелось, чтобы эта история воспринималась в категориях ‘вот ты какая, Польша’, - говорит Масловская. - Пьеса действительно довольно мрачная, но я бы хотела, чтобы эта ее жесткость, мрачность была разбавлена сказочностью: мол, все очень плохо, но приплывает паром ‘Ибупром’ - и все берется в кавычки». Не столь важны сценические события, сколько способ их передачи. Неустанное балансирование на грани реальности и иллюзии, ирония как единственный способ избежать пафоса, кавычки, дающие возможность «провозглашать истины» без дрожи в голосе, неврозов и фобий. Здесь все напоминает сон, только вот проснуться не удается, а мир вокруг - как современный пьяный корабль, ведь неслучайно цель путешествия героев - паром «Ибупром». Именно ироничные кавычки допускают двойной финал, два не(!)альтернативных конца, которые - хотя повесится Джина в обоих - отрицают один другой, отрицают правдоподобие и трагизм этого самоубийства, отрицают смертельную серьезность происходящего. В этой пьесе повесить человека один раз - мало, потому что здесь ничто не случается на самом деле, даже смерть.

[1] © by Dorota Masłowska

© Ирина Лаппо. Перевод, послесловие, 2008

[2] «Славься, царица» (лат.) - церковный гимн.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: