Определения и различия 7 страница

Между тем на берегу появились еще надувные плоты, и люди Хагбарда начали надевать гидрокостюмы, доставленные на них с подводной лодки.

– Я никогда этого не делала, – произнесла Леди Велькор. – Вы уверены, что это безопасно?

– Не волнуйся, детка, – сказал Саймон Мун. – Это может сделать даже мужчина.

– Где твоя подруга, Мэри Лу? – спросил Джордж.

– Она ушла от меня, – процедил Саймон. – Спятила к черту от этой поганой кислоты.

НЕТ потому что в конечном счете белые и черные и мужчины и женщины должны прийти к взаимопониманию и равенству Нет потому что этот раскол не может продолжаться вечно в том смысле что черт я это понимаю но Нет не могу не сейчас Нет я еще не готова тот пенис который как мне казалось был у меня прошедшей ночью это не просто какая‑то фрейдовская галлюцинация за физическим пенисом скрывается некая фаллическая сила Нет действие из центра тела как говорит Саймон а Хагбард называет действием от всего сердца Нет лишь несколько человек имеют сейчас на это право Нет большинство из нас не выучилось и у нас нет шансов выучиться и это реальная кастрация реальная импотенция у мужчин и женщин белых и черных Нет мы считаем эту силу фаллической потому что живем в патриархальном обществе Нет я не могу быть женщиной Саймона и вообще чьей‑то женщиной Нет вначале я должна стать своей собственной женщиной и на это могут уйти годы на это может уйти вся жизнь и я этого так никогда и не добьюсь но я должна попытаться нельзя закончить жизнь как папа и как большинство черных и как заканчивает жизнь и большинство белых Нет возможно я снова встречу Саймона возможно мы сможем сделать вторую попытку этот кислотный псих Тимоти Лири говорил ты можешь стать кем угодно когда захочешь оказаться здесь во второй раз Нет не на этот раз это должно быть во второй раз Нет я сказала Нет я не буду Нет

– Я чертовски надеюсь, что Гауптманн не солгал и за мной не было слежки, – сказал Хагбард. – Чтобы всем нам оказаться на подводной лодке, потребуется довольно много времени.

– А что будет с машинами? – спросил Гарри Койн.

– «Бугатти» слишком прекрасна, чтобы я с ней расстался, поэтому‑то я и забираю ее на борт «Лейфа Эриксона». Остальные машины мы попросту оставим здесь. Возможно, кто‑нибудь из тех, кто приехал на фестиваль, ими воспользуется.

– Насчет фрицев не волнуйтесь, – сказал прогуливавшийся неподалеку Джон‑Джон Диллинджер. – Если будут создавать проблемы, мы ответим им краткими, но острыми словами старого доброго мистера Томпсона. Пусть умрут со смеху.

– Мир – это прекрасно, – кисло промолвил Хагбард.

– Дадим ему шанс, – отозвался Малаклипс, все еще в облике Жана‑Поля Сартра. – Чтобы мир распространился, нужно время. Надо, чтобы отсутствие иллюминатов почувствовалось. Разницу непременно увидят все.

– Сомневаюсь, – отозвался Хагбард. – Дили‑Лама был прав во всем.

Вся операция по переправке людей Хагбарда с аквалангами на борт «Лейфа Эриксона» заняла более часа. Ожидая своей очереди, Джордж жадно всматривался в глубины озера. Увидев наконец подводную лодку, сверкающую, словно гигантский золотой дирижабль, он почувствовал себя счастливым.

«По крайней мере, хоть это реально, – подумал Джордж. – Я вижу лодку снаружи, и она такая же огромная, как мне казалось. Пусть даже она никуда не плывет и все это происходит в Диснейленде».

Час спустя подлодка уже шла Валусийским морем. Джордж, Джо и Хагбард находились на мостике. Хагбард стоял, прислонившись к драконьей голове, которая когда‑то украшала нос настоящей ладьи викингов, а Джордж и Джо вглядывались в бездонные серые морские глубины и наблюдали за проплывавшими мимо странными незрячими рыбами и чудовищами. – В этом море есть разновидность грибов, эволюционировавших в нечто вроде морских водорослей, – сказал Хагбард. – Они люминесцентные. Другого света здесь нет, и потому зеленые растения не растут.

В отдалении появилась точка, она быстро увеличивалась в размерах, и наконец Джордж различил дельфина. Безусловно, это был Говард. На спине у него был закреплен акваланг. Приблизившись, Говард сделал сальто, и из динамика донесся его транслированный голос. Дельфин пел:

Таких, как он, лишь раз Земля рождает. Вода кипит, когда он проплывает. Под ним трясется ложе океана, И славлю я его, Левиафана!

Хагбард покачал головой.

– Ниже всякой критики. С БАРДАКом пора что‑то делать, он совершенно не умеет переводить поэзию. О чем ты говоришь, Говард?

– Ага, – сказал Джо. – В прошлый раз, когда я был на борту, мне не довелось увидеть твоего друга, говорящего дельфина. Привет, Говард. Я – Джо.

– Привет, Джо, – отозвался Говард. – Добро пожаловать в мой мир. К сожалению, в данный момент он не очень гостеприимен. В Атлантике нам грозит большая опасность. Там рыщет сам Левиафан, истинный правитель иллюминатов. На краю Тихого океана дрожит земля, это обеспокоило Левиафана настолько, что он поднялся из глубин. Кроме того, он знает, что его главные поклонники, иллюминаты, мертвы. Левиафан узнал о их смерти, считывая информацию с пульсаций энергии сознания, которые достигают самого дна.

– Не может же он съесть подводную лодку, – сказал Хагбард. – И потом, мы хорошо вооружены.

– Он может расколоть лодку с такой же легкостью, как чайка раскалывает пингвинье яйцо, – ответил Говард. – А твоего оружия он вообще не заметит. В сущности, он неуничтожим.

Джо и Джордж недоверчиво переглянулись. Хагбард пожал плечами.

– Я буду осторожен, Говард. Мы не можем повернуть обратно. Нам нужно в Северную Америку. Постараемся ускользнуть от Левиафана, если его увидим. – Он заполняет целый океан, – сказал Говард. – Тебе в любом случае придется его увидеть, а он увидит тебя. Что бы ты ни делал.

– Не преувеличиваешь опасность?

– Разве что самую малость. А теперь я должен с тобой попрощаться. Я считаю, что на этой неделе мы хорошо поработали и угроза как для моего народа, так и для твоего, исчезла. Наша дельфинья стая рассеивается и уходит разными путями в Северную Атлантику. Я покидаю Валусийское море через Шотландский проход. По нашему мнению, Левиафан направится на юг, вокруг мыса Горн в Тихий океан. Все, что плавает и испытывает голод, движется в том же направлении. К сожалению, в воде полно свежего мяса. Прощайте, друзья.

– Пока, Говард, – попрощался с ним Хагбард. – Ты помог мне построить замечательный мост.

– Да, мост был отличный, – согласился Говард. – Жаль только, что тебе пришлось его утопить.

– А что это за баллоны на спине Говарда? – поинтересовался Джо.

– Для дыхания под водой, – ответил Джордж. – В Валусийском море нет воздуха, поэтому Говард вынужден пользоваться аквалангом, пока не попадет в открытый океан. Хагбард, что он там говорил насчет истинного правителя иллюминатов? Я много раз слышал, что было пять Первоиллюминатов. Четыре из них – это семья Зауре. Остается один. Это Левиафан? Неужели всем заправляет какое‑то морское чудовище? Это и есть та самая большая тайна?

– Нет, – ответил Хагбард. – Тебе придется вычислить, кто пятый Иллюминатус Примус. – Он незаметно для Джорджа подмигнул Джо. – Под истинным правителем Говард имел в виду богоподобное существо, которому поклоняются иллюминаты.

– Морское чудовище? – переспросил Джо. – В кино, которое мне показывали в том доме на Нижнем Ист‑Сайде, был какой‑то намек на морское чудовище колоссального размера и силы. Но первые иллюминаты – компания Груада – изображались там солнцепоклонниками. Огромная пирамида с глазом якобы символизировала божественный глаз Солнца. Черт возьми! Кто такие вообще эти люди с их фильмом? Сейчас я знаю, кто такая мисс Мао, но до сих пор не понимаю, кто были остальные?

– Эридианский Фронт Освобождения, или ЭФО, – ответил Хагбард. – У них несколько иное, чем у нас, представление о предыстории и происхождении иллюминатов. Но они, как и мы, считают, что религию изобрели иллюминаты.

– Первородный грех, да? – сардонически произнес Джо.

– Тебе, Джо, следовало бы самому создать религию, – заметил Хагбард.

– Почему?

– Потому что ты редкостный скептик.

– Мы вернемся в Америку, правда? – спросил Джордж. – И приключение будет более или менее окончено?

– По крайней мере, эта его фаза, – отозвался Хагбард.

– Ладно. Я хочу попробовать написать о том, что мне довелось увидеть и пережить. Увидимся позже, ребята.

– Вечером в кают‑компании будет роскошный ужин, – предупредил Хагбард.

– И не забудь, – напомнил Джо, – что «Конфронтэйшн» имеет преимущественное право на все, что ты напишешь.

– Поцелуй меня в жопу, – донесся голос Джорджа из‑за закрывающейся двери.

– Все равно больше нечем заняться. Дайте две, – сказал Отто Уотерхаус.

– Как это, не понял, – удивился Гарри Койн. – А как же та нигра, Стелла, твоя девчонка? Почему ты не с ней?

– Потому что ее не существует, – сказал Отто, забирая с полированного стола две карты, которые ему сдал Джон‑Джон Диллинджер. Мгновение он внимательно изучал их и затем опустил в кувшин банкноту в пять тонн льна. – Как не существует мисс Мао и не существует Мэвис. За ними скрывается одна женщина, а все, что со мной было, – галлюцинация.

– В мире нет ни одной женщины, о которой нельзя было бы сказать то же самое, – высказался Диллинджер. – Сколько тебе, Гарри?

– Три, – ответил Гарри. – Ну и дерьмо же ты мне сдал, Джон‑Джон. Если задуматься, ты галлюцинируешь все время, пока занимаешься сексом. В этом вся его прелесть. И это объясняет, почему я могу трахать что угодно.

– Я возьму только одну, – сказал Диллинджер. – Мне идут хорошие карты. А что ты видишь, когда трахаешь деревья, маленьких мальчиков и всякое такое, Гарри?

– Белый свет, – ответил Гарри. – Огромный прекрасный ясный белый свет. На этот раз я ставлю десять тонн льна. – Видать, не такие уж и дерьмовые у тебя карты, – заметил Уотерхаус.

– Войдите, – сказал Джордж.

Дверь в каюту открылась, и он выронил пишущую ручку. Перед ним стояла Стелла.

– У нас небольшая проблема, да, Джордж? – сказала она, входя в каюту и присаживаясь рядом с ним на койку. – Наверное, ты на меня сердишься, – она положила ладонь ему на колено. – Тебе кажется, что моя личность – сплошной обман. Да, в каком‑то смысле это так, я тебя обманывала.

– Я потерял и тебя, и Мэвис, – с горечью произнес Джордж. – Вы обе – одна и та же женщина. Вы бессмертны. Вы – не люди; и я не знаю, кто вы. – Внезапно он ощутил надежду. – Если только все, что происходило прошлой ночью, не было галлюцинацией. Может быть, во всем виновата кислота? Ты действительно можешь превращаться в разных людей?

– Да, – ответила Мэвис.

– Не делай этого, – попросил Джордж. – Это меня слишком расстраивает.

Он украдкой бросил на нее взгляд. Это была Стелла.

– На самом деле я не понимаю, почему это настолько меня беспокоит, – признался Джордж. – Пора бы уже ко всему относиться спокойно.

– Тебя когда‑нибудь волновало, что, любя меня, ты был влюблен еще и в Мэвис? – спросила Стелла.

– Не очень. Потому что, судя по всему, это ничуть не волновало тебя. Сейчас я понимаю почему. Как ты могла ревновать, если вы с Мэвис – одна и та же личность?

– На самом деле мы не одна и та же личность.

– В каком смысле?

– Тебе не приходилось читать «Три лика Евы»? Вот послушай… Этот роман, в лучших традициях любовных романов, начался в

Париже. Ее знали как знаменитую голливудскую актрису (на самом деле она была одной из Первоиллюминатов); он приобрел широкую известность как миллионер и прожигатель жизни (на самом деле он был контрабандистом и анархистом). Представь себе кадры из «Касабланки» – Богарт и Бергман. Все было примерно так же: страсть настолько сильная, Париж настолько прекрасный (возрождающийся после войны, в которую он был ввергнут в киноэпопее с Богартом и Бергман), пара столь сияющая, что любой достаточно тонкий наблюдатель мог предсказать бурю. Так вот, буря разразилась в ту ночь, когда он признался, что является магом, и сделал ей некое предложение. Она его тут же бросила. Через месяц, уже в Беверли‑Хиллз, она поняла: то, что он просил, было ее судьбой. Когда же она попыталась его найти, он, как это часто бывает с Хагбардом Челине, скрылся от глаз общественности, временно передал свой бизнес в другие руки и залег на дно.

Через год она узнала, что он снова стал публичной фигурой и якшается с английскими бизнесменами сомнительной репутации и с еще более подозрительными китайцами, директорами импортно‑экспортных фирм Гонконга. Она разорвала контракт с крупнейшей голливудской киностудией и отправилась в британскую колонию, но там узнала, что он снова исчез, а его недавние дружки находятся под следствием по подозрению в причастности к торговле героином.

Она нашла его в Токио, в отеле «Империал».

– Год назад я решила принять твое предложение, – сказала она ему, – но теперь, после Гонконга, уже не уверена.

– Телема, – сказал он, глядя на нее из дальнего конца номера, который, казалось, был спроектирован для марсиан; на самом деле номер создавался для уэльсцев.

Она резко села на диван.

– Ты в Ордене?

– В Ордене и против Ордена, – сказал он. – Моя реальная цель – его уничтожить.

– Я одна из высшей Пятерки в Соединенных Штатах, – нетвердо произнесла она. – Почему ты считаешь, что я от них сейчас отвернусь?

– Телема, – повторил он. – Это не просто пароль. Это Боля.

– «Орден – моя Воля», – процитировала она слова из старинной Клятвы Посвящения, придуманной Вейсгауптом.

– Если бы ты действительно в это верила, то не была бы сейчас здесь, – сказал он. – Ты разговариваешь со мной потому, что часть тебя знает: человеческая Воля не может быть с внешней организацией.

– Ты говоришь как моралист. Довольно странно слышать это от торговца героином.

– Ты тоже говоришь как моралистка, и это довольно странно для служительницы Агхарти. – Никто не разделит эту судьбу, – произнесла она с бойким акцентом кокни, – если он изначально не моралист. – Они оба рассмеялись.

– Я в тебе не ошибся, – сказал он.

– Но, – перебил Джордж, – неужели он на самом деле занимается героиновым бизнесом? Какая гадость!

– Ты тоже говоришь, как моралист, – сказала она. – Это часть его Демонстрации. Любое государство могло бы положить конец его бизнесу на своей территории, – как это сделала Англия, – легализовав дурь. Пока они отказываются это делать, существует черный рынок. Он не хочет допустить, чтобы этот рынок монополизировала Мафия. Он хочет, чтобы черный рынок был свободным рынком. Если бы не он, множество наркоманов, которые сегодня живы, были бы уже мертвы от грязного героина. Но давай я буду рассказывать историю дальше.

Они сняли виллу в Неаполе, чтобы начать трансформацию. В течение месяца единственными людьми, которых она видела помимо Хагбарда, были двое слуг, Сад и Мазох (позже она узнала, что на самом деле их звали Эйхманном и Келли). Каждый день начинался с того, что они подавали ей завтрак и спорили. В первый день Сад отстаивал материализм, а Мазох – идеализм; на второй день Сад пропагандировал идеи фашизма, а Мазох – коммунизма; на третий день Сад настаивал, что яйца надо разбивать с тупого конца, а Мазох с такой же горячностью утверждал, что с острого. Эти споры происходили на высоком надменно‑интеллектуальном уровне, но казались абсурдными из‑за того, что на Саде и Мазохе всегда были клоунские костюмы. На четвертый день они спорили по поводу абортов; на пятый – об эвтаназии; на шестой – о фразе «Жизнь стоит того, чтобы жить». Она все отчетливее понимала, сколько времени и денег пришлось потратить Хагбарду на их обучение и подготовку: каждый из них спорил не менее искусно, чем первоклассный защитник в суде, и приводил в поддержку своей точки зрения множество тщательно собранных фактов; но при этом клоунские наряды мешали воспринимать их всерьез. Утром седьмого дня они спорили на тему «теизм или атеизм?»; на восьмой день – на тему «индивидуум и Государство»; на девятый день – о том, считать ли ношение обуви сексуальным извращением. В конце концов все споры стали казаться ей одинаково несущественными. Утром десятого дня они спорили о реализме и антиномианизме; на одиннадцатое утро – о том, есть ли внутреннее противоречие в утверждении «Все утверждения относительны»; на двенадцатое утро – о вменяемости человека, который жертвует собственной жизнью ради страны; на пятнадцатое утро – о том, что оказало бо'льшее влияние на формирование итальянского национального характера: спагетти или Данте…

И это было только начало дня. После завтрака (который подавали ей в спальне, где вся мебель была золотой, со скругленными углами) она отправлялась в кабинет Хагбарда (где всё было в точности как внутри золотого яблока) и смотрела документальные фильмы о ранне матриархальной стадии греческой культуры. Через каждые десять случайно выбранных промежутков времени выкликалось имя «Эрида». Если она успевала откликнуться на него, по желобу в стене скатывалась шоколадная конфета. Через каждые десять других случайно выбранных промежутков времени выкликалось ее собственное имя; если она откликалась, ее легонько било током. Спустя десять дней система несколько изменилась: если она откликалась на свое имя, ее било током сильнее, чем раньше, а если на имя «Эрида», немедленно входил Хагбард и доставлял ей половое удовлетворение.

Во время ленча (к концу которого всегда подавался золотистый яблочный штрудель) Эйхманн и Келли исполняли для нее сложный балет, который Хагбард называл «Шаляй‑Валяй»; причем ей ни разу не удалось заметить тот кульминационный момент, когда они менялись костюмами и Шаляй превращался в Валяя, а Валяй становился Шаляем.

Днем Хагбард приходил в ее апартаменты и давал ей уроки йоги, уделяя особое внимание пранаяме и асанам.

– Суть не том, чтобы научиться стоять неподвижно и удерживать на голове блюдце с серной кислотой, не причиняя себе вреда, – подчеркивал он. – Главное – понимать, что делает каждая твоя мышца, если она вообще должна что‑то делать.

Вечерами они ходили в маленькую часовню, пристроенную к вилле несколько веков назад. Хагбард убрал из часовни все христианские атрибуты и переделал ее в классический греческий храм с традиционной магической пентаграммой на полу. Она сидела в позе лотоса в середине пятиугольника, пока Хагбард танцевал как сумасшедший вокруг пяти точек, образующих углы пентаграммы (он был укурен в камень), призывая Эриду.

– Кое‑что из того, что ты делаешь, вероятно, имеет научное объяснение, – сказала она ему через пять дней, – но остальное кажется мне откровенной глупостью. – Если наука потерпит неудачу, – ответил он, – возможно, сработает откровенная глупость.

– Но вчера ты продержал меня в этом пятиугольнике три часа, вызывая Эриду. А она не пришла.

– Придет, – загадочно произнес Хагбард. – Еще до конца этого месяца. Сейчас мы строим фундамент этой недели, закладывая нужную последовательность слов, образов и эмоциональной энергии.

В течение второй недели, наблюдая за Хагбардом, который скакал и прыгал, как козел, вокруг пяти точек, выкрикивая IW EPIS IW EPIS! при мерцающем дрожащем свете свечей и в густом аромате благовоний от курящегося ладана и конопли, она не сомневалась, что он совершенно невменяем. Однако к концу недели она перестала откликаться на свое прежнее имя и отзывалась исключительно на «Эриду».

– Формирование условных рефлексов продвигается лучше, чем действует магия, – – сказала она на пятый день.

– Ты и впрямь считаешь, что есть какая‑то разница? – с любопытством спросил он.

В ту ночь она почувствовала странное изменение атмосферы в часовне.

– Что‑то происходит, – невольно прошептала она, но он лишь сказал: «Тихо», – и продолжил призывать Эриду все громче и все неистовее. Ощущение – вибрации – сохранялось, но больше ничего не произошло.

– Что это было? – спросила она позже.

– Одни называют это оргоном, другие – Святым Духом, – кратко пояснил Хагбард. – Вейсгаупт называл это Астральным Светом. Орден сбился с пути потому, что потерял с ним связь.

В последующие дни Сад и Мазох спорили о том, мужской или женский пол у Бога, есть ли у Бога вообще пол, является ли Бог сущностью или глаголом, существует ли в действительности Р. Бакминстер Фуллер или же это технократический солярный миф, а также о том, способна ли человеческая речь передать истину.

Эти клоуны обсуждали основные аксиомы онтологии и гносеологии до тех пор, пока существительные, прилагательные, наречия, все части речи, не потеряли для нее всякое значение. Тем временем ее перестали поощрять, когда она отзывалась на имя «Эрида», и награждали только в том случае, если она вела себя как Эрида – властная и в какой‑то мере безумная богиня народа, настолько же далеко зашедшего в матриархате, как евреи в патриархате. В свою очередь, Хагбард стал демонстрировать покорность на грани мазохизма.

– Это нелепо, – однажды высказала она ему свое неодобрение, – ты становишься… женоподобным.

– После того как мы вызовем Эриду, Её можно… в какой‑то степени «приспособить»… к современным представлениям о правилах хорошего тона, – спокойно отозвался Хагбард. – Но сначала мы должны вызвать Её сюда. Моя Госпожа, – подобострастно добавил он.

– Я начинаю понимать, почему тебе пришлось пригласить для этого актрису, – сказала она спустя несколько дней, когда, овладев очередной ступенью Метода, заработала дополнительное вознаграждение. В сущности, она начинала не только чувствовать в себе Эриду, но и вести себя как Эрида.

– На случай, если бы мне не удалось привлечь тебя, у меня были запасные кандидатуры: две другие актрисы и балерина, – ответил он. – На самом деле подошла бы любая волевая женщина, но без опыта театрального мастерства ей потребовалось бы гораздо больше времени.

К фильмам добавились книги о матриархате: «Матери и амазонки» Дайнера, Баховен, Энгельс, Мари Рено, Морган, «Происхождение любви и ненависти» Иана Сатти, Роберт Грейвс в лошадиных дозах: «Белая богиня», «Черная богиня», «Геркулес, мой товарищ по плаванию», «Смотри, как поднимается северный ветер». Она стала видеть в матриархате столько же смысла, сколько и в патриархате; преувеличенное почтение Хагбарда начинало казаться ей естественным. Она помешалась на власти. Призывы Хагбарда становились все более бурными и отчаянными. Однажды Сада и Мазоха привели в часовню, чтобы они исполнили демоническую музыку на тамтаме и древнегреческой флейте Пана; перед этим они все поели лепешек с гашишем. Впоследствии она не могла точно вспомнить, что тогда произошло – к ней обращался мужской голос, восклицавший: «Мать! Создательница! Повелительница! Приди ко мне! IW ERIS! Приди ко мне! IW ERIS! Приди ко мне! Ave, Discordia! Ave, Magna Mater! Venerandum, vente, ventel IWERIS ELANDROS! IW ERIS ELETTGOLIS! Ты, нерожденная и вечно рождающаяся! Ты, бессмертная и вечно умирающая! Приди ко мне Исидой, и Артемидой, и Афродитой, приди ко мне Еленой, Герой, особенно же приди Эридой!

Она купалась в каменном бассейне, когда он появился, и на его мантии была кровь убитого оленя и кроликов – Она произнесла слово, которое поразило Хагбарда, – пока он падал вперед, его руки превратились в копыта, на голове выросли оленьи рога – Его могли сожрать собаки, но это ее не волновало, она задыхалась от запаха гашиша в комнате, ее оглушал сумасшедший бой тамтама. Она рождалась из волн, гордая в своей наготе, верхом на меняющей цвет жемчужной пене. Он нес ее обратно в постель, бормоча: «Моя Госпожа, моя Госпожа». Когда он проносил ее мимо стенного шкафа и окна, она была заплаканной Ведьмой, бродившей вдоль берегов Нила в поисках кусков его пропавшего тела. Он нежно уложил ее голову на подушку.

– Мы почти все сделали, – сказал он. – Возможно, завтра ночью…

Они снова были в часовне, должно быть, прошел целый день, она сидела неподвижно в позе лотоса, выполняя пранаяму, а он танцевал и пел, и странная музыка флейты и тамтама воздействовала на каждый ее условный рефлекс, который подсказывал ей, что она не американка, а гречанка, не этой эпохи, а минувшей, не женщина, а богиня… Белый Свет проявился как серия оргазмов. Взрывались сверхновые звезды, и она почти ощущала тело света, отделяющееся от тела огня… когда через окно пробился солнечный свет, все трое печально сидели у ее постели, наблюдая за ней.

Ее первые слова были грубыми и сердитыми.

– Вот дерьмо. Неужели всегда будет так – белый эпилептический спазм и дыра во времени? И я никогда ничего не смогу вспомнить?

Хагбард рассмеялся.

– Надевая брюки, я натягиваю штанины по очереди, – сказал он, – и не тяну кукурузу за стебель, чтобы помочь ей расти.

– Засунь свой даосизм подальше и дай мне прямой ответ.

– Воспоминание – это всего лишь вопрос сглаживания переходов, – ответил он. – Да, ты вспомнишь. И сумеешь контролировать.

– Ты безумец, – устало произнесла она. – И затягиваешь меня в свою безумную вселенную. Не знаю, почему я по‑прежнему тебя люблю.

– Мы его тоже любим, – охотно встрял Сад. – И тоже не знаем почему. Мы ведь даже не занимаемся с ним сексом.

Хагбард прикурил одну из своих вонючих сицилийских сигар.

– Ты считаешь, что я просто перенес в твое сознание мои галлюцинации, – сказал он. – Но все намного сложнее, гораздо сложнее. Эрида – это вечная возможность человеческой души. Она су– шествует совершенно независимо от твоего или моего сознания. И она – та самая возможность, с которой не могут справиться иллюминаты. То, что мы начали здесь прошлой ночью – занимаясь павловским кондиционированием, которое считается тоталитарным, и древней магией, которая считается всего лишь суеверием, – изменит ход истории и сделает наконец возможными реальную свободу и реальную разумность. Возможно, моя мечта безумна, но, если я заражу ею достаточное количество людей, она по определению станет разумной, ибо будет статистической нормой. Пока я программирую тебя – это лишь первый этап. На следующем этапе программировать себя должна ты сама.

– И он сказал правду, – промолвила Стелла. – Я стала самопрограммистом. Те три женщины, которых ты знаешь, были моими творениями. Во мне скрыты все возможности и все женщины, которыми я могла бы, так или иначе, стать, если бы гены и социальная среда были чуть‑чуть иными. Нужны лишь небольшие корректировки в биограмме и логограмме.

– Матерь Божья, – глухо пробормотал Джордж. Пожалуй, это был единственно возможный комментарий.

– Оставалась лишь самая малость, – спокойно продолжала она, – устроить так, чтобы самоубийство выглядело правдоподобно. На это ушло некоторое время. Но дело было сделано, и моя прежняя личность официально прекратила свое существование.

Она приняла свою истинную форму.

– О нет, – вскричал Джордж, пошатнувшись. – Этого не может быть! Я еще маленьким мальчиком дрочил на твои фотографии.

– Ты разочарован, что я намного старше, чем тебе казалось?

Она удивленно прищурилась Он заглянул в ее глаза которым неожиданно оказалось тридцать тысяч лет глаза одного из проявлений Лилит Велькор и все аргументы Сада и Мазоха показались ему клоунадой и он увидел мир этими глазами и увидел себя и Джо и Сола и даже Хагбарда обычными мужчинами которым присущи обычные мужские представления и увидел вечное женское опровержение и увидел по ту сторону и выше вечное божественное удивление он заглянул в эти глаза в эти древние сверкающие и радостные глаза и искренне сказал: «Чушь, ничто никогда не сможет меня разочаровать, теперь уже точно». (И Джордж Дорн мимоходом отошел в Нирвану.)

Все категории растворились включая крайне важное различие которое никогда не оспаривали Сад и Мазох различие между научной фантастикой и серьезной литературой НЕТ потому что папа и мама были всегда именно папой и мамой и никогда для разнообразия не становились мамой и папой ты улавливаешь разницу? ты чувствуешь разницу? Ты слышишь одинокий голос когда заблудившись здесь кричишь «я» «я» только я

– Теперь уже точно ничто никогда не сможет меня разочаровать, – сказал Джордж Дорн, вернувшись.

– Со мной такое уже один раз было, – задумчиво добавил он, – один раз, когда я смотрел на мир женскими глазами, но я постарался вычеркнуть это из памяти, вытеснил в подсознание. Это была Первичная Сцена40всей головоломки. Именно тогда я и потерял самоотождествление с Распорядителем Манежа.

– Поднимаю еще на пять, – сказал Уотерхаус, швыряя очередную пятитонную банкноту. – Я убил семерых человек моей собственной расы и помню поименно каждого из них: Марк Сандерс, Фред Робинсон, Дональд Макартур, Понелл Скотт, Энтони Роджерс, Мэри Китинг и Дэвид Дж. Монро. А потом я убил Майло А. Фланагана.

– Что касается меня… – Гарри Койн задумался. – Возможно, я убил многих знаменитостей. Но в то же время у меня есть основание считать, что я никогда никого вообще не убивал. И я не знаю, какой из этих двух вариантов хуже.

– Вот бы мне кто сказал, что я никогда никого в действительности не убивал, – сказал Уотерхаус. – Ну что, ребята, вы собираетесь делать ставки, или как?

– Я хотел убить Вольфганга Зауре, и я убил Вольфганга Зауре, – провозгласил Джон‑Джон Диллинджер. – Если это зло, значит, так тому и быть. – Он поставил пятерку.

– Это может принести тебе страдания, – ответил Уотерхаус. – У меня есть только одно утешение. Первых семерых я убил потому, что меня заставили чикагские копы. А последнего я убил по приказу Легиона.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: