Д. Норт: Институты как причины различия культур

Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.

Почему культуры народов такие разные? Современный американский экономист, Лауреат Нобелевской премии 1993 г. «за возрождение исследований в области экономической истории, благодаря приложению к ним экономической теории и количественных методов, позволяющих объяснять экономические и институциональные изменения» ДАГЛАС НОРТ (род. 1920) – иногда Дуглас, англ. Douglass – предлагает задуматься над причиной существования глубоких контрастов между богатыми странами Запада и бедными странами «третьего мира». По его мнению, именно трансакционные издержки создают те главные препятствия, которые мешают экономикам и обществам достичь благополучия. Вот отрывок из его статьи «Институты и экономический рост: историческое введение».

«…Прошло уже более 25 лет с тех пор, как Рональд Коуз опубликовал свое эссе «Проблема социальных издержек», но содержащиеся в нем идеи до сих пор еще не заняли подобающего им места ни в экономической науке, ни в литературе по экономическому развитию. Коуз показал, что неоклассическая модель, которая служит фундаментом большинства экономических теорий западных ученых, справедлива лишь только при чрезвычайно жесткой предпосылке о том, что трансакционные издержки (т.е. затраты, возникающие в связи с заключением контрактов – В.Л.) равны нулю; если же трансакционные издержки положительны, то необходимо учитывать влияние институтов. В неоклассической модели никаких институтов нет, поэтому и с экономическим ростом никаких проблем не возникает: его темп задается просто коэффициентом рождаемости и нормой сбережений.

…Задумаемся над причиной существования глубоких контрастов между богатыми странами Запада и бедными странами «третьего мира». И здесь не транспортные, а трансакционные издержки создают главные препятствия, мешающее экономикам и обществам достичь благополучия.

…Начнем с простой модели персонализированного обмена. Участники такого обмена либо многократно совершают однотипные сделки друг с другом, либо хорошо знают атрибуты, характеристики и свойства друг друга. Измеренные трансакционные издержки в обществе с плотной сетью подобных социальных взаимодействий весьма низки. Обман, нарушение данных обязательств, беспринципность – т.е. все то, на чем строится современная теория промышленной организации – проявляются весьма слабо либо вообще отсутствуют, поскольку это просто невыгодно.

Противоположностью персонифицированного обмена является мир специализированной взаимозависимости, в котором благополучие отдельных участников зависит от сложной структуры, характеризующейся индивидуальной специализацией и, следовательно, меновыми связями, имеющими временную и пространственную протяженность. Чистая модель неперсонализированного обмена предполагает, что характеристики товаров и услуг или поведения агентов обладают значимыми различиями, обмен имеет временную протяженность, а многократная повторяемость сделок отсутствует. При такой форме торговли трансакционные издержки могут быть высокими, поскольку здесь возникают проблемы как с измерением характеристик объектов обмена, так и с обеспечением соблюдения условий обмена; в результате открывается поле для обмана, нарушения соглашений, беспринципности и проч., поскольку все это сулит немалый выигрыш. Чтобы не допустить подобных действий, приходится создавать сложные институциональные структуры, которые ограничивали бы участников и тем самым минимизировали бы потери от вышеперечисленных причин. В результате в современных западных обществах сложились системы договорного права, взаимных обязательств, гарантий, торговых марок, сложные системы мониторинга и эффективные механизмы проведения законов в жизнь. Короче говоря, мы имеем хорошо специфицированные и надежно охраняемые права собственности. …Конечно, за вышеперечисленными институтами стоит куда более сложная институциональная структура, которая позволяет специфицировать и защищать права собственности, благодаря которым и создаются условия для совершения сделок и реализации выигрыша от роста производительности, обусловленного техническим прогрессом.

…Почему развитие все более и более сложных институтов, которые позволяли бы нам контролировать все более и более сложные взаимозависимости, не происходит автоматически? Действительно, большинство публикаций по теории игр и накопленный опыт институционального развития невольно наводит на мысль о том, что развитие первобытных обществ и превращение их в современные общества западного типа должно происходить автоматически и прямолинейно. Ответ совершенно очевиден. Падение системы персонализированного обмена – это не только разрушение плотной сети коммуникаций, но и конец общественного уклада, в котором царила общность представлений и общность выполняемых всеми правил. Становление неперсонализированных правил и договорных отношений означает становление государства, а вместе с ним – и неравного распределения силы принуждения. Это создает возможность для тех, кто обладает большей силой принуждения, толковать законы в собственных интересах, независимо от того, как это скажется на производительности. Иначе говоря, начинают приниматься и соблюдаться те законы, которые отвечают интересам власть предержащих, а не те, которые снижают совокупные трансакционные издержки. На самом деле, один из наиболее наглядных уроков истории заключается в том, что политическим системам органически присуща тенденция производить на свет неэффективные права собственности, которые приводят к стагнации или упадку.

…Институты – это правила, механизмы, обеспечивающие их выполнение, и нормы поведения, которые структурируют повторяющиеся взаимодействия между людьми. Таким образом, институты ограничивают и определяют спектр альтернатив, доступных экономическим агентам согласно неоклассической теории. Но здесь нас будут интересовать не институты per se, а их влияние на решения, которые на деле принимают индивидуумы.

…Если люди верят в незыблемость правил, договоров, прав собственности и т.д., они будут воздерживаться от попыток обмануть, украсть или проявить беспринципность. Короче, они будут соблюдать условия договора. И наоборот, если люди не верят в незыблемость правил, считают их несправедливыми или просто строят свое поведение исходя из принципа максимизации выигрыша, который обычно используется в неоклассической модели, издержки заключения сделок или трансакционные издержки будут возрастать.

…Само по себе наличие правил еще не является достаточным условием, однозначно определяющим результат, хотя в ряде случаев их роль является решающей. …Целый ряд латиноамериканских государств построили свои конституции по образцу конституции США, но результат получился совершенно иной.

…Возможно, будет некоторым преувеличением сказать, что механизм соблюдения законов всегда несовершенен, но это утверждение обращает наше внимание на такой важный, хотя и недостаточно изученный аспект экономической истории, как та огромная роль, которую сыграла защита государством договорного права в экономическом прогрессе человечества.

…Развитие государства от средневекового, мафиозного по своему характеру, до современного, воплощающего в себе правовые институты и инструменты – это важнейшая часть истории свободы. Этот момент часто остается в тени или недооценивается по причине близорукости экономистов, упорно считающих, что государство – это лишь гигантская форма организации грабежа и перераспределения дохода.

…Говоря об институциональных изменениях, я хотел бы затронуть два вопроса: отчего происходят изменения и чем определяется их направление?

…Институты меняются, и эти институциональные изменения так или иначе связаны с фундаментальными изменениями в структуре цен. Исторически, главным источником изменений в структуре цен было изменение численности населения, хотя технический прогресс (включая такой важнейших фактор, как развитие военной технологии) и изменение цен на информацию также играли в этом немаловажную роль. … Нормы поведения, будучи, безусловно, чувствительными к переменам в структуре цен, меняются и с развитием идей и идеологий.

…Второй вопрос, связанный с институциональными изменениями – это вопрос о том, что именно определяет направление этих изменений. Несколько миллионов лет назад или даже в такое исторически близкое к нашим дням время, когда существовало общество охотников и собирателей, предшествовавшее «сельскохозяйственной революции» в восьмом тысячелетии до нашей эры, все человечество жило, по-видимому, в примерно одинаковых условиях, но затем мы стали развиваться по-разному (и совершенно разными темпами). Как случилось, что мы создали такие непохожие структуры социальной, политической и экономической организации? Если обратиться к конкретному примеру, … чем объясняется столь разительная несхожесть путей исторического развития Англии и Испании, как на своей собственной территории, так и в отношении колоний в Северной и Южной Америке?

Начальные исторические условия в Англии и Испании

…Несмотря на то, что между Англией и Испанией в начале XVI в. существовало много общего…, развитие этих двух стран происходило по-разному.

…И перед Англией, и перед Испанией, равно как и перед другими нарождающимися государствами Европы, стояла одна и та же проблема, решение которой имело далеко идущие последствия: чтобы выжить, правитель страны должен был получить дополнительные источники доходов. Традиционно, короли жили за счет собственных источников дохода, т.е. рассчитывать они могли только на доходы от своих собственных поместий и традиционные феодальные пошлины. Прогресс в военном деле, связанный с появлением арбалетов, больших луков, копий и пороха, сделал содержание армии чрезвычайно дорогим удовольствием и привел к финансовому кризису. …Чтобы получать больше дохода, королю приходилось каким-то образом договариваться со своими подданными. И в Англии, и в Испании это привело к появлению неких форм народного представительства, за что народу пришлось заплатить ростом налогов, и в обеих странах основным источником доходов короны стала торговля шерстью. На этом сходство кончается и дальнейшее развитие каждой страны пошло по своему пути. Мы сможем лучше оценить это несходство, если обратимся к простейшей модели государства, построенной на принципах, выдвинутых в предыдущих разделах.

…Король ведет себя как проводящий дискриминационную политику монополист и предлагает разным группам своих подданных «защиту и справедливость» или, по крайней мере, наведение порядка внутри страны и защиту прав собственности в обмен на уплату налогов.

Развитие Англии

…Напряженность в отношениях между правителями и их подданными … завершилась подписанием Великой хартии вольностей, однако финансовый кризис достигает своей наивысшей точки во время Столетней войны, в годы правления Эдуарда I и Эдуарда III. Стаббс в своей книге «Конституционная история Англии» так говорит о его последствиях: «Признание за парламентом права издавать законы, расследовать злоупотребления и принимать участие в проведении национальной политики было фактически куплено за деньги, дарованные Эдуарду I и Эдуарду III».

Логическим следствием этого было то, что в XVI в. во время правления династии Тюдоров структура английского правительства претерпевает поистине революционные изменения. …Эта революция превратила правительство из домашней, несмотря на всю ее сложность, управленческой структуры, ведавшей королевскими владениями, в бюрократию, которая все больше внимания уделяла экономическому контролю и регулированию.

…Хотя Тюдоры продолжали пытаться контролировать экономику и «заморозить» структуру экономической деятельности, насаждая гильдии и монополии, их усилия были по большей части неэффективны.

… Закрепление экономических и политических свобод в нормах права; заинтересованность принципалов (купцов и проч.) в получении больших свобод; наконец, идеологические установки, которые распространились в Англии в XVII в., – все это вместе взятое оказалось достаточно мощной силой, способной сыграть важную роль в институциональных изменениях.

Развитие Испании

…У меня сложилось впечатление, что в работах по экономической истории Испании никогда не ставилась задача конкретно проследить эволюцию прав собственности в этой стране и выявить их политические истоки.

…В Кастилии возникла централизованная монархия, и именно Кастилия предопределила последующую институциональную эволюцию Испании и Латинской Америки. Основным источником финансовых поступлений была места (гильдия овцеводов), которая в обмен на право овцеводов свободно мигрировать со своими стадами по стране обеспечили Корону надежным источником дохода, но при этом создала препятствия для развития земледелия и утверждения прав собственности, не говоря уж об эрозии почвы. Другим важным источником поступлений в казну в Кастилии была «алькаба» или «алькабала» – торговый налог. Однако по мере того, как Испания усиливала свое могущество, постепенно превращаясь в величайшую после Рима империю, все большая часть ее доходов поступала из внешних источников – из Сицилии, Неаполя, Нидерландов и Нового Света. Внутренний контроль над экономикой и внешний – над широко раскинувшимися колониями, требовал многочисленного, иерархически организованного бюрократического аппарата, вооруженного мощным потоком королевских эдиктов.

…Когда издержки военного контроля за колониями превысили доходы (падение которых было связано с восстанием в Нидерландах и посте- пенным сокращением поступлений в казну), внутренний налог (алькабала) был увеличен с 1,2 до 10%, но это не уберегло испанскую корону от постоянно повторяющихся банкротств, разрешавшихся с помощью прямой конфискации имущества и денег. Результатом стали упадок и стагнация испанской экономики.

…На языке нашей модели институционального развития это означает, что в противостоянии межу короной и кортесами верх брала корона, что соответственно означало постепенный упадок кортесов. Управленческая структура превратилась в громоздкий и сложный бюрократический аппарат, и короне приходилось предпринимать бесконечные попытки сохранить контроль за своими разбросанными по всему миру агентами. …Большие расстояния только усиливали труднейшую задачу сохранения контроля над агентами в Новом Свете; однако несмотря на то, что на каждом уровне иерархии часть ренты безвозвратно терялась, корона поддерживала эффективный контроль как за политикой, так и за экономикой Нового Света.

Последствия для Нового Света

…Проследить институциональную эволюцию английских североамериканских колоний легче, чем испанских латиноамериканских колоний. Но так или иначе, между ними существовала громадная разница в начальных условиях. Английские колонии в Америке создавались в то самое время, когда борьба межу короной и парламентом достигала своего апогея. Религиозное и политическое разнообразие империи отразилось и на ее колониях. В испанской Вест-Индии конкиста (исп. conquista – завоевание) пришлась как раз на то время, когда влияние кортесов в Кастилии сходило на нет. Завоеватели внедряли в аграрном обществе единую религию и единую бюрократическую систему. Новый правящий класс энкомендерос «попечителей», т.е. колонистов – владельцев имений покорил и подчинил себе индейцев. Однако и сам класс энкомендерос стал жертвой королевской политики, ослабившей его политическое влияние путем насаждения класса государственных чиновников.

В Северной Америке как в принадлежавших короне и лордам-собственникам, так и в чартерных (образованных хартиями) колониях существовало большое многообразие политических структур. Однако общее развитие ясно и недвусмысленно шло в направлении усиления местного политического контроля и роста влияния ассамблей (законодательных собраний штатов). Например, Навигационный акт заключил колонии в общие рамки британской имперской политики, и в этих просторных рамках колонисты могли свободно развивать экономику. По правде говоря, колонисты сами нередко налагали больше ограничений на права собственности, чем метрополия.

…В испанской Вест-Индии проводником политической и экономической воли метрополии была бюрократия. Residencia (возвращение в метрополию после завершения срока службы) была главным средством, используемым королем для того, чтобы держать вице-королей и других чиновников в повиновении. По окончании срока службы все чиновники должны были проходить официальную проверку. Именно страх часто оказывался тем стимулом, который заставлял их верно служить королю; страх усмирял также всяческие попытки амбициозных чиновников на периферии империи обрести самостоятельность.

Что касается экономики, то маркизу Помбалю, который занимал пост Государственного секретаря по иностранным делам и военным вопросам и управлял Португалией и ее колониями в 1755–1777 гг. «как подлинный диктатор», приписывают следующие слова: «Я считаю абсолютно необходимым перенести всю торговлю этого королевства и его колоний в компании; тогда все купцы будут вынуждены войти в них или отказаться от торговли, поскольку они могут быть абсолютно уверены, что не только интересы всего королевства, но и их собственные интересы мне известны лучше, чем им самим».

Некоторые купцы и Лиссабонская торговая палата осмелились выражать свой протест. В ответ на это Помбаль распустил Палату и арестовал нескольких ее лидеров; остальные вошли в созданный под прямым контролем правительства Торговый союз, который безропотно одобрял все решения министра.

Англо-французская колониальная война (1755–1763 гг.), как известно, стала переломным моментом всей американской истории. Попытки Англии обложить граждан колонии налогом (весьма умеренным) а также сдержать продвижение колонистов на запад породило бурную реакцию, которая через ряд промежуточных этапов привела к Революции, Декларации независимости, Статьям Конфедерации, Северо-западному ордонансу и Конституции, т.е. к последовательности институциональных образований, которые образуют логическую цепочку институциональной эволюции, несмотря на всю случайность исторического процесса. Испанская Вест-Индия продолжала переживать череду кризисов, связанных с попытками обеспечить эффективность бюрократической машины и подчинить ее контролю. Упадок в эпоху Габсбургов и попытки возрождения в эпоху правления Бурбонов привели к перестройке бюрократической машины и даже к некоторой либерализации торговли (при Бурбонах) внутри империи. Однако контроль над агентами оставался постоянной проблемой, которая только усложнялась попытками креолов подчинить себе бюрократию и поставить ее на службу собственным интересам. В какой бы мере латиноамериканские войны за независимость ни были борьбой между колониальным и имперским контролем (над бюрократией, а, следовательно, и над политикой и экономикой), эта борьба была наполнена идеологическими обертонами, представлявшими собой отголоски Американской и Французской революций. Завоевание независимости привело к принятию конституций, построенных по образцу Конституции Соединенных Штатов, однако имевших совершенно иные последствия. В Латинской Америке, в отличие от Соединенных Штатов, во всех творческих усилиях по созданию моделей федеративного устройства и мужественных попытках добиться децентрализации, после первых нескольких лет республиканской независимости обнаруживалась одна общая черта: они все заканчивались неудачей. Некоторые имели катастрофические последствия; ни один план не оказался жизнеспособным. Контраст между историями Северной и Южной Америки дает, вероятно, наилучший пример того, к каким последствиям для политического и экономического развития приводит различие путей институциональной эволюции. Мы только начинаем распространять экономическую и политическую теорию на исследование институтов. Надеюсь, что данная попытка исторического анализа дает некоторое представление о том, какие горизонты открывает этот подход для исследования экономической истории и экономического роста».

Норт Д.К. Институты и экономический рост: Историческое введение //

THESIS, 1993, Вып. 2. С. 69–90

Вопросы

1. Каков смысл понятия «институт» в социологии и экономической теории?

2. Что такое трансакционные издержки?

3. На какие различия в истории Англии и Испании обращает внимание Д. Норт?

4. Какое влияние, по мнению Д. Норта, различия в истории Англии и Испании оказали на историю Северной и Южной Америки?

5. Сопоставьте анализ американской истории Г. Гегеля и Д. Норта. Что общего в их представлениях и чем они различаются?

8.4. Ж.-Ф. Лиотар: Знание как нарратив*

Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.

Что представляет из себя знание? Согласно традиционному представлению – точнее, с точки зрения классической теории истины – знание – это повествование о том, что было и есть «на самом деле». Такое понимание знания отстаивает классическая (модернистская) наука и классическая философия. Последняя в связи с этим предполагает даже специальную область своих исследований: гносеологию или теорию познания. Классическая бинарная логика, являющаяся основанием классической рациональности, знает два состояния любого высказывания: «истинно» либо «ложно». В качестве одного из следствий такого онтолого-гносеологического представления в XVIII веке родилась вера в разум (идеология Просвещения).

Но, может быть, всё гораздо сложнее? Может быть знание – это не только и даже (о ужас!) не столько поиск истины в классическом её понимании. Может быть социальная функция знания (где и о чем можно говорить и где и когда следует молчать) являет собой не вторичный, третичный или какой-либо еще производный аспект, а как раз наоборот – это именно то, что определяет легитимность (и, следовательно, истинность) знания. Одной из примет, по которой может быть распознана сущность и критерии того или иного вида знания, по мнению французского философа- постмодерниста ЖАНА-ФРАНСУА ЛИОТАРА (1924 – 1998), является нарратив, т.е. принятый в обществе способ представления и обоснования знания. В предлагаемой главе из книги Ж.-Ф. Лиотара «Состояние постмодерна» говориться именно об этом.

Прагматика нарративного знания

« Против некритического принятия концепции инструментального знания в наиболее развитых обществах у нас есть два возражения, о которых мы уже говорили выше. Знание - это не наука, особенно в ее современной форме, эта последняя, хотя и не может затемнить проблему легитимности знания, заставляет нас ставить эту проблему во всей ее не только социополитической, но и эпистемологической полноте. Уточним для начала природу «нарративного» знания; такой анализ поможет путем сравнения лучше обозначить, по меньшей мере, некоторые из характеристик формы, которую принимает научное знание в современном обществе; он также дает возможность понять, как сегодня можно, а как нельзя ставить вопрос о легитимности.

Знание не сводится к науке и даже вообще к познанию. Познание можно трактовать как совокупность высказываний, указывающих предметы или описывающих их (за исключением всех остальных высказываний), и по отношению к которым можно сказать, верны они или ложны. Наука в этом смысле является областью познания. Но даже если наука формулирует денотативные высказывания (от лат. denotatio – обозначение; денотативные высказывания – это утверждения о чём-то как, например, существующем либо несуществующем – В.Л.), то она предполагает два дополнительных условия их приемлемости: первое – предметы, к которым они относятся должны быть рекурсивно доступными, и, следовательно, находиться в эксплицитных условиях наблюдения; и второе – имеется возможность решать, принадлежит или нет каждое из этих высказываний языку, который эксперты считают релевантным. Между тем, под термином «знание» понимается не только совокупность денотативных высказываний (хотя конечно и она); сюда примешиваются и представления о самых разных умениях: делать, жить, слушать и т. п. Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но помимо этого оценивается по критериям деловым (техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д. Понимаемое таким образом знание есть то, что делает кого-либо способным произносить «хорошие» денотативные высказывания, а также «хорошие» прескриптивные («прескриптивный» – предписываемый, обязательный; следует отличать от «дескриптивный», т.е. описательный – В.Л.) или оценочные высказывания. Оно не сводится к компетентности, направленной на какой-то один вид высказываний, скажем, когнитивных, и исключении других. Напротив, оно дает возможность получать «хорошие» достижения по многим предметам дискурса, которые нужно познать, решить, оценить, изменить. Отсюда вытекает одна из главнейших черт знания: оно совпадает с широким «образованием» компетенции, оно есть единая форма, воплощенная в субъекте, состоящем из различных видов компетенции, которые его формируют. Другой характеристикой, которую нужно отметить, является близость такого знания к обычаю. Что же на самом деле, представляет собой «хорошее» прескриптивное или оценочное высказывание или «хорошее» достижение в денотативной или специальной области? И те, и другие считаются «хорошими», поскольку соответствуют критериям (справедливости, красоты, правды и деловитости), установленным в сообществе, которое образуют собеседники «знающего». Первые философы называли такой способ легитимации высказываний мнением. Консенсус, который позволяет очертить такого рода знание и различать того, кто знает от того, кто не знает (иностранец, ребенок), составляет культуру народа. Такое краткое напоминание о том, что знание может выступать как образование или как культура, опирается на этнографические описания. Но антропология и литература, ориентированные на общества, переживающие быстрое развитие, также находят в них свое продолжение, по крайней мере, в определенных секторах.

Сама идея развития предполагает горизонт некоей неразвитости, где разные компетентности предполагаются связанными единством традиции и не делятся в зависимости от качеств, составляющих предмет инноваций, дискуссий и специфического ракурса рассмотрения. Эта оппозиция необязательно должна учитывать изменение природы состояния знания от «примитивного» к «цивилизованному», она вполне совместима с тезисом о строгом тождестве «дикого» и научного мышления, и даже с оппозицией, как бы противоположной предыдущей, дающей превосходство обычному знанию над современной дисперсией компетенций. Можно заметить, что все наблюдатели, каким бы ни был сценарий, предлагаемый ими для того, чтобы драматизировать и осмыслить расхождение между этим обычным состоянием знания и тем состоянием, которого оно достигает в эпоху расцвета наук, сходятся во мнении, что в формировании традиционного знания первенствует нарративная форма. Одни рассматривают эту форму саму по себе. Другие видят в ней оформление в диахронном плане структурных операторов, которые, по их мысли, собственно и составляют знание, оказывающееся, таким образом, в игре. Третьи дают этому «экономическое» – в фрейдистском смысле – толкование. Мы здесь остановимся только на нарративной форме. Рассказ – это самая лучшая в самых разных смыслах форма такого знания.

Прежде всего, народные истории сами рассказывают о том, что можно назвать положительными или отрицательными образованьями (Bildungen), т. е. успехами или неудачами, которые венчают героев и либо дают свою легитимность общественным институтам (функция мифов), либо предлагают положительные или отрицательные модели (счастливые или несчастные герои) интеграции в установленные институты (легенды, сказки). Таким образом, рассказы позволяют, с одной стороны, определить критерии компетентности, свойственные обществу, в котором они рассказываются, а с другой – оценить, благодаря этим критериям, результаты, которые в нем достигаются или могут быть достигнуты.

Далее, нарративная форма, в отличие от развитых форм дискурса знания, допускает внутри себя множественность языковых игр. Так, в рассказе можно найти во множестве денотативные высказывания, относящиеся, например, к небу, ко временам года, к флоре и фауне; деонтические высказывания (т.е. нормативные – В.Л.), предписывающие, что нужно делать в отношении самих этих референтов или в отношении родства, различия полов, детей, соседей, чужеземцев и т. д.; вопросительные высказывания, которые включаются, например, в эпизоды вызова (отвечать на вопрос, выбирать часть из доли); оценочные высказывания и пр. Критерии оказываются здесь переплетенными в плотную ткань, а именно, ткань рассказа, и упорядоченными в виду целостности, характеризующей этот род знания. Ниже мы рассмотрим третье свойство, относящееся к передаче этих рассказов. Их повествование чаще всего подчиняется правилам, закрепляющим их прагматику («прагматика» в данном контексте – это совокупность условий, сопровождающих употребление языкового знака – В. Л.). Это не значит, что по установлению такое-то общество назначает на роль повествователя такую-то категорию по возрасту, полу, семейному или профессиональному положению. Мы говорим здесь о прагматике народных рассказов, которая им, если можно так сказать, имманентна. Например, рассказчик индейского племени кашинахуа всегда начинает свое повествование с одной и той же формулы: «Вот история о... Издавна я слышал ее. Сейчас я в свой черед расскажу ее вам. Слушайте». А заканчивал он другой неизменной формулой: «На этом кончается история о... Рассказал вам ее... [имя рассказчика, данное ему кашинахуа], для Белых... [испанское или португальское имя того же рассказчика]». Беглый анализ такого двойного прагматического указания показывает следующее: рассказчик истории обладает компетенцией, только потому, что он был когда-то ее слушателем. Сегодняшний слушатель через это слушание получает в потенции такую же возможность. О рассказе сказано, что он пересказывается (даже если его нарративная действенность в сильной степени вымышлена) и пересказывается «извечно»: его герой, тоже индеец кашинахуа, был в свое время слушателем, а потом может быть и рассказчиком этого же рассказа. В силу такого сходства положения сегодняшний рассказчик может стать затем героем рассказа, также как им стал Старейшина. На деле, он уже является героем, поскольку носит имя, которое он сообщает в конце своего повествования, и которое было ему дано в соответствии с каноническим рассказом, легитимирующим распределение патронимов [отчеств] у кашинахуа.

Прагматическое правило, проиллюстрированное этим примером, конечно не распространяется на все случаи. Но оно показывает один из признаков общепризнанного свойства традиционного знания: нарративные «посты» (отправитель, получатель, герой) распределяются таким образом, что право занять один из них – пост отправителя – основано на двояком факте: на том, что [такой-то индивид] ранее занимал другой пост – получателя, и на том, что о нем – благодаря имени, которое он носит – уже говорилось в рассказе, т. е. на факте быть помещенным в позицию диегетического (diegetique) референта других нарративных случаев (диегетический уровень рассказа – это уровень, на котором функционируют персонажи истории; их действия и речи собственно и образуют историю – В.Л.). Знание, которое передается этими повествованиями, практически не связано с одними только функциями высказывания, но определяет, таким образом, сразу и то, что нужно сказать, чтобы тебя услышали, и то, что нужно слушать, чтобы получить возможность говорить, и то, что нужно играть (на сцене диегетической действительности), чтобы суметь создать предмет рассказа.

Языковые акты, свойственные этому роду знания, таким образом, осуществляются не только тем, кто говорит, но и тем, к кому обращена речь, а также третьим лицом, о котором говорится. Знание, образующееся в такой конструкции, может показаться «компактным» по сравнению с так называемым «развитым» знанием. Оно позволяет ясно видеть, как традиция рассказов является в то же время традицией критериев, которые определяют тройную компетенцию – умение говорить, слушать и делать, – где разыгрываются отношения внутри самого сообщества и с его окружением. Именно через рассказы передается набор прагматических правил, конституирующих социальную связь.

Четвертый аспект нарративного знания заслуживает тщательного рассмотрения. Речь идет о его влиянии на темп. Повествовательная форма подчиняется определенному ритму, она является синтезом метра, разбивающего темп на правильные периоды, и ударения, модифицирующего длительность и амплитуду некоторых из них. Это вибрирующее и музыкальное свойство со всей очевидностью проявляется при ритуальном исполнении некоторых кашинахуанских сказок Они передаются в ситуациях посвящения, в совершенно неизменной форме, специфическим языком, скрывающим лексические и синтаксические нарушения, и поются как бесконечные монотонные речитативы. Это весьма загадочное знание, неподдающееся пониманию молодых людей, к которым оно адресуется!

И, тем не менее, это очень распространенное знание: знание детских считалочек, знание, которое репетитивная музыка вплоть до наших дней пытается заново открыть или хотя бы приблизиться к нему. Оно дает пример удивительного свойства: по мере того, как метр одерживает верх над ударением во всех звуковых, речевых или неречевых, обстоятельствах, темп перестает быть подпоркой запоминания и превращается в древнее отбивание ударов, которое за отсутствием заметной разницы между периодами не позволяет их просчитывать и заставляет забыть о них. Если мы посмотрим на форму поговорок, пословиц, максим, которые представляют собой как бы крохотные сколки с возможных рассказов или матрицы старинных рассказов, и которые все еще продолжают циркулировать на некоторых уровнях современного общества, то сможем обнаружить в ее просодии (греч. prosodia – ударение, тонический акцента) печать этой странной темпорализации, которая полностью расходится с золотым правилом сегодняшнего знания – не забывать.

Итак, должна существовать конгруэнтность между, с одной стороны, такой функцией нарративного знания как «забвение» (lethale) и с другой – функциями формирования критериев, унификации компетенций и социальной регуляции, о которых мы говорили выше. Для простоты мы могли бы сказать, что коллективность, которая делает из рассказа ключевую форму компетенции, вопреки нашим ожиданиям, не имеет потребности в воспоминаниях о своем прошлом. Она находит вещество своей социальной связи не только в значении передаваемых рассказов, но и в самом акте их рассказывания. Референция рассказов может, безусловно, принадлежать прошедшему времени, но в действительности она всегда современна акту «здесь и теперь», который всякий раз проявляет эфемерную темпоральность, простирающуюся от «Я слышал, что...» до «Сейчас вы услышите...».

Суть прагматических правил повествования такого рода в том, что они указывают принципиальную идентичность всех обстоятельств рассказа. Она даже может ничего не значить, как это часто бывает, и из уважения к этикету не стоит прикрываться тем, что за этим стоит юмор или страх. Тем не менее, значение придается именно метрическому отбиванию обстоятельств рассказа, а не различию ударения каждого перформанса (от англ. performance – представление, исполнение – В.Л.). Поэтому мы можем назвать такую темпоральность одновременно мимолетной и древней.

Наконец, также как эта коллективность, отдающая первенство нарративной форме, не нуждается в воспоминаниях о своем прошлом, она, тем более, не нуждается в специальных процедурах дающих разрешение на ее рассказы. Прежде всего, с трудом можно представить, что она отделяет повествовательную инстанцию о других, чтобы дать ей некую привилегию в прагматике рассказов, и потом что она задается вопросом о праве, по которому рассказчик, оторванный как от слушателя, так и от диегесиса, стал бы рассказывать то, что он рассказывает, и наконец, что она предпринимает анализ или анамнез собственной легитимности. Еще сложнее представить себе, что она может атрибутировать непонятному субъекту повествования власть над рассказами. Эти последние сами себе дают власть. А народ, в некотором смысле, только тот, кто их актуализирует, и делает он это не только рассказывая, но и слушая, а еще становясь героем этих рассказов, иначе говоря, «играя» в них в своих институтах: следовательно, равно соотносясь как с постами получателя повествования и диегесиса, так и с постом повествователя.

Существует также взаимонесоразмерность между народной повествовательной прагматикой, которая изначально является легитимирующей, и такой известной на Западе языковой игрой, как вопрос о легитимности или, скорее, легитимность как референт вопросительной игры. Рассказы, как мы видели, определяют критерии компетенции и/или иллюстрируют ее применение. Они, таким образом, определяют, что имеет право говориться и делаться в культуре и, поскольку они сами составляют ее часть, то тем самым оказываются легитимными».

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М., СПб., 1998. С. 51-61

Вопросы

1. Что в данном тексте автор понимает под «культурой народа»?

2. Как вы понимаете определения «нарративное» и «легитимное», используемые Ж.-Ф. Лиотаром.

3. Какие характеристики нарративного знания автор представил в тексте. Какими примерами он их иллюстрирует?

4. Чем, по словам Лиотара, определяется компетенция (компетентность) рассказчика?

5. Что такое «языковая игра»?

8.5. Ж.-Ф. Лиотар: Научное знание как языковая игра экспертов*

Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.

Научное знание отвергает нарративные высказывания, потому что они не подчиняются требованиям аргументации и не используют процедуры строгого доказательства. С точки зрения научного знания, рассказы являются вымыслами, мифами, легендами, годными для женщин и детей. Но что из себя представляет само научное знание? Является ли оно истинностным повествованием о реальности или, как и всякий рассказ, представляет собой особую форму языковой игры (в данном случае тех, кто обладает статусом «эксперта»)? На эти вопросы Ж.-Ф. ЛИОТАР ищет ответ в своей книге «Состояние постмодерна». В следующей главе этой книги говориться об этом.

Прагматика научного знания

«Постараемся охарактеризовать, хотя бы очень бегло, прагматику научного знания, какой она видится, исходя из классической его концепции. Будем различать в ней исследовательскую игру и обучающую игру.

Коперник заявил, что планеты имеют круговую траекторию. Истинное или ложное, это предложение содержит группу напряженностей, каждая из которых осуществляется на каждом из прагматических послов, вводимых в игру: отправителя, получателя, референта. Эти «напряженности» являются разновидностями предписаний, регулирующих приемлемость высказываний в качестве «научных».

Прежде всего, предполагается, что отправитель говорит истину о референте («референт» в данном контексте – это конкретный предмет, о котором говорится – В.Л.), в нашем примере – о траектории планет. Это значит, что его считают способным, с одной стороны, представить доказательства того, что говорит, а с другой, – что всякое высказывание, относящееся к тому же референту, но обратное или противоречащее ему, отбрасывается.

Допускается также, что получатель может дать надлежащим образом свое согласие с высказыванием, которое он слышит (или отвергнуть его). Это подразумевает, что сам он является потенциальным отправителем, поскольку, когда он формулирует свое одобрение или неодобрение, то подчиняется тому же двойному требованию – доказать или опровергнуть, – что и актуальный отправитель (Коперник). Следовательно, в потенции получатель должен обладать теми же качествами, что и отправитель: он ему ровня. Но узнать об этом мы можем тогда и только тогда, когда он заговорит. Возможно, он не умеет говорить об этом научно.

В-третьих, предполагается, что референт (траектория планет, о которой говорит Коперник) «выражен» через высказывание в форме, соответствующей тому, чем он является. Но поскольку мы не можем узнать, чем он является, иначе, как через высказывания того же, что и высказывание Коперника, порядка, то составление уравнения становится проблематичным: то, что я говорю, верно, поскольку я это доказываю; но что доказывает, что мое доказательство верно?

Научное решение данного затруднения состоит в соблюдении двойного правила. Первое есть диалектика или даже риторика юридического типа: референт есть то, что предлагает аргумент для доказательства, деталь для убеждения в споре. Не «я могу доказать, поскольку действительность такова, как я сказал», но «поскольку я могу это доказать, то можно считать, что действительность такова, как я сказал». Второе – метафизика: один и тот же референт не может предоставлять множество противоречащих или необоснованных доказательств; или аргументов типа: «Бог не обманщик».

Такое двойное правило поддерживает то, что наука XIX века называет верификацией, а наука XX века – фальсификацией. Оно позволяет дать спору партнеров, отправителя и получателя, горизонт консенсуса. Никакой консенсус не может быть показатель истины, но предполагается, что истина высказывания не может не порождать консенсус. Это для исследования. Мы видим, что оно призывает обучение как необходимое для него дополнение. Поскольку специалисту нужен получатель его высказывания, который в свой черед может стать отправителем, т. е. партнером. Помимо того, что без обсуждения противоречий становится невозможной проверка его высказывания, компетенция без обновления также становится невозможной. В таком споре не только истинность его высказывания, но сама его компетенция ставится под вопрос, поскольку она не есть нечто раз и навсегда приобретенное, а зависит оттого, считается или нет в кругу равных предложенное высказывание чем-то подлежащим обсуждению посредством доказательств и опровержений. Истинность высказывания и компетенция высказывающего зависят, таким образом, от одобрения коллектива равных по компетенции. Следовательно, нужно формировать равных.

Дидактика обеспечивает такое воспроизводство. Она отличается от диалектической игры исследования. Для краткости, первой его предпосылкой является то, что получатель высказывания – студент – не знает того, что знает отправитель, собственно поэтому ему есть чему поучиться. Вторая предпосылка заключается в том, что он может выучиться и стать экспертом того же уровня компетенции, что и учитель. Это двойное требование предполагает третье: существуют высказывания, по поводу которых уже состоявшийся обмен аргументами и приведенными доказательствами, формирующими прагматику исследования, считается достаточным, и поэтому они могут передаваться в процессе обучения в том виде, в каком есть.

…Иначе говоря, преподают то, что знают: таков эксперт. Но по мере того, как студент (получатель дидактики) наращивает свою компетенцию, эксперт может дать ему знать о том, что он не знает, но хочет узнать (если этот эксперт является в то же время, по меньшей мере, исследователем). Так студент вводится в диалектику исследования, т. е. в игру формирования научного знания. Мы не можем рассмотреть здесь все трудности, которые вызывает такая двойная предпосылка. Если сравнить эту прагматику с прагматикой нарративного знания, то можно отметить следующие особенности:

1. Научное знание требует выбора одной из языковых игр – денотативной, и исключения других. Критерий приемлемости высказывания – оценка его истинности. Конечно, мы встречаем здесь и другие классы высказываний: вопросительные («Как объяснить, что...?») и прескриптивные («Предположим, дан исчислимый ряд элементов...»), но они здесь служат только для сочленения диалектической аргументации, и последняя должна завершиться денотативным высказыванием. Следовательно, некто является ученым (в этом смысле), если способен сформулировать истинное высказывание на предмет некоего референта, и специалистом, если может сформулировать высказывания верифицируемые или фальсифицируемые на предмет референта, принимаемого экспертами.

2. Это знание оказывается, таким образом, изолированным от других языковых игр, чье сочетание формирует социальную связь. Оно больше не является непосредственной и общепринятой составляющей, как в случае нарративного знания, но косвенной составляющей, поскольку становится профессией и образует институты, и потому что в современном обществе языковые игры реализуются в форме институтов, которые приводятся в движение квалифицированными партнерами, профессионалами. Связь между знанием и обществом (т. е. совокупностью партнеров в общей агонистике в качестве тех, кто не является профессионалами науки) экстериоризуется. Появляется новая проблема – отношение между научным институтом и обществом. Может ли данная проблема быть решена лишь средствами дидактики, например, согласно предположению, что всякий социальный атом может приобрести научную компетенцию?

3. В рамках исследовательской игры требуемая компетенция обращена только на поствысказывающего. Не существует особого вида компетенции получателя высказывания (она проявляется только в ситуации обучения: студент должен быть умным). Он не имеет никакой компетенции как референт. Даже если речь идет о гуманитарных науках, то референт, которым в таком случае является какой-то аспект человеческого поведения, является в принципе внешним по отношению к партнерам из научной диалектики. Здесь нет, как в нарративе, основания быть тем, о чем знание говорит, что оно есть.

4. Научное высказывание не извлекает никакой законности из того, о чем оно говорит. Даже в области педагогики его дают лишь постольку, поскольку в настоящее время его всегда можно проверить с помощью аргументов и доказательств. Само по себе, оно всегда находится в опасности «фальсификации». Таким образом, знание, накопленное в ранее принятых высказываниях, всегда может быть отвергнуто. И наоборот, всякое новое высказывание, если оно противоречит высказыванию, принятому ранее как законное, может приниматься как законное только, если оно опровергнет предыдущее посредством аргументов и доказательств.

5. Научная игра содержит, следовательно, диахронную темпоральность, т. е. память и проект. Предполагается, что актуальный отправитель научного высказывания имеет познания в области высказываний, относившихся ранее к его референту (библиография) и не предлагает высказываний на ту же тему, если они не отличаются от общепризнанных. То, что мы назвали «ударением» в каждом перформансе, получило здесь преимущество над «метром», отсюда и полемическая функция этой игры. Эта диахронность, предполагающая накопление в памяти и исследование нового, в принципе, очерчивает кумулятивный процесс. «Ритм» этого последнего, который суть отношение ударения к метру, изменяется.

Названные особенности известны. Однако стоит напомнить о них по двум причинам. Во-первых, параллельное сравнение науки и ненаучного (нарративного) знания дает понять или, по крайней мере, почувствовать, что в существовании первого необходимости не больше, чем во втором, хотя и не меньше. Одно и другое сформированы совокупностями высказываний; высказывания являются «приемами», направленными на игроков в рамках общих правил; эти правила являются специфическими для каждого знания, и «прием», который считается хорошим здесь, не может быть таким же там, за исключением каких-то совпадений.

Мы не смогли бы судить ни о существовании, ни о ценности нарративного, если бы отталкивались от научного, и наоборот: соответствующие критерии не одинаковы здесь и там. Можно было бы, конечно, удовлетворяться любованием этим разнообразием видов дискурса, как это бывает в растительном или животном мире. С другой стороны, сетовать на «утрату смысла» в эпоху постмодерна значит сожалеть, что знание больше не является в основном нарративным. Но это одно противоречие. Другое – не меньше первого и состоит в желании отделить или произвести (через такие операторы, как, например, развитие и т. п.) научное знание от нарративного, как если бы это последнее содержало первое в зародыше. Между тем, виды языка, как и живые виды, вступают между собой в отношения и, надо признать, не всегда гармоничные. Другая причина, которая может оправдать беглое напоминание характеристик языковой игры науки, касается конкретно ее соотношения с нарративным знанием. Мы уже сказали, что это последнее не придает большого значения вопросу своей легитимации; оно подтверждает самое себя через передачу своей прагматики (в данном контексте «прагматика» – это совокупность условий, сопровождающих употребление языковых знаков – В.Л.) и потому не прибегает к аргументации или приведению доказательств. Именно поэтому оно соединяет непонимание проблем научного дискурса с определенной толерантностью к нему: оно рассматривает его всего лишь как разновидность в семье нарративных культур. Обратное неверно. Научное задается вопросом о законности нарративных высказываний и констатирует, что они никогда не подчиняются аргументам и доказательствам. Оно относит их к другой ментальности: дикой, примитивной, недоразвитой, отсталой, отчужденной, основанной на мнении, обычаях, авторитете, предубеждениях, незнании, идеологии. Рассказы являются вымыслами, мифами, легендами, годными для женщин и детей. В лучшем случае, в эту темноту обскурантизма пытаются впустить луч света, цивилизовать, обучить, развить.

Такое неравное отношение есть эффект присущий правилам всякой игры. Его признаки известны. Свидетельство тому – вся история культурного империализма, начиная с первых шагов Запада. Главное, знать его содержание, которое отличает его от всех других: оно продиктовано требованием легитимации. Так, Метро говорит Кластресу: «Чтобы изучить первобытное общество, нужно чтобы оно уже начало разлагаться». В самом деле, нужно, чтобы информатор-абориген смог его проанализировать глазами этнолога, спрашивая себя о функционировании его институтов, а, следовательно, – о его легитимности. Рассуждая о своем провале в племени ахe, Кластрес делает вывод: «И поэтому в одно и то же время ахе принимают подарки, которых они не просили, и отказываются от всех попыток диалога, потому что они были достаточно сильными, чтобы в нем не нуждаться. Мы сможем начать с ними говорить, когда они заболеют».

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. Указ. соч. С. 62-70

Вопросы

1. В чем, по словам Ж.-Ф. Лиотара, заключается концепция научного знания?

2. Каковы правила «научной игры» и для чего существует обучение?

3. В чем разница между нарративным и научным типом дискурса, и как они относятся друг к другу?

4. Прокомментируйте заключительный пример, приведенный Ж. Лиотаром в тексте.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: